Повесив трубку, я собралась с духом. Я должна была рассказать Дрю. Я должна рассказать до того, как мы войдем в кабинет, чтобы избежать неприятной сцены. Но затем меня охватило яростное желание защитить эти интимные моменты. То, что произошло той ночью, не касалось никого, кроме нас с Кори. Те украденные несколько минут посреди ужасных пыток, боли, страха и смерти. Это было личным, и таковым оно и должно остаться. Словно сбой. Не более. Я приняла душ, надела другой дизайнерский костюм, собрала волосы в тугой пучок и нанесла щедрый макияж, чтобы скрыть круги усталости под глазами. Затем я взглянула на себя в зеркало. Мое лицо было желтоватого оттенка, как у человека, выздоравливающего после болезни. – Но я иду на поправку, – заявила я. – Я не нуждаюсь в лечении. Мне просто нужно прийти в себя. Я сделала несколько вдохов в технике йоги и поняла, что действительно чувствую себя лучше. Теперь я больше похожа на себя, одетая в свою рабочую форму. В свои доспехи. Я пошла на кухню и съела оставшуюся половину сэндвича, который Дрю купил мне вчера. Не было ничего вкуснее того вчерашнего салата с тунцом, и я расхохоталась. Поездка в офис «Лоусон и Дуни» немного привела меня в чувство. Я не ожидала хороших новостей о деле Манро, но могла бы все исправить. Я бы собрала все сломанные фрагменты, и моя репутация осталась бы непоколебимой. Вся моя жизнь вернулась бы в привычное русло. Она уже была на пути к этому, я чувствовала. Меня встретили шокированные взгляды. Коллеги подходили ко мне, чтобы обнять меня и поделиться тем, что они были в ужасе, узнав о произошедшем, и сказать, как они рады, что я в безопасности. – Я бы организовал для тебя вечеринку, если бы ты предупредила, что придешь, – сказал Эбед. – Странно не получать от тебя по двадцать сообщений в день. Ой, прости, я сказал «в день»? Я имел в виду «в час». – Мой телефон все еще у ФБР, – сказала я. – Я заберу его сегодня, и поток продолжится. Эбед ухмыльнулся и, немного поколебавшись, неловко обнял меня. – Злой Босс недоволен, – прошептал он мне на ухо. – Имей в виду. Джон Лоусон и Майкл Дуни одновременно вышли из своих кабинетов. Мистер Лоусон просиял, увидев меня, в то время как узкое лицо мистера Дуни выглядело напряженным, а взгляд жестким. – Алекс, – Лоусон подошел, протягивая руки. – Ты нас здорово напугала, – он по-отечески обнял меня, а затем отстранился на расстояние вытянутой руки. – Ты в порядке? Переломов нет? – поддразнил он. – Я в порядке, – ответила я. – Я готова вернуться к делу Манро. Вчера я слышала, что судья решил опросить присяжных. – Мисс Гарденер, не могли бы вы зайти ко мне? – не став дожидаться ответа, Мистер Дуни удалился в свой кабинет. У всего персонала внезапно появились дела, и они вернулись к работе. Эбед проводил меня сочувственным взглядом, когда я последовала за мистером Лоусоном в кабинет Дуни. Я чувствовала себя школьницей, которую вызвали в кабинет директора. Кабинет Майкла Дуни напоминал музей: со вкусом подобранные произведения искусства, усыпанные элементами из стекла и стали, и в кабинете всегда казалось на десять градусов холоднее, чем в любой другой части здания. Мистер Дуни дождался, пока мы оба войдем внутрь, и закрыл за нами дверь. Он сел за свой стеклянный стол, – не понимаю, как можно работать за таким, – спиной к Лос-Анджелесу, и жестом указал мне сесть в одно из черных кожаных кресел без подлокотников напротив него. Мистер Лоусон оперся на второе. На столе мистера Дуни не было ничего, кроме кожаного настольного набора, неизменно черного цвета, и тонкого «МакБук Про», который стоял перед ним в открытом виде. Он сел в свое кресло – такое же, как и то, в котором сидела я, но с более высокой спинкой – и сцепил свои узкие пальцы замком, глядя на меня холодными голубыми глазами. Будучи старше Джона Лоусона на десять лет, он напомнил мне Эбенезера Скруджа… прежде чем тот стал призраком. – Мисс Гарденер, вам дали дело «Манро против Хатчинсон», потому что вы уверяли нас, что справитесь с ним. Нет, не так. Вы гарантировали нам победу. – Верно, мистер Дуни, – я кивнула. Проработав в компании «Лоусон и Дуни» три года, я знала, когда можно говорить в присутствии старшего партнера, а когда лучше держать рот на замке. Мое сердце сильно колотилось. «Он не может обвинять меня в том, что я оказалась заложницей во время ограбления банка…» – Из здания суда сообщили, что ваше заключительное слово было, цитирую: «Последним гвоздем, который вы вбили в гроб защиты», – конец цитаты. – Я рада это слышать, мистер Дуни, – сказала я и подумала, что все не так ужасно, как я ожидала. По внешнему виду Дуни было невозможно определить, сообщит ли он о получении повышения или об увольнении – его манера была бы одинаковой в обоих случаях. – Я тоже был рад это слышать, – сказал мистер Дуни с сарказмом в голосе, – до вчерашнего дня, но потом я уже не был так рад. Я поерзала на стуле. – Просто расскажи ей, что случилось, – раздраженно произнес Джон Лоусон. – Она прошла через ужасное испытание… Дуни поднял костлявую руку, сверля меня взглядом. – Когда выяснилось, что вы оказались в заложниках во время ограбления банка, адвокат защиты попросил судью Фитцпатрика допросить присяжных на предмет влияния их отношения к ситуации на правильность вердикта. Он так и сделал, но ничего не нашел. Во всяком случае, ничего подозрительного. Некоторые присяжные, естественно, выразили беспокойство по поводу вашего состояния, но все считали, что смогут продолжить заседание и вынести справедливый вердикт, несмотря ни на что. Я облегченно выдохнула, пытаясь не подавать виду. Мои руки так крепко сжали колени, что ногти впились в кожу. – Да, я слышала. Я рада. – А потом случилось это. Дуни развернул свой ноутбук и запустил видео с новостным репортажем KTLA[6]. Женщина-репортер стояла на темной подземной парковке вместе с десятком других репортеров, слоняющихся вокруг. – Каким-то чудом пострадали только два заложника. У одной женщины было сломано четыре пальца. Другой заложник, мужчина, который, как известно, почти собственноручно положил конец противостоянию между грабителями банков и полицией, получил огнестрельное ранение в спину, но по-видимому, его состояние стабильное. Мы только что подтвердили, что внутри находится еще один заложник и… Бурное движение, размытые изображения, и крик репортера: – Вот она! Я смотрела отрывистые, снятые вручную кадры, на которых мы с Дрю выходим из больничного лифта. Репортеры засуетились, и Дрю заслонил меня, ринувшись к своей машине, но не раньше, чем объективы десятка камер запечатлели пятна крови на моей одежде. – Тебя называют Всемирной Джеки Кеннеди, – сказал Дуни, захлопнув ноутбук. – Мне очень жаль, детка, – Джон Лоусон похлопал меня по плечу. – Полагаю, ты догадываешься, что произошло дальше. – Защита снова запросила допросить присяжных заседателей, – отрешенно проговорила я. – Верно, – сказал Дуни. – Почти единогласное мнение о влиянии произошедшего в отношении к делу. Судебная ошибка, – он указал на меня пальцем. – Мы были почти победителями, пока ваша небольшая больничная фотосессия не завалила дело. – Мистер Дуни, я… я не знала, что там была пресса. Откуда мне было знать? Меня только освободили… – мои слова замерли на устах, сомневаюсь, что мне вообще следовало открывать рот. – Это не твоя вина, Алекс, – Лоусон пристально посмотрел на Дуни. – Не так ли? – Вы знаете нашу философию, мисс Гарденер, – Дуни обратился ко мне, проигнорировав своего партнера. – Мы представляем интересы наших клиентов не только в зале суда. Мы никогда о них не забываем. Ни в наши выходные, ни дома, ни в очереди в местном гастрономе, и, конечно, не тогда, когда присяжные рассматривают судебное разбирательство, которое могло бы принести нам миллионы. Я глубоко вздохнула, расправив плечи. – Мистер Дуни, я все исправлю. Я знаю, что это стоит большого труда… – Большого труда, – он откинулся на спинку стула. Любой другой человек, возможно, улыбнулся бы, пусть даже сардонически. Но Майкл Дуни никогда не улыбался. – Не считая досудебного представления доказательств, мы должны начать с нуля. И под нами я подразумеваю эту фирму, а не тебя. Я пошатнулась. – Меня… меня увольняют? – Нет, – сказал Джон Лоусон. – Нет. Всего лишь отпуск. Оплачиваемый. Дабы дать тебе время оправиться от пережитого испытания. Мы попросим Аптона взяться за дело Манро. Губы Дуни слегка скривились, и тогда я поняла, что он действительно хотел уволить меня, и помешала ему не доброта в его черством старом сердце и не милосердие Джона Лоусона. Он знал, что я еще до обеда подала бы на него иск о незаконном увольнении. Не говоря уже об освещении событий в СМИ в негативном ключе. – Мистер Дуни, я понимаю, что вы разочарованы во мне, – сказала я, как можно более ровным тоном. – Но позвольте мне напомнить вам о бесчисленном множестве других побед, которые я одержала для этой фирмы… – И именно поэтому, мисс Гарденер, я так снисходителен к вам. – Снисходительны? – я вскочила на ноги. – Я была в заложниках три дня. К моей голове был приставлен пистолет. Псих угрожал изнасиловать меня на глазах у шести людей. Приношу свои извинения за то, что не подумала о работе, и за то, что заранее не отнесла запасной костюм в больницу. Дуни был невозмутим. – Хорошего отпуска, мисс Гарденер. Проведите его с умом. Возвращайтесь к работе, включив мозги, либо не возвращайтесь вообще. Я сидела за рулем «Порше» Дрю на стоянке, ожидая, когда меня накроет гнев от несправедливости произошедшего. Но вместо этого я чувствовала облегчение, словно прохладный ветерок в знойный день. – Что со мной не так? Я уже не была уверена, что я на правильном пути, чтобы вернуться к своей прежней жизни. Мои эмоции просто не соответствовали ситуации. Та Алекс, четыре дня назад, была бы унижена тем, что ее отстранили от работы. Я бы боролась за право вернуться на работу, и да, я бы скорбела о потере такой большой зарплаты. А сейчас мне было так легко от осознания того, что ложью и двуличием мистера Манро теперь будет заниматься Кристофер Аптон. Аптон был акулой. Как и я когда-то была. – Есть, – сказала я пустой машине. – Я и есть акула. Тем не менее я чувствовала, словно камень свалился с плеч. «Все должно было быть совсем не так». Моей последней надеждой был катарсис. Расскажи я ФБР о произошедшем, возможно, я бы почувствовала, как вскрываются мои раны и весь этот яд выходит наружу, оставляя меня чистой и полноценной. Я могла только надеяться.