— Меня зовут Тео. — Ты какую музыку любишь? — Не знаю, — ответил я, а потом добавил, чтоб не показаться тупым: — Я люблю Бетховена. — Здорово. Ты похож на человека, которому нравится Бетховен. — Правда? — ошеломленно переспросил я. — Это комплимент. Я вот не могу слушать музыку. Из-за головы. Совсем ужас. Нет, — сказала она Хоби, который убирал бинты, книжки и обертки от бумажных салфеток со стула возле кровати, чтобы мне было куда сесть, — пусть сюда сядет. Можешь здесь сесть, — сказала она мне, чуть сдвинувшись в кровати и освободив мне место. Я взглянул на Хоби за разрешением, потом аккуратно, одним бедром примостился на кровати, стараясь не потревожить пса, который поднял голову и злобно уставился на меня. — Не бойся, он не укусит. Ну, хотя иногда кусается, — она посмотрела на меня дремотным взглядом. — Я тебя знаю. — Помнишь меня? — Мы друзья? — Да, — ответил я, не подумав, смутился, что соврал, и глянул на Хоби. — Прости, я не помню, как тебя зовут. А вот лицо помню, — потом, поглаживая собаку, добавила: — Я когда вернулась домой, не узнала свою комнату. Кровать узнала, все вещи — узнала, а вот комната была другой. Теперь мои глаза уже полностью привыкли к темноте, и я видел и кресло-каталку в углу, и бутылочки с лекарствами на прикроватном столике. — А что у Бетховена тебе нравится? — Ээээ… — я не сводил глаз с ее руки, лежавшей поверх одеяла, с нежной кожи, заклеенной на сгибе локтя пластырем. Она заворочалась в кровати, переведя взгляд с меня на силуэт Хоби в дверях, в ярком свете из коридора. — Мне ведь нельзя много разговаривать, да? — спросила она. — Нельзя, голубка. — А по-моему, я не очень устала. Сама не пойму. Ты днем устаешь? — спросила она. — Бывает. — После маминой смерти я часто стал засыпать на уроках, а после школы вырубался у Энди в комнате. — Раньше не уставал. — Вот и я. А теперь вечно хочу спать. С чего бы? По-моему, это такая тоска. Оглянувшись на освещенный дверной проем, я заметил, что Хоби отошел на минутку. На меня это было не похоже, но я почему-то умирал от желания взять ее за руку, и это я и сделал, едва мы остались одни. — Ты не против? — спросил я. Все как будто замедлилось, я словно пробивался сквозь толщу воды. Так странно было держаться за руку — за руку с девчонкой — и до чего же нормально. Раньше я ничего такого никогда не делал. — Вовсе нет. По-моему, это очень мило, — и немного помолчав — я услышал, как храпит маленький терьер, — спросила: — Не возражаешь, если я глаза закрою на секундочку? — Нет, — ответил я, проводя большим пальцем по ее костяшкам, прочертив им все косточки. — Я знаю, что это ужасно невежливо, но ничего не могу поделать. Я глядел на ее потемневшие веки, растрескавшиеся губы, на ее синяки и бледность, на уродливые металлические метины над ухом. От того, как странно в ней сочеталось все самое волнующее и то, что таковым не должно было быть, я смешался, голова пошла кругом. Я виновато оглянулся и заметил, что Хоби снова стоит в дверях. Выйдя в коридор на цыпочках, я тихонько прикрыл за собой дверь, радуясь, что тут так темно. Вместе с Хоби мы вернулись в гостиную. — Ну и как она тебе? — спросил он так тихо, что я едва расслышал. Что я ему мог ответить? — Ну, вроде нормально. — Она переменилась. — Он уныло смолк и засунул руки поглубже в карманы халата. — То есть это она и не она. Многих близких вообще не узнает, говорит с ними очень официально, а к чужим людям тянется, болтает с ними как со знакомыми, и как со старыми друзьями общается с теми, кого раньше и в глаза не видела. Мне сказали, что такое часто бывает. — А почему ей нельзя слушать музыку? Он вздернул бровь. — О, иногда она ее слушает. Но, бывает, особенно по вечерам, музыка ее расстраивает — она начинает думать, что ей нужно упражняться, что нужно разучить какое-то произведение для школы, мечется. Очень тяжело. Когда-нибудь, конечно, на любительском уровне она сможет играть, ну, мне вроде так сказали…. Вдруг в дверь позвонили, и мы оба вздрогнули. — Ага, — засуетился Хоби, взглянув, как я отметил, на невероятной красоты старые наручные часы, — пришла медсестра. Мы поглядели друг на друга. Разговор был не окончен, нам еще столько всего нужно было сказать. Снова звонок. В конце коридора загавкала собака. — Рановато она, — заторопился Хоби, вид у него был слегка отчаявшийся. — А можно я еще приду? Навещу ее? Он затормозил. Казалось, он потрясен тем, что я вообще спросил такое. — Ну, разумеется, можно, — сказал он, — приходи… Звонок. — …когда хочешь, — сказал Хоби. — Пожалуйста. Мы тебе всегда рады. 3 — Ну и как все прошло? — спросил Энди, пока мы переодевались к ужину. — Странно было? Платт уехал на вокзал — он возвращался в школу, миссис Барбур ужинала с учредителями какого-то там благотворительного фонда, а мистер Барбур вел нас в ресторан при яхт-клубе, куда мы ходили только если миссис Барбур была вечером занята. — Этот мужик знает твою мать. Завязывая галстук, Энди скорчил гримаску: да его мать все знают. — Странновато было, конечно, — сказал я. — Но хорошо, что я туда съездил. Держи, — добавил я, засунув руку в карман, — спасибо за телефон. Энди поглядел, нет ли сообщений, выключил телефон и сунул его в карман. Постояв так какое-то время, с рукой в кармане, он поднял голову, но посмотрел не на меня: — Все плохо, я знаю, — вдруг сказал он. — Очень жаль, что с тобой такая херня случилась. Из-за его безжизненного, как запись автоответчика, голоса, я сразу и не понял, что он говорит. — Она была очень милая, — сказал он, по-прежнему на меня не глядя, — ну, то есть… — Ну да, — пробормотал я, не горя желанием продолжать разговор. — Ну, как бы, я скучаю по ней, — сказал Энди наконец, почти что испуганно глянув мне в глаза, — я раньше никого не знал, кто бы умер. Ну, кроме дедушки Ван дер Плейна. То есть никого, кто бы мне нравился. Я молчал. Мама всегда питала слабость к Энди — терпеливо расспрашивала про его домашнюю метеорологическую станцию, перешучивалась с ним насчет того, сколько очков он уже набрал в «Галактических сражениях», пока он не раскраснеется от удовольствия. Молодая, озорная, неугомонная, ласковая — она была полной противоположностью его матери: эта мама вместе с нами швыряла фрисби в парке и обсуждала фильмы про зомби, разрешала нам субботним утром валяться с ней кровати, есть цветные сахарные хлопья и смотреть мультики; меня даже злило иногда то, каким оживленным, одуревшим Энди становился в ее присутствии — вечно ходил за ней хвостом, бубнил что-то там про четвертый уровень какой-нибудь очередной игры и не мог оторвать глаз от ее зада, когда она нагибалась, чтобы достать что-нибудь из холодильника. — Она была крутяцкая, — сказал Энди своим нездешним голосом. — Помнишь, как она аж в Нью-Джерси повезла нас на автобусе на тот конвент любителей ужастиков? А помнишь Рипа, того маньяка, который все таскался за нами и уговаривал ее сняться в фильме про вампиров? Я знал, что побуждения у него — самые лучшие. Но я еле-еле выносил все эти разговоры про маму и как оно все было До Того и потому отвернулся. — По-моему, он к ужастикам вообще не имел никакого отношения, — продолжал Энди своим слабым, раздражающим голоском. — По-моему, он был фетишист какой-то. Все, что он там болтал про подземные лаборатории и привязанных к столам девушек, по ходу было старой доброй бондажной порнухой. А помнишь, как он умолял ее примерить вампирские клыки? — Ага. Как раз после этого она и пошла к охране. — Кожаные штаны, этот его пирсинг. Слушай, кто знает, конечно, может, он и правда снимал фильм про вампиров, но видно же, что он был просто мегаизвращенцем? С такой-то улыбочкой. И в вырез он ей все время пялился. Я показал ему средний палец. — Ладно, пошли, — сказал я. — Есть охота. — Что, правда? После маминой смерти я похудел килограммов на пять — хватило, чтоб это заметила миссис Свонсон и начала (вот стыдоба) взвешивать меня у себя в кабинете на весах, куда она обычно ставила девчонок с пищевыми расстройствами.