Феликс отпил колы из большущего, как его задница, стакана. – Так что мы делаем в этой грязной забегаловке? Пойдем найдем себе каких-нибудь молоденьких леди. Гус пробежался пальцем по ленте внутри шляпы, нащупал деньги, о которых Феликс ничего не знал. Может, достать сотку? Или две сотки, по одной на каждого? Вытащить ровно две купюры, не больше. Только две. Точка. – За все надо платить, правильно, mano? – Да, мать твою! Гус оглянулся и увидел за соседним столиком семейство, наряженное явно для театра. Они поднялись, не доев десерт. Как догадался Гус, из-за лексикона Феликса. Судя по выражениям лиц детишек, они никогда в жизни не слышали грубого слова. Наверное, со Среднего Запада. Да пошли они! Если уж приехали в Нью-Йорк и не уложили детей спать до девяти вечера, будьте готовы к тому, что они многого тут наслушаются. И навидаются. Феликс наконец-то доел свои помои, Гус нахлобучил набитую деньгами шляпу, и они неспешно двинулись в ночь. Некоторое время шли по Сорок четвертой, Феликс посасывал сигарету, и тут до них донеслись какие-то вопли. Крики в центральной части Манхэттена слышались часто, Гус и Феликс даже шагу не прибавили. А потом они увидели толстого голого парня, который, волоча ноги, переходил улицу. Феликс, расхохотавшись, чуть не выплюнул сигарету: – Густо, ты видишь это дерьмо? – И он затрусил вперед, как зевака, услышавший скороговорку балаганного зазывалы. Гус не нашел в этом ничего интересного, но последовал за Феликсом, правда все так же медленно. Люди на Таймс-сквер раздвигались перед толстяком, уступая дорогу ему и его мучнистому обвисшему заду. Женщины визжали, смеялись, одни прикрывали глаза, другие – рот, третьи – все лицо. Группа девушек, явно незамужних, собравшихся на девичник, фотографировала толстяка на мобильники. Всякий раз, когда парень поворачивался и люди могли лицезреть его крохотный сморщенный причиндал, прячущийся в складках жира, раздавалось улюлюканье. Гус задался вопросом: а где копы? Вот она, Америка, во всей красе. Смуглому брату не дадут спокойно отлить в темной подворотне, зато белый парень может расхаживать голым по «Перекрестку мира» и никто ему слова не скажет. – Продулся в жопу! – выкрикнул Феликс. Он в толпе других зевак – многие уже хорошо подшофе – следовал за уличным идиотом, наслаждаясь бесплатным цирком. Таймс-сквер – самый яркий перекресток в мире: здесь пересекаются Бродвей, Седьмая авеню и Сорок вторая улица, на стенах высоченных зданий играют всеми цветами радуги рекламные объявления, ползут бегущие строки, и по этому гигантскому пинболу еще умудряются ехать автомобили. Огни Таймс-сквер ослепили толстяка, и он завертелся на месте, шатаясь из стороны в сторону, как спущенный с привязи цирковой медведь. Толпа зевак вместе с Феликсом со смехом подалась назад, когда мужчина повернулся и двинулся на них. Он явно стал смелее, а если и паниковал, то самую малость, и походил, скорее, на испуганное животное, не очень-то понимающее, где находится. Плюс ко всему мужчине, похоже, досаждала боль – время от времени он подносил руку к шее, будто от удушья. Все шло хорошо, пока бледнокожий толстяк не бросился на смеющуюся женщину и не схватил ее за затылок. Женщина закричала, извернулась, и половина ее головы осталась в руке голого мужчины. На мгновение создалось впечатление, будто толстяк вскрыл ей череп, но тут же стало ясно, что дама просто лишилась своих черных наращенных кудряшек. Столь внезапное нападение стерло улыбки с лиц зевак. Забава грозила превратиться в драку. Толстяк повернулся и шагнул на проезжую часть, все еще сжимая в кулаке искусственные волосы. Толпа двинулась следом, напитываясь злобой и выкрикивая ругательства. Феликс возглавил шествие и направился к островку безопасности посреди площади. Увертываясь от сигналящих автомобилей, Гус двинулся следом, но в стороне от толпы. Он громко взывал к Феликсу, просил его не ввязываться в это дело: ясно было, что добром оно не кончится. Толстяк приблизился к