– Так он покинул больницу? – Нет. Я не знал, что с ним делать, поэтому просто шел следом, пока его не догнали доктор Гудвезер и доктор Мартинес. Они говорят, что Редферн в порядке, но я не могу подтвердить это. Зато я слышал, как одна из медсестер сказала, что в изоляторе, кроме меня, никого нет. И что «Канарейка» завладела комнатой в подвале. Комнатой, запирающейся на замок. Палмер помрачнел: – Где, говорите, вы находитесь? – В изоляторе. Простая мера предосторожности. Редферн, должно быть, ударил меня, потому что я потерял сознание. Палмер помолчал. – Понимаю. – Если вы объясните, на что именно мне следует обращать внимание, я смогу лучше вам содействовать… – Говорите, они забрали под себя комнату в больнице? – В подвале. Возможно, речь о морге. Я выясню позже. – Когда? – спросил Палмер. – Как только выберусь отсюда. Они хотят сделать какие-то анализы. Палмер напомнил себе, что Джим Кент тоже эпидемиолог, но в проекте «Канарейка» играет роль пресс-секретаря, а не исследователя. – Судя по голосу, у вас болит горло, господин Кент. – Да. Наверное, простудился. – Мм… Доброго вам дня, господин Кент. Палмер положил трубку. Разоблачение Кента немного осложняло ситуацию, не более того, но вот информация о больничном морге настораживала. Впрочем, трудности возникают всегда. Вся долгая жизнь Палмера, представлявшая собой непрерывную цепь различных сделок, учила его, что победа особенно сладка, если по пути к ней приходится преодолеть не одно препятствие. Он снова взял трубку, нажал клавишу со звездочкой. – Да, сэр. – Господин Фицуильям, мы потеряли агента в проекте «Канарейка». Пожалуйста, более не обращайте внимания на звонки с его мобильного телефона. – Да, сэр. – И вышлите команду в Куинс. Возможно, понадобится забрать кое-что из подвала Медицинского центра Джамейки. Флэтбуш, Бруклин Анна Мария Барбур снова удостоверилась, что все двери заперты, потом дважды обошла дом, комнату за комнатой, прикасаясь по два раза к каждому зеркалу, чтобы успокоиться. Она не могла пройти мимо любой отражающей поверхности, не прикоснувшись к ней сначала указательным, а потом средним пальцем правой руки и не кивнув после каждого прикосновения. Ритуал этот в чем-то напоминал коленопреклонение. Потом она прошла по дому в третий раз, начисто протирая каждое зеркало смесью «Уиндекса» и святой воды в равных пропорциях, и лишь тогда решила, что все хорошо. Наконец-то взяв себя в руки, Анна Мария позвонила сестре Энселя Джейни, которая жила в центральной части Нью-Джерси. – Они в полном порядке. – Джейни имела в виду детей, которых забрала к себе. – Ведут себя очень хорошо. А как Энсель? Анна Мария закрыла глаза. По ее щекам потекли слезы. – Не знаю. – Ему лучше? Ты дала ему куриный бульон, который я привезла? Анна Мария боялась, что дрожь нижней челюсти скажется на ее дикции. – Я дам. Я… я позвоню позже. Она положила трубку и через окно посмотрела на могилы. Два прямоугольника вскопанной земли. Анна Мария подумала о собаках. И об Энселе. О том, что он с ними сделал. Она потерла руки, вновь прошлась по дому, правда ограничилась первым этажом. Выдвинула ящик буфета, стоящего в столовой, в котором лежали серебряные приборы, – ее свадебное серебро, сверкающее, отполированное. Она дотронулась до каждой ложки, вилки, ножа, кончики пальцев летали от серебра к губам и обратно. Анне Марии казалось, что она просто рассыплется в прах, если не прикоснется к каждой серебряной вещице. Потом Анна Мария направилась к черному ходу. Она остановилась, совершенно вымотанная, схватилась за ручку двери, постояла, набираясь сил. Помолилась, прося Господа помочь ей понять, что происходит, наставить на путь истинный. Открыв дверь, она спустилась по ступеням во двор и двинулась к сараю. К тому самому сараю, из которого вытащила трупы собак на середину двора, не зная, что и делать. К счастью, под передним крыльцом нашлась лопата, поэтому ей не пришлось возвращаться в сарай. Она похоронила собак и поплакала над могилами. Она плакала по Герти и Папу… по детям… по себе… Анна Мария задержалась у боковой стены, где под маленьким окном в простом крестообразном переплете росли желтые и красные хризантемы. После короткой паузы она заглянула внутрь, ладонью прикрывая глаза от солнечного света. На стене висели садовые инструменты; плотницкие, столярные и слесарные лежали на полках и на маленьком верстаке. Солнечный свет, проходивший сквозь окно, рисовал на земляном полу четкий прямоугольник. Тень Анны Марии падала на металлический столб, вбитый в пол. Конец одной цепи, прикрепленной к столбу, – вторую сняли – терялся в тени. Земля по ту сторону столба была вскопана. Она вернулась к фасаду сарая, остановилась перед дверью – ручки на створках обматывала та самая цепь, отцепленная от столба, – прислушалась. – Энсель? Только ее шепот, ничего больше. Некоторое время она прислушивалась, но, ничего не услышав, приникла ртом к щели между створками