Лекарства и лечение, которые мистер Дональдсон прописал для миссис Хейл, принесли ей значительное облегчение, поэтому и она сама, и Маргарет начали надеяться, что доктор мог ошибиться в постановке диагноза и что здоровье больной постепенно поправится. Что касается мистера Хейла, то он, не имея представления о серьезной причине их опасений, с заметным ликованием посмеивался над страхами дочери, и это, в общем-то, показывало, насколько сильными были его собственные тревоги. И только Диксон продолжала «каркать» в уши Маргарет, а та, отгоняя от себя «ворону», хранила надежды на лучшее. Они нуждались в этом ожидании чуда, поскольку на улицах города царила мрачная атмосфера народного недовольства, ощущаемая даже такими неопытными в экономической борьбе людьми, как Хейлы. Мистер Хейл, знакомый с многими рабочими, был потрясен их историями о страданиях и иссякавшем терпении. Они не стали бы рассказывать о своих муках тем, кто мог бы понять их без слов. Но он был человеком из далекого южного графства. Работа милтонской системы, в центре которой он оказался, вызывала у него недоумение. Поэтому каждый стремился сделать его судьей и приводил ему свидетельства собственных причин для обострившейся ненависти к хозяевам фабрик. Естественно, мистер Хейл выкладывал обиды рабочих перед мистером Торнтоном, ведь тот обладал огромным опытом в улаживании подобных проблем. В своих объяснениях мистер Торнтон всегда исходил из экономических принципов. При ведении торговли, говорил он, происходит постоянное нарастание и убывание коммерческого процветания. При ослаблении торговли некоторые фабрики и связанные с ними рабочие могут разориться и выйти из рядов счастливых процветающих людей. Судя по его словам, последствия подобных перепадов торговли были настолько логическими, что ни фабриканты, ни рабочие не имели права на жалобы, если этот жребий становился их судьбой. Работодатель отстранялся от гонки, в которой больше не мог участвовать. Пострадав в конкурентной борьбе, ощутив на себе все последствия неудачи, отвергнутый обществом, где он некогда был в чести, разорившийся фабрикант больше не принимал участия в распределении богатства и становился скромным просителем подачек. Конечно, такая участь могла постигнуть и мистера Торнтона, поэтому он не испытывал ни малейших симпатий к рабочим, которые, пройдя через безжалостные жернова прогресса, оставались лежать на поле боя. Мир больше не нуждался в них, и они тихо расползались по могилам, хотя и там не находили себе покоя из-за криков близких людей, обездоленных и оставленных ими без пропитания. Им оставалось лишь завидовать дикой птице, которая кормила птенцов кровью своего израненного сердца. Душа Маргарет восставала против рассуждений мистера Торнтона. Казалось, что коммерция была