Я живу и в ней… Я живу в ней… Мститель остановился. В его взгляде появился намек на слабость. Вампир Келли ухватилась за эту возможность, ее челюсть отвалилась, рот распахнулся, она почувствовала, что ожившее жало вот-вот выстрелит. Но тут охотник воздел свой меч и с криком бросился на нее. У Келли не осталось выбора. Серебряное лезвие, ослепительно пылая, прожигало мрак ее глаз. Она повернулась, пробежала вдоль парапета, перемахнула через него и стремглав помчалась по отвесной стене вниз. Пересекая пустой участок между домами, Келли лишь раз обернулась, чтобы бросить взгляд наверх, на дряхлое человеческое существо с его тающим тепловым излучением. Старик стоял в полном одиночестве. Стоял и смотрел, как она исчезает в ночи. * * * Гудвезер подошел к Заку и потянул сына за руку, стремясь уберечь от обжигающего света ультрафиолетовой лампы, лежавшей в оконной клетке. – Убирайся! – крикнул Зак. – Ну же, дружок, – сказал Эф, стараясь успокоить его. Им обоим нужно было успокоиться. – Эй, дружище. Зи. Ну же… – Ты пытался убить ее. Эф не знал, что сказать. Потому как он и впрямь пытался убить Келли. – Она… Она все равно уже мертва. – Не для меня! – Ты видел ее, Зи. – Эфу не хотелось говорить о жале. – Ты видел, во что она превратилась. Она больше не твоя мама. Мне очень жаль. – Ты не должен убивать ее! – всхлипнул Зак. Его голос все еще прерывался после перенесенного приступа. – Должен, – сказал Эф. – Должен. Он подошел к Заку, пытаясь восстановить утраченный контакт, но мальчик отпрянул. Вместо того чтобы прильнуть к отцу, Зак пододвинулся к Норе – единственному человеку поблизости, который хоть как-то мог заменить мать, – и с плачем уткнулся в ее плечо. Нора посмотрела на Гудвезера. Ее взгляд был полон сочувствия, но Эф не принял утешения. Позади него в дверях появился Фет. – Пошли, – сказал Гудвезер и выбежал из комнаты. Ночная стража Они медленно продвигались по улице в сторону парка Маркуса Грейви – пятеро оставивших службу пеших полицейских и сержант на личном автомобиле. Без знаков различия. Без видеокамер, положенных для патрульных машин. Без докладов о проделанной работе. Забыты внутренние расследования, общественные советы и отдел собственной безопасности. Главное – сила. И порядок. Федералы уже навешали на них ярлыков: «инфекционная мания», «чумное помешательство» и так далее. А куда делся старый добрый термин «плохие парни»? Вышел из моды? Что там говорили в правительстве? Мобилизовать полицию штата? Призвать национальную гвардию? Развернуть войска? «По крайней мере, дайте нам, простым городским полицейским, ребятам в синей форме, право первого выстрела». – Эй! Что за фигня? Один из мужчин схватился за глубокий разрез на руке – что-то рассекло локоть, пройдя сквозь рукав. Следующий снаряд ударил в асфальт прямо под ногами. – Они что, швыряют гребаные камни? Все вскинули глаза к крышам. – Вон! Там! Плита декоративной облицовки с изображением геральдической лилии летела им на головы. Борцы бросились врассыпную – камень с треском разбился о бордюр тротуара, обдав голени мужчин градом обломков. – Сюда! Компания ринулась к двери подъезда, ворвалась внутрь. Первый побежал вверх по лестнице. Там, посреди площадки, стояла девочка-подросток в длинной ночной рубашке. – Убирайся отсюда, детка! – заорал мужчина, огибая ее и направляясь к следующему пролету. Наверху кто-то двигался. Сейчас полицейскому не нужно было вызывать подкрепление, не нужно было играть по правилам, не нужно было искать оправданий для применения силы. Он велел парню наверху остановиться, а затем вколотил в него четыре пули и уложил на месте. Коп подошел к бунтарю, весь дрожа от возбуждения. Черный парень, в груди – четыре кучные дырки. Улыбаясь во весь рот, полицейский повернулся к пролету: – Один готов! Черный парень шевельнулся и сел. Коп, попятившись, успел вбить в него еще одну пулю, прежде чем раненый, вскочив, прыгнул на него, крепко обхватил руками и принялся что-то делать с шеей. Полицейский крутанулся на месте – винтовка оказалась стиснута между ним и нападавшим, а бедром он уперся в перила лестницы – и почувствовал, что ограждение поддается. Оба упали и с грохотом шмякнулись на пол. Обернувшись на шум, второй коп увидел, что на его товарище лежит подозрительный тип и словно бы грызет его шею, – во всяком случае, было очень похоже. Прежде чем выстрелить, мужчина взглянул вверх – туда, откуда они свалились, – и увидел девочку-подростка в ночной рубашке. Она прыгнула на полицейского, свалила с ног и, усевшись верхом, принялась раздирать ногтями его лицо и горло. В этот момент вернулся третий коп. Спустившись по лестнице, он сначала уставился на девочку, а потом увидел за ней парня с жалом во рту. Жало волнообразно подрагивало: урод высасывал кровь из его напарника. Полицейский выстрелил – пуля опрокинула девочку на спину. Мужчина собрался было открыть огонь по чудовищу, но тут из-за спины высунулась чья-то рука, длинный когтеобразный ноготь вспорол мужчине горло, отчего полицейского развернуло и он рухнул в объятия поджидавшей сзади твари. Келли Гудвезер, кипя яростью от неутолимого голода и жажды крови, подхлестнутой тоской по сыну, одной рукой без всякого труда втащила полицейского в ближайшую квартиру и с треском захлопнула за собой дверь, чтобы никто не помешал ей насытиться. Владыка. Часть первая Конечности мужчины дернулись, с губ сорвался тонкий аромат последнего вздоха, а зубы выбили дробь, возвестив окончание трапезы Владыки. Гигантская тень выпустила из своих объятий недвижное обнаженное тело, и оно свалилось в ноги Сарду, к телам первых четырех жертв. На всех были одинаковые меты совершенного над ними насилия – следы жала, проникшего в мягкую плоть точно над бедренной артерией. Не то чтобы популярный образ вампира, пьющего кровь из шеи жертвы, неверен, – просто сильные вампиры предпочитают правую бедренную артерию. Напор крови и насыщенность кислородом в ней идеальны, а вкус – богатый, резкий, едва ли не грубый. Что же до яремной вены, то кровь там нечистая, с острым солоноватым привкусом. Как бы там ни было, для Владыки процесс питания давно потерял восхитительную прелесть. Сотни раз древний вампир кормился, даже не заглядывая в глаза своих жертв, хотя адреналиновый прилив страха, захлестывавший жертву, добавлял металлическому вкусу крови особый экзотический холодок. Многие столетия боль человеческая освежала и даже бодрила Владыку: различные ее проявления забавляли вампира; скотская музыка – изысканная симфония вскриков, сдавленных стонов, издыханий – неизменно возбуждала его интерес. Однако ныне, особенно тогда, когда Тварь питалась так, как сейчас, en masse,[4] ей требовалась абсолютная тишина. Изнутри самой себя Тварь воззвала к своему первобытному голосу – голосу изначальному, голосу ее истинной природы, покрывающему всех прочих гостей, заключенных в теле Владыки и подчиненных его воле. В Твари родилось низкое гудение – пульсирующий звук, нутряной душеутоляющий гул, умственный громовой рокот, способный на долгое время парализовать находящуюся рядом добычу, чтобы Владыка мог покормиться вволю. Однако «гудением» следовало пользоваться очень осторожно, потому что оно обнажало истинный голос Владыки. Его истинную природу. Требовалось некоторое время и требовались определенные усилия, чтобы утихомирить все населяющие Владыку голоса и заново обнаружить свой собственный. Это было опасно, ибо галдеж служил Владыке шумовой завесой. Обитающие в нем голоса – включая голос Сарду, юноши-охотника, в тело которого вселилась Тварь, – маскировали Владыку, скрывали его присутствие, местоположение и мысли от других Патриархов. Они, эти голоса, окутывали его, словно плащ-невидимка. Находясь внутри «Боинга-777», Владыка использовал «гудение», когда самолет прибыл в аэропорт имени Джона Кеннеди, и сейчас он тоже применил этот пульсозвук, чтобы обеспечить абсолютную тишину и собраться с мыслями. Здесь, в склепе, Владыка мог себе это позволить – он находился на глубине нескольких десятков метров от поверхности земли в бетонном убежище, расположенном посреди полузаброшенного мясозаготовительного комплекса. Зал, который занимал Владыка, служил центром лабиринта из загонов для скота с прихотливо изогнутыми стенами и служебных тоннелей, а непосредственно над этим залом размещалась скотобойня. Когда-то здесь, внизу, собирали кровь и отходы, но теперь, после тщательной чистки, предшествовавшей вселению Владыки, помещение более всего напоминало небольшую заводскую часовню. Резаная рана на спине Владыки, наполнявшая его пульсирующей болью, начала залечиваться почти мгновенно. Он никогда не боялся, что после ранения увечье останется навсегда – Владыка вообще ничего не боялся, – и все же от этого пореза останется шрам, оскорбление его телу. Тот старый дурак и человечишки, примкнувшие к нему, горько пожалеют о том злосчастном дне, когда встали на пути Владыки. Еле слышное эхо ярости – нет, не ярости, а глубинного гнева – отозвалось в его многочисленных дробных голосах, прошло мелкой рябью по его монолитной воле. Владыка ощущал, как в нем полнится злость. Это чувство освежало его. Освежало и даже наполняло энергией. Гнев был не из тех эмоций, которые часто испытывал Владыка, поэтому он позволил себе эту реакцию – более того, обрадовался ей. Огромное покалеченное тело вампира затряслось от беззвучного смеха. В игре, которую он затеял, Владыка далеко обошел своих соперников, и все его разнообразные пешки вели себя так, как им и полагалось. Энергичный Боливар, ставший кем-то вроде лейтенанта в его войске, вполне доказал свою способность возбуждать в других жажду крови и даже подыскал нескольких рабов, годных к службе при свете солнца. Самонадеянность и высокомерие Палмера росли с каждым тактическим успехом, и все же он полностью оставался под контролем Владыки. Затмение Солнца – вот что обозначило начало действий на оси времени, в этой точке и пришел в движение весь план. Затмение обусловило ту тонкую сакральную геометрию, которая была столь необходима для исполнения задуманного, и теперь… Что ж, теперь – ждать осталось совсем недолго – загорится земля… На полу застонал жалкий комок плоти, неожиданно проявивший тягу к жизни. Посвежевший Владыка радостно воззрился на него с высоты своего роста. В сознании вампира снова пробудился хор голосов. Владыка пригляделся к человеку, лежавшему у его ног: во взгляде этого ничтожества еще осталось немного боли и страха. Непредвиденное угощение.