двери. Щель была узкая, сантиметра полтора, не более. – Энсель? Шуршание. Звук этот привел ее в ужас… и одновременно успокоил. Он все еще в сарае. Все еще с ней. – Энсель… я не знаю, что делать… пожалуйста, скажи, что мне делать… я не могу без тебя. Ты мне нужен, дорогой. Пожалуйста, ответь мне. Что мне делать? Анна Мария сунула руку за пазуху, достала из-под блузки короткий ключ на обувном шнурке. Взяв в другую руку висячий замок, закреплявший цепь в дверных ручках, она вставила ключ в замочную скважину и долго поворачивала, пока скоба не отщелкнулась. Она сняла замок, распутала цепь, позволив ей упасть на траву. Створки разошлись на десяток сантиметров. Солнце стояло высоко, свет в сарай попадал только через маленькое оконце, так что бо́льшая часть помещения пряталась в тени. Анна Мария стояла на пороге, пытаясь разглядеть, что же там внутри. – Энсель? Она увидела, как в тени что-то шевельнулось. – Энсель… ты не должен так шуметь… ночью. Господин Отиш, который живет на другой стороне улицы, звонил в полицию, думал, это собаки… собаки. На глаза Анны Марии навернулись слезы, она сдержала их с огромным трудом. – Я… я почти сказала ему о тебе. Я не знаю, что делать, Энсель. Правильно ли я поступила? Я такая беспомощная. Пожалуйста… ты мне очень нужен. Она уже взялась за ручки, когда услышала стон, сразу же перешедший в крик. Энсель бросился на дверь… Он бросился на нее, Анну Марию… Вылетел откуда-то изнутри. Только цепь остановила его, оборвав звериный рев, рвавшийся из горла. Двери распахнулись шире, и она – прежде чем закричать, прежде чем захлопнуть створки, как захлопывают ставни при приближении урагана, – увидела своего мужа, сидевшего на корточках на полу, с черным раззявленным ртом. Энсель был абсолютно голый, если не считать собачьего ошейника. Бо́льшую часть волос он с себя сорвал, точно так же как ранее сорвал с себя всю одежду. Его бледное, с синими венами тело было ужасно грязным, оттого что он спал – прятался – в земле, как мертвец, получивший возможность вырыть себе собственную могилу. Энсель оскалил запятнанные кровью зубы и попятился от света. Демон, истинный демон… Закрыв створки, Анна Мария трясущимися руками обмотала ручки цепью, навесила замок, заперла его на ключ, повернулась и убежала в дом. Трайбека Лимузин доставил Габриэля Боливара в офис его личного врача, расположенный в доме с подземным гаражом. Доктор Рональд Бокс пользовал многих нью-йоркских знаменитостей из мира кино, телевидения и музыки. Он не был модным доктором или доктором Кайфом, функции которого сводились бы к выписыванию рецептов, хотя ни в чем не отказывал пациентам. Дело свое он знал и имел высокую репутацию среди специалистов, занимающихся лечением наркотической зависимости, венерических заболеваний, гепатита С и других недугов, обычно сопутствующих славе. Боливар поднялся на лифте в инвалидном кресле, одетый только в черный халат. Он весь ушел в себя и выглядел глубоким стариком. Его длинные шелковистые волосы стали сухими, они выпадали клочьями. Он закрывал лицо тонкими скрюченными артритом руками, чтобы никто его не узнал. Горло распухло и так воспалилось, что Боливар едва мог говорить. Доктор Бокс принял его сразу же. Он просматривал снимки, переданные по Интернету из клиники. Заведующий отделением томографии, который видел только результаты обследования, а не пациента, прислал записку с извинениями, пообещав завтра же починить томограф и провести новое обследование через день-другой. Но, увидев Боливара, доктор Бокс засомневался в неисправности оборудования. Вооружившись фонендоскопом, он уже прослушал сердце Боливара и его легкие, попытался заглянуть в горло, но пациент отказался раскрыть рот, его черно-красные глаза горели болью. – Как давно ты носишь эти контактные линзы? – спросил доктор Бокс. Губы Боливара злобно изогнулись, он покачал головой. Доктор Бокс взглянул на здоровяка в униформе шофера, стоявшего у двери. Телохранитель Боливара Илия – рост два метра, сто двадцать килограммов мышц и костей – казался очень взволнованным, и доктор Бокс действительно испугался. Он посмотрел на больные старческие руки рок-звезды, которые определенно не потеряли силу, затем попытался прощупать лимфатические узлы под челюстью, однако и эта процедура отозвалась слишком сильной болью. Перед томографией Боливару замерили температуру – 50,5 градуса Цельсия, температура невозможная для человеческого тела, однако, стоя рядом с Боливаром, ощущая идущий от него жар, доктор Бокс понимал, что она реальна. Доктор отошел на несколько шагов: – Даже не знаю, как тебе это сказать, Габриэль. Твое тело, похоже, усеяно злокачественными новообразованиями. Это рак. Я вижу карциному, саркому и лимфому при огромном количестве метастаз. Я не могу назвать ни одного медицинского прецедента, хотя, разумеется, буду настаивать на привлечении лучших специалистов в этой области. Боливар сидел и слушал, в его глазах горела злоба.