С этими словами она вышла из комнаты вместе с фермершей, которая была немало удивлена и огорошена неумеренным пылом своего нового знакомого; и, хотя добрая женщина думала, что мисс Пейтон и все ее единоверцы стоят на прямом пути к гибели, она все же не привыкла слушать такие резкие и оскорбительные предсказания об ожидающей их участи. Генри с трудом подавлял в себе возмущение этим ничем не вызванным нападением на его кроткую и безобидную тетушку; однако, как только дверь захлопнулась за ней, он дал волю своим чувствам. — Должен сознаться, сэр, — горячо воскликнул он, — что, принимая служителя божия, я надеялся увидеть христианина, человека, сознающего свои слабости и потому снисходительного к слабостям других. Вы ранили кроткое сердце добрейшей женщины, и, по правде сказать, мне совсем не хочется, чтобы к моим молитвам присоединился такой беспощадный заступник. Священник стоял, с достоинством выпрямив свою тощую фигуру, и проводил выходящих женщин взглядом, полным презрительной жалости. Он выслушал запальчивое замечание капитана совершенно равнодушно, не обратив на него никакого внимания. Вдруг в комнате раздался какой-то новый голос: — Такие разоблачения довели бы многих женщин до обморока; впрочем, мои слова и так оказали нужное действие. — Кто здесь? — вскрикнул Генри, с удивлением озираясь вокруг и отыскивая того, кто это сказал. — Это я, капитан Уортон, — сказал Гарви Бёрч и, сняв зеленые очки, открыл свои проницательные глаза, блестевшие из-под наклеенных бровей. — Боже милостивый — Гарви! — Молчите, — серьезно ответил разносчик. — Это имя не следует произносить, и, уж во всяком случае, не здесь, в сердце американской армии. С минуту Бёрч молчал, оглядываясь вокруг с волнением, лишенным низкого чувства страха, и продолжал мрачно: — Одно это имя привлечет тысячу палачей, и, если меня снова схватят, у меня останется очень мало надежды на спасение. Я затеял сейчас весьма опасное дело, но я не могу спать спокойно, зная, что невинному человеку грозит собачья смерть, тогда как я мог бы его спасти. — Нет, — возразил Генри, и лицо его вспыхнуло от благодарности. — Если вам угрожает такая ужасная опасность, уходите так же, как вы сюда пришли, и предоставьте меня моей участи. Данвуди сейчас принимает решительные меры, чтобы спасти меня, и, если ему удастся в течение этой ночи встретить мистера Харпера, то я, наверное, буду на свободе. — Харпера! — повторил разносчик, так и застыв с поднятыми руками, ибо собирался вновь надеть зеленые очки. — Что вы знаете о Харпере? И почему вы думаете, что он вам поможет? — Он сам обещал мне. Разве вы забыли недавнюю встречу с ним в доме моего отца? Тогда он обещал мне свою помощь. — Помню. Но разве вы знаете, кто он… то есть, почему вы думаете, что он в силах вам помочь? И почему вы уверены, что он помнит данное вам слово? — Если есть на свете человек, чье лицо — воплощенное благородство, доброта и честность, то это Харпер, — ответил Генри. — К тому же у Данвуди есть могущественные друзья в мятежной армии, и мне лучше дождаться решения моей судьбы, сидя на месте, чем обрекать вас на верную смерть, если вы будете обнаружены. — Капитан Уортон, — сказал Бёрч серьезно и настойчиво, с опаской озираясь вокруг, — если я не спасу вас, никто вас не спасет. Ни Харпер, ни Данвуди не сохранят вам жизнь. Если вы не уйдете отсюда со мной в течение часа, завтра утром вы умрете на виселице, как убийца. Да, таковы у нас законы: тому, кто сражается, убивает и грабит, оказывают всякие почести, а тому, кто Служит своей родине как шпион, будь он самый верный, самый бескорыстный человек, достается всеобщее презрение, и его казнят, как самого подлого преступника. — Вы забываете, мистер Бёрч, — с возмущением возразил молодой человек, — что я не подлый тайный шпион, который обманывает и предает! Ведь я не совершил преступления, в котором меня обвиняют. Бледное, худое лицо разносчика вспыхнуло огнем, но кровь тут же отхлынула от его щек, и он спокойно ответил: — Я сказал вам правду. Сегодня поутру я встретил Цезаря, ехавшего по вашему поручению, и мы составили вместе с ним план побега, который спасет вас, если нам удастся его выполнить, иначе вы погибли. И я повторяю еще раз: кроме меня, никакая сила в мире, даже сам Вашингтон, не в состоянии вас спасти. — Я согласен, — сказал Генри, убежденный его серьезным тоном и поддаваясь страху, вновь проснувшемуся в его душе. Разносчик знаком велел ему молчать и, подойдя к двери, открыл ее с тем же бесстрастным, суровым видом, с каким недавно вошел в комнату. — Послушай, друг, никого не впускай сюда, — сказал он часовому, — мы будем молиться и хотим быть одни. — Не думаю, чтобы кто-нибудь вздумал помешать вам, — ответил солдат, насмешливо прищурив глаза, — но, если родным заключенного придет в голову войти к нему, я не имею права их останавливать; я получил приказ и должен его выполнять, к тому же мне, ей-богу, все равно, попадет ли англичанин в рай или нет. — Дерзкий грешник! — воскликнул мнимый пастырь. — Неужели ты не знаешь, что такое страх божий? Говорю тебе, если ты хочешь избежать наказания в день страшного суда, не впускай сюда никого из этих идолопоклонников, да не помешают они молениям праведных. — Хо-хо-хо! Из вас вышел бы достойный начальник для сержанта Холлистера! От ваших проповедей он онемел бы во время переклички. А ну-ка, потише, — коли вы поднимете здесь такой шум своими разглагольствованиями, что заглушите нашу сигнальную трубу и ребята, сидя за грогом, прозевают сигнал и пропустят вечерний сбор, уж вам не поздоровится, верьте моему слову! Если вам так хочется побыть с ним одному, то вставьте свой нож в дверной замок. Или вам нужен целый кавалерийский полк, чтобы охранять ваш молельный дом? Разносчик послушался этого совета и тотчас запер дверь, приняв меры предосторожности, которые ему подсказал драгун. — Вы переигрываете, — заметил Уортон, боявшийся, что все откроется, — и проявляете слишком большое рвение. — Для пехотинца или ополченца из Восточных штатов это, может, и было бы чересчур заметно, — сказал Гарви, развязывая узел, который ему подал Цезарь, — но с этими драгунами надо держаться смело. Робкий человек, капитан Уортон, ничего у них не добьется. Однако подойдите сюда: вот черная оболочка для вашего красивого лица, — и он вынул черную маску из пергамента и надел ее на Генри. — Хозяин и слуга должны на время поменяться местами. — По-моему, он ни капли не похож на меня, — сказал Цезарь, с отвращением разглядывая своего преобразившегося молодого господина. — Погоди минутку, Цезарь, — ответил разносчик со свойственным ему порой скрытым юмором. — Надо еще прикрыть ему голову шерстью. — Так еще хуже, чем было! — воскликнул раздосадованный слуга. — Разве цветной человек походит на него? Никогда у меня не была такая губа, Гарви: эта губа толстая, как сосиска. Немало труда положили заговорщики, чтобы с помощью разных ухищрений изменить наружность капитана Уортона, но, когда все было закончено, они добились под умелым руководством Бёрча такого полного превращения, что заметить подделку мог бы только необыкновенно проницательный наблюдатель. Темной маске придали такую форму, что она передавала не только цвет, но и все особенности африканского лица, а искусно сделанный из черной и белой шерсти парик почти не отличался от черных с проседью волос Цезаря; даже сам он одобрил его и нашел, что эта прекрасная подделка отличается от образца только качеством материала. — Во всей американской армии лишь один человек мог бы узнать вас, капитан Уортон, — сказал разносчик, с удовлетворением осматривая дело своих рук, — но он не встретится у нас на пути. — Кто же это? — Тот, кто вас задержал! Он разглядел бы вашу белую кожу даже сквозь деревянную обшивку. А теперь скиньте оба все, что на вас надето, и поменяйтесь платьем. Цезарь, получивший подробные наставления от разносчика еще во время утренней встречи, принялся быстро сбрасывать свою грубую одежду, в которую молодой человек начал облачаться, не в силах отделаться от некоторого неприятного чувства. В поведении разносчика проглядывала странная смесь осмотрительности и юмора; первую черту порождало ясное сознание угрожавшей им опасности и необходимости принимать все меры, чтобы ее избежать, вторую же — понимание комизма создавшегося положения. Бёрч действовал быстро и хладнокровно, что объяснялось его давнишней привычкой к такого рода рискованным предприятиям. — А теперь, капитан, — сказал он и, взяв пучок шерсти, начал набивать чулки Цезаря, которые Генри уже успел натянуть себе на ноги, — необходимо изменить форму ваших икр. Когда вы сядете верхом на лошадь, вы выставите ноги напоказ, а у наших южан острый глаз: стоит им взглянуть на ваши тонкие икры, как они сразу скажут, что эти ноги никогда не принадлежали негру. — Ловко! — сказал Цезарь и улыбнулся, растянув рот до ушей. — Штаны масса Генри мне в самый раз. — Тебе, но не твоим ногам, — заметил разносчик, спокойно продолжая заниматься костюмом Генри. — Теперь наденьте его куртку, капитан. Даю слово, в таком наряде вы могли бы отправиться прямо на бал-маскарад. А ты, Цезарь, натяни на свои кудри этот напудренный парик, садись тут, смотри в окно и не поворачивайся, сколько бы ни отворялась дверь, а главное — молчи, не говори ни слова, или ты все погубишь. — Как видно, Гарви думает — этот негр не может держать язык за зубами! — проворчал Цезарь, садясь на указанное ему место. Теперь все было готово, и разносчик настойчиво повторил наставления обоим участникам предстоящей сцены. Он убеждал капитана забыть о военной выправке и на время перенять робкую походку слуги своего отца, а Цезарю он снова приказал молчать и не шевелиться как можно дольше, пока будет возможно. Закончив все приготовления, он отворил дверь и громко позвал часового, отошедшего в дальний конец коридора, чтобы до него не долетали молитвы и слова утешения, которые предназначались только для заключенного. — Позовите сюда хозяйку, — сказал Гарви с той же суровостью, какую он раньше напускал на себя, — и пусть она придет одна. Заключенный погрузился в благочестивые размышления, и нельзя их прерывать. Цезарь закрыл лицо руками, и солдат, заглянув в комнату, решил, что арестант и вправду глубоко задумался. Бросив на священника насмешливый взгляд, часовой громко позвал хозяйку. Она поспешила на призыв и вошла с тайной надеждой, что ей удастся услышать предсмертные покаяния грешника. — Сестра моя, — произнес пастырь внушительным тоном, — имеется ли в вашем доме книга “Последние минуты христианина, совершившего преступление, или Мысли о вечности для тех, кто осужден ,на насильственную смерть”? — Я никогда не слышала об этой книге, — ответила опешившая хозяйка. — Это не удивительно: есть много книг, о которых вы не слыхали. Но бедный осужденный не может умереть с миром, если не получит утешений из этой книги. Один час чтения “Мыслей” стоит всех проповедей, прослушанных за целую жизнь. — Боже мой, что за сокровище эта книга! Где же ее напечатали? — Впервые ее напечатали в Женеве на греческом языке, а затем ее перевели и издали в Бостоне. Эта книга, сестра моя, должна быть у каждого христианина, особенно у того, кто присужден к повешению. Велите сейчас же оседлать лошадь для этого негра, он поедет со мной к моему собрату, и я пришлю сюда эту книгу, пока еще не поздно. Успокойся, брат мой, теперь ты на верном пути к спасению! Цезарь слегка заерзал на стуле, однако сумел овладеть собой и не отнял от лица рук, на которых были надеты перчатки. Хозяйка фермы ушла, чтобы выполнить разумное требование священника, и заговорщики были снова предоставлены самим себе. — Пока все сошло хорошо, — сказал Гарви, — но гораздо труднее будет обмануть офицера, командующего караулом; этот лейтенант служит под начальством капитана Лоутона и научился у него разбираться в таких вещах. Помните, капитан Уортон, — продолжал он внушительно, — наступает минута, когда все будет зависеть от вашего хладнокровия. — Моя участь не может быть хуже, чем она есть, мой отважный друг, но ради вас я сделаю все, что в моих силах. — А кто может терпеть большие невзгоды и преследования, чем я? — воскликнул разносчик, и на лице его мелькнуло горестное выражение, которое часто омрачало его черты. — Но я обещал ему спасти вас, а я никогда не нарушаю данного ему слова. — Ему? О ком вы говорите? — спросил Генри с проснувшимся любопытством. — Ни о ком. Тут вернулся часовой и объявил, что лошади ждут у крыльца. Гарви взглянул на капитана и пошел вперед, но перед уходом еще раз попросил хозяйку оставить узника одного, чтобы тот мог на покое усвоить данную ему так поздно благотворную пищу духовную. Стоявший у дверей часовой уже успел рассказать товарищам о странностях священника, и, когда Гарви и Уортон вышли во двор, они увидели с дюжину слонявшихся без дела драгун, дожидавшихся фанатического пастыря, чтобы посмеяться над ним, но делавших вид, будто они осматривают лошадей. — Прекрасный конь, — сказал зачинщик этой проделки, — только он слегка отощал! Видно, вы задаете ему немало работы, выполняя вашу святую задачу. — Моя задача, быть может, тяжела и для меня и для этого верного животного, но зато близится день расплаты, когда мне воздается за мои лишения и труды, — ответил Бёрч, ставя ногу в стремя и собираясь сесть в седло. — А разве вы работаете за плату, как и мы? — крикнул другой солдат. — А как же! Всякий трудящийся достоин награды за труды свои. — Послушайте, нам хотелось бы, чтоб вы сказали небольшую проповедь. У нас как раз выдалась свободная минута, и вы представить себе не можете, сколько добра принесет ваше короткое поучение таким грешникам, как мы; вот, станьте сюда, на эту колоду, и выберите проповедь из любой книги. Драгуны, предвкушая предстоящую забаву, собрались вокруг разносчика, а он, выразительно взглянув на капитана, который уже сел на лошадь, отвечал: — Я готов, ибо таков мой долг. Но ты, Цезарь, поезжай вперед и отвези мою записку. Бедный заключенный ждет святой книги, а часы его сочтены. — Да, да, вперед, Цезарь, и поторапливайся! — закричали сразу несколько голосов, и солдаты еще теснее столпились вокруг воображаемого проповедника, собираясь хорошенько повеселиться. Разносчик втайне опасался, как бы бесцеремонные солдаты не схватили его за платье и не сдвинули шляпу и парик, — тогда он был бы разоблачен, а потому решил исполнить их просьбу. Взобравшись на колоду, он бросил несколько тревожных взглядов на капитана, сидевшего на лошади, не двигаясь с места, раза два откашлялся и начал говорить: — Я хочу обратить ваше внимание, дорогие братья, на то место во второй книге Самуила, где говорится: