— Отправляйтесь в портовый квартал. Отдайте это уборщику в баре «Тридцать три селедки». Он проведет вас. Я горячо поблагодарила и пошла к выходу из ломбарда. — Но я бы все-таки не продавал! — крикнул мне в спину ростовщик. — Это всего лишь значок, пустая формальность, — соврала я и вышла в темный башенный подъезд. * * * Большая часть города Пик Волн была застроена округлыми домиками, похожими на юрты Иджикаяна. Для них шэрхен использовали тот же черный, губчатый материал, что и для спиралевидных башен. Из-за темного цвета, занимающего в городе главную роль (здания, скалы, сосны), он казался мрачным даже в солнечный июньский день. Я поежилась. Чернота архитектуры давила на мою и без того ослабленную одиночеством психику. Единственное, что чуть примиряло меня с этим городом — это понимание того, что Полынь прожил тут пятнадцать лет. Пятнадцать лет! Получается, все детство? Все подростковые годы куратора прошли здесь, за изучением запредельной магии Ходящих? Я представила себе маленького, насупленного, лохматого Полынь, уворачивающегося из-под лошадиных копыт на оживленных улицах Рэй-Шнарра, и мне немного полегчало. Хоть что-то общее у нас с этим городом есть. Жить можно. Портовый квартал встретил меня запахами гнили, рыбы, потных тел. В Пике Волн вечерело, и толпы моряцкого народа косяками плыли туда и сюда. От общего потока отделялись ручейки посетителей, вливающихся в кабаки и таверны. Я шла, слегка расставив локти — необходимый градус самозащиты. Какой-то бойкий мальчишка попробовал вытащить у меня отсутствующий кошелек, за что мигом схлопотал оплеуху. — Злыдня! — обиженно возопил он и юрко скрылся в толпе. Дело было на набережной, у самого парапета. После слов мальчишки я перегнулась через перила и обеспокоенно заглянула в темные воды гавани. Злыдня? Отражение было сложно разобрать. Такое же, как и остальные — ничем не выделяющееся, черное отражение в дрожащей воде. Может, и злыдня… Становится ли злым человек, выяснивший, что жил в глобальном царстве иллюзий? Когда его знакомый сиротка оказывается богом, парень подружки — убийцей, куратор — преступником, однокурсник — почти что трупом и так далее? За Лиссая, попавшего в мерзкие мохнатые лапки звериных приспешников, особенно болела душа. Но если болит — значит, что-то хорошее в ней есть. Пусть и скрытое под защитной коркой, наросшей за последние дни. Что-то хорошее, отложенное на потом, когда наконец-то вернусь в Шолох. Вернусь домой, приду в себя. Нужно просто немного потерпеть. Так не путай теплое с мягким, мальчик. Я не злая, а сосредоточенная. Надеюсь… **** Судя по всему, «Тридцать три селедки» были главным баром на деревне. Железная вывеска, изображающая стайку рыб, выпирала далеко за пределы привычной плоскости. Селедки, все тридцать три штуки, как бы плыли от стены по направлению к улице, и их гипотетически пустые пасти щерились острыми зубами. Постмодерн, красота. Я с опаской прошла мимо двух горилл-охранников. Они были бы рады попросить к осмотру мою сумку, да вот беда — сумкой-то и не пахло. Равно как и платежеспособностью, вследствие чего я лишилась традиционного «хорошего вечера, леди». В баре негде было протолкнуться. В свете неоновых сфер немногое можно было разобрать, но я уж постаралась. Каждый столик занят, на каждом стуле сидело по одному, а то и по два человека, возле бара царило безумие поднятых для заказа рук. Да еще и проходил какой-то типичный барный конкурс — несколько мускулистых молодцев с кружками на стойке, два десятка пьяных зрителей. В «Селедках» грохотала музыка — сплошное недоразумение из духовых инструментов, столь популярных у шэрхен. Гобой, который пытается переорать кларнет, который пытается переорать трубу. Распни мне небо, если я назовусь музыкальным эстетом, но слушать такое невозможно даже с одним только работающим ухом! Публика, впрочем, впала от музыки в некий экстаз: матерые бандюганы, обнявшись и рыдая, раскачивались вправо и влево под исступленный рев кларнета. В дальнем конце зала я углядела серую фигурку с метлой. Вот он, мой уборщик, моя путеводная звезда сегодняшнего вечера. Сжимая в ладони грязную визитку, я выдвинулась туда, пригнувшись, как во время матча по тринапу. У барной стойки, меж тем, продолжалось мещанское развлечение в стиле «кто выпьет больше». Гул болельщиков нарастал. Внезапно в их дружных воплях я расслышала словосочетание, которое заставило меня замереть. — Кадий Мчун! Кадий Мчун! — скандировали пьянчужки. — Кааааааа-а-а-а-а-дий Мчууууун! — высокой трелью вывела красотка-официантка. Я, уже миновав стойку, развернулась на сто восемьдесят градусов. Что, галлюцинация? Оранжевика оказалась ядовитой, а я — неучем в еще большей степени, чем подозревала? Зрители сорвались в аплодисменты, неразборчивые крики и свист. Кое-как прорвав ряды плотно сбитых моряков, я оказалась точно у стойки. — И первое место сегодня занимает Кадий Мчун! — с гордостью взревел хозяин притона, надевая картонную корону на пшеничные волосы победителя. Победитель улыбался во все тридцать два, махал фанатам широкой ладонью и басовито хмыкал. Его загорелое лицо светилось гордостью, пустая кружка бликовала светом ламп, а продолговатые глаза болотного цвета щурились, как у объевшегося сырниками кота. Он в упор не замечал меня, поглощенный своим сомнительным триумфом. Лишь ногами болтал, чуть не цепляя меня мыском. Радостно, как ребенок. — Уррррааа! — ликовали посетители. — Да здравствует Кадий Мчун! — А ну-ка объяснись! — зашипела я, дергая его за штанину. Звезда вечера, пронырливый Мелисандр Кес, псевдо-историк, настоящий саусбериец, только ойкнул в ответ и съехал со стойки. ГЛАВА 2. Кадий Мчун — Какого праха? — негодовала я, за рукав вытягивая Кеса на улицу. Получалось плохо — поди сдвинь такую глыбу с насиженного места! — Что именно «какого праха»? — с достоинством поинтересовался Мелисандр. Затем понял, что я не отстану, поднялся и вежливо изобразил, будто это именно мне удалось вытолкать его наружу. Звезды светили ярко, как ягоды ошши, залив тихо блестел под луной. Люди вокруг разбивались по парочкам, но мы, хоть и были в том же интимном количестве, носили совсем иной характер. — Всё! Но в первую очередь — почему они называют тебя Кадием Мчуном? — Потому что я так записался на границе. — Зачем? — Кадия из Дома Мчащихся достойна уважения и всяческого восхваления, — хмыкнул Мелисандр. — Я, как мог, способствовал ее популярности. Но что делаешь в Пике Волн ты, о, моя маленькая Ловчая? Кес не знал границ. Не знал их, когда сбежал от меня из шолоховской библиотеки, бросив на растерзание иджикаянцам, не знал и сейчас, когда места в карьер принялся шутить, будто мы старые друзья. Мы таковыми не были, и его игривые интонации не встретили у меня понимания. — Дорогой Мелисандр, я от всей души советую тебе сменить тон. В этой стране у меня нет ни власти, ни старой доброй биты, но, если ты думаешь, что я забыла наше прощание — ты глубоко ошибаешься. Кес пожал плечами. На преступных улочках портового района он чувствовал себя, как рыба в воде. Слегка склонившись ко мне с высоты своих двух метров, он проворковал: — Милая Тинави! Я все прекрасно помню и жду не дождусь возможности загладить свою вину. Но ты сейчас здесь, а не в допросной темнице, и это дает мне надежду на то, что мой проступок был не так уж серьезен. — Ложная надежда. — Тогда почему ты разговариваешь со мной? — Ты пачкаешь собой имя моей подруги! — Я восхваляю имя прекраснейшей из женщин бравыми победами. — Сомнительными победами. — И все же… — Хочешь прощения? — резко сменила тон я и остановилась. Мелисандр по инерции сделал шаг вперед, потом с интересом качнулся обратно. Его облаченная в светлый лен фигура светлела на фоне темной набережной, как парус. — Хочу-у, — протянул он загадочно. «Загадошшшно,» — как сказал бы кентавр Патрициус, любитель местечковых сплетен. — Денег дай. Глаза Мелисандра полезли на лоб. Потом саусбериец непонимающе нахмурился. Я присела на угол каменной скамьи, подобрала плоский булыжник и с размаху пустила его прыгать по воде. Тихий плеск успокаивал… Всех, но не чаек, прикорнувших на парапете: с нецензурной чаячьей бранью они взлетели и раскрасили свое отступление авангардными белыми кляксами.