семье, которая стояла на островке, любуясь ночной Таймс-сквер, и начал оттеснять ее едва ли не под колеса проезжавших автомобилей. Когда глава семейства вмешался, толстяк с силой ударил его. Гус узнал ту самую семью, что сидела в ресторанчике за соседним столом. Мать, похоже, и не думала защищаться – она заботилась лишь о том, чтобы прикрыть глаза детей и уберечь их от вида обнаженной мужской плоти. Толстяк схватил ее сзади за шею и прижал к своим болтающимся жирным грудям и обвисшему животу. Рот безумца открылся, будто он хотел поцеловать женщину, но… поцелуя не последовало. Рот продолжал открываться, как змеиная пасть. Раздался тихий щелчок – нижняя челюсть явно вышла из суставов. Гус не питал особой любви к туристам, но сейчас он даже не подумал о том, что делает: в считаные мгновения парень оказался позади толстяка и обеими руками захватил его шею в «стальной зажим», напряг мышцы, пытаясь перекрыть безумцу воздух, однако шея толстяка под всеми складками жира оказалась на удивление мускулистой. Впрочем, позиция Гуса была более удачной, так что толстяку пришлось отпустить мать, которая повалилась на отца перед кричащими детьми. Теперь Гус оказался в сложном положении. Он крепко держал голого мужчину, а тот ворочался, как медведь, и молотил его локтями. Феликс шагнул к толстяку спереди, чтобы помочь Гусу, но остановился и вытаращился на лицо голого мужчины, будто увидел что-то совсем уж нехорошее. Несколько парней, оказавшихся позади Феликса, отреагировали точно так же, другие в ужасе отвернулись. Однако, в чем было дело, Гус видеть не мог. Он чувствовал, как шея голого парня ходит под его руками волнами, и это было очень неестественно, будто толстяк хотел проглотить что-то, но это что-то перемещалось не сверху вниз, а из стороны в сторону. На лице Феликса читалось крайнее отвращение. Гус подумал, что толстяк, возможно, задыхается, поэтому чуть ослабил захват, и… …И этого хватило, чтобы голый мужчина со зверской силой безумца врезал ему в бок волосатым локтем. Гус упал на пешеходный островок, шляпа слетела с его головы и покатилась под колеса автомобилей. Гус вскочил, ринулся за шляпой и деньгами, но дикий крик Феликса заставил его резко обернуться. Голый толстяк с маниакальной страстью заключил Феликса в объятие, прильнув ртом к его шее. Гус увидел, как рука его друга что-то вытащила из заднего кармана. Блеснуло выкидное лезвие. Гус подбежал к Феликсу до того, как тот успел пустить в ход нож. Он врезался плечом в бок толстяка, послышался хруст ломающихся ребер, и эта куча жира повалилась на асфальт. Феликс тоже упал. Гус увидел кровь, текущую из горла Феликса, и – вот это испугало его больше всего – неприкрытый ужас на лице своего compadre. Феликс сел, отбросил нож и схватился за шею. Гус никогда не видел его таким. Он чувствовал, что произошло – нет, не произошло, а происходило что-то ненормальное, но не понимал, что именно. И знал, что должен действовать немедленно, если хочет, чтобы его друг был в порядке. Гус потянулся к ножу. Его пальцы охватили черную узловатую рукоятку в тот самый момент, когда голый толстяк поднялся на ноги. Безумец стоял, прикрывая одной рукой рот, словно пытался что-то удержать внутри. Что-то шевелящееся. Кровь пятнала его толстые щеки и подбородок… кровь Феликса… а потом он двинулся на Гуса, вытянув перед собой другую руку. Толстяк метнулся вперед – очень быстро, гораздо быстрее, чем можно было ожидать от человека таких размеров, – и резко толкнул Гуса в грудь, прежде чем тот успел среагировать. Гус упал, стукнувшись головой об асфальт, и все звуки на мгновение исчезли. Он лишь увидел, как над ним неспешно плывут рекламные щиты Таймс-сквер, словно снятые рапидом… Вот на него уставилась фотомодель в одних лишь трусиках и лифчике… А вот ее место занял кто-то большой… Этот большой навис над Гусом, загораживая весь мир… Он смотрел на Гуса пустыми черными глазами, и во рту у него что-то шевелилось… Мужчина упал на одно колено, выхаркивая из себя эту штуковину. Розовая и голодная, она метнулась к Гусу со скоростью языка лягушки, охотящейся на насекомых. Гус рубанул по штуковине ножом, потом еще и еще раз – так спящий человек сражается в кошмарном сне с неведомым чудовищем. Гус не знал, что это такое, – он хотел лишь, чтобы эта дрянь не прикасалась к нему, хотел ее убить. Голый отпрянул, заверещал, а Гус махал ножом, нанося удар за ударом в шею, кромсая горло толстяка в клочья. Гус откатился в сторону, а голый мужик встал во весь рост. Из его ран текла не красная кровь – это была какая-то белая жирная субстанция, более густая и блескучая, чем молоко. Толстяк оступился на бордюрном камне и повалился на спину под автомобили. Водитель пикапа попытался затормозить, лучше б он этого не делал: передние колеса перекатились через толстяка, а вот одно из задних остановилось точно на его голове, расплющив череп. Гус с трудом поднялся на ноги. Голова еще кружилась после падения. Он посмотрел на нож Феликса, который держал в руке. На лезвии были белые пятна. И тут кто-то врезался в него сзади, обхватил руки, снова повалил на мостовую, больно приложив плечом. Гус отреагировал, словно толстяк напал на него снова, – начал извиваться и молотить ногами. – Брось нож! Брось его! Гус сумел обернуться и увидел трех красномордых копов, а за ними еще двух, уже нацеливших на него пистолеты. Парень выпустил нож, позволил завернуть руки себе за спину, где на них защелкнули наручники. В его крови вновь забурлил адреналин. – Теперь-то вы тут как тут, вашу мать! – Не сопротивляйся! – Один из копов с треском ткнул Гуса лицом в асфальт. – Он напал на семью. Спросите вон их! Гус повернул голову. Туристов и след простыл. Толпа зевак тоже рассосалась. Остался только Феликс, который оцепенело сидел на краю островка безопасности, держась за шею. Один из копов – на нем были синие перчатки – подскочил к Феликсу и повалил, прижав коленом к асфальту. А позади Феликса Гус увидел некий черный предмет, укатывающийся все дальше от островка безопасности. Это была его шляпа, с грязными деньгами под лентой внутри. Колеса такси превратили шляпу в плоский блин, и Гус подумал: «Вот тебе и Америка…» Гэри Гилбартон налил себе виски. Семья – родственники с обеих сторон – и друзья наконец-то ушли, оставив в холодильнике кое-какую еду, переложенную в четыре контейнерa, и кучу салфеток в корзинках для мусора. Завтра они вернутся к привычной жизни, а потом будут еще долгие годы рассказывать о случившемся… «Моя двенадцатилетняя племянница была в том самолете…» «Моя двенадцатилетняя кузина была в том самолете…» «Двенадцатилетняя дочь моего соседа была в том самолете…» Бродя по своему девятикомнатному дому в зеленом пригороде Фрибурга, Гэри ощущал себя призраком. Он прикасался к разным вещам – к стулу, стене… и ничего не чувствовал. Жизнь потеряла смысл. Конечно, оставались воспоминания, они могли облегчить боль, но, скорее, грозили свести с ума. Он отключил все телефоны, после того как начали звонить репортеры, желая узнать хоть что-нибудь о самой юной из умерших в самолете. Якобы чтобы добавить истории трогательности. Какая она была? – спрашивали они. Гэри потребовался бы остаток жизни, чтобы написать один абзац о своей дочери Эмме. И это был бы самый длинный абзац в истории. Он в большей степени скорбел об Эмме, чем о Бервин, своей жене, потому что дети – наше второе «я». Он любил Бервин, но она… как бы просто погибла, и все. А вот вокруг маленькой мертвой девочки его память крутилась, как вода, которая бесконечно утекала и никак не могла уйти в сливное отверстие. Один из приехавших друзей, адвокат, – за последний год он ни разу не побывал в этом доме – увел Гэри на несколько минут в кабинет. Усадил и сказал, что в самом скором времени он, Гэри, станет очень богатым человеком. Такая юная жертва, как Эм, жизнь которой закончилась, практически не начавшись, гарантировала огромные выплаты в результате внесудебного соглашения. Гэри не отреагировал. Долларовые значки не запрыгали у него перед глазами. И этого парня он не выбросил из дому. Ему было все равно. Он ничего не чувствовал. Несколько родственников и друзей предложили ему провести эту ночь у них, чтобы не оставаться одному. Гэри убедил всех, что в этом нет никакой необходимости, хотя мысли о самоубийстве уже приходили ему в голову. Это были не просто мысли – твердая решимость, неизбежность. Но позже. Не теперь. И эта неизбежность действовала как бальзам. Только такое «соглашение» будет что-то значить для него. Но сначала предстоит кое-что сделать, а уж потом он поставит точку – после того, как уладит все формальности. После того, как построит в честь Эммы мемориальную детскую площадку. После того, как учредит именную стипендию. Но до того, как этот дом, населенный призраками, будет продан. Он стоял посреди гостиной, когда раздался дверной звонок. Времени было уже хорошо за полночь. «Если это репортер, – решил Гэри, – я наброшусь на него и убью». Вот так. Заявляться в скорбный дом в столь поздний час. Да он просто разорвет пришельца на части! Гэри распахнул дверь, и бурлящая в нем ярость разом сошла на нет. На коврике стояла босоногая девочка. Его Эмма. На лице Гэри Гилбартона отразилось изумление, и он медленно опустился перед дочерью на колени. Лицо Эммы напоминало маску – ни реакции, ни эмоций. Гэри протянул к девочке руку – и заколебался. А вдруг при прикосновении дочь лопнет как мыльный пузырь и исчезнет навсегда? Потом он все-таки коснулся ее руки, сжал тоненький бицепс. Ощутил материю платья. Дочь была – настоящая. И она была – здесь, рядом. Гэри привлек Эмму к себе, обнял, прижал к груди. Он отстранился, вновь посмотрел на дочь, откинул пряди волос с ее веснушчатого личика. Как такое могло быть? Гэри окинул взором лужайку с поволокой тумана, оглядел улицу, пытаясь понять, кто же привез Эмму. Подъездная дорожка была пуста. И никакого шума отъезжающего автомобиля. Эмма одна? А где тогда ее мать? – Эмма… – только и сказал он. Гэри поднялся, провел дочь в дом, закрыл дверь, включил свет. Эмма будто оцепенела. На ней было платье, купленное матерью специально для этого путешествия. Надев его в первый раз, она показалась в нем такой взрослой. Один рукав испачкан грязью… а может, кровью? Гэри оглядел дочь со всех сторон, обнаружил кровь на босых ногах – а где же туфли? – царапины на ладонях, синяки на шее. И еще она была очень грязной. – Что случилось, Эм? – спросил он, взяв ее лицо в ладони. – Как тебе удалось спас… Волна облегчения снова прокатилась по нему – он едва не упал от избытка чувств и крепко прижал Эмму к себе, затем поднял, перенес на диван, усадил. Она была измученна и при этом оставалась странно пассивной. Так не похоже на его всегда улыбающуюся, энергичную Эмму! Гэри пощупал лицо девочки, как всегда делала мать, если Эмма вела себя необычно, и обнаружил, что оно горячее. Очень горячее. А кожа – ужасно бледная, чуть ли не прозрачная. Гари увидел и вены, четко проступающие красные вены, которых никогда раньше не замечал. Синева глаз Эммы, казалось, поблекла. Наверное, она получила травму головы и, скорее всего, находится в шоке. Мелькнула мысль о больнице, но нет, Гэри больше не отпустит дочь. Ни за что! – Ты дома, Эмма, – улыбнулся он девочке. – Все будет хорошо. Гэри взял ее за руку, потянул, чтобы она встала, и повел на кухню. Еда – вот что сейчас нужно. Он усадил девочку на ее стул и не спускал с дочери глаз, пока в тостере поджаривались два вафельных коржа с шоколадной крошкой – ее любимое лакомство. Эмма сидела, безвольно свесив руки, и тоже наблюдала за ним, но не смотрела в упор. И кухню не оглядывала вовсе. Вообще не реагировала – никаких милых глупых историй, никакой болтовни о школе. Вафли выпрыгнули из тостера. Он намазал одну маслом, полил сиропом, накрыл сверху второй, положил на тарелку и поставил перед девочкой. Сел и сам. Третий стул – стул мамули – по-прежнему пустовал. Но ведь дверной звонок мог вновь подать голос. – Ешь, – сказал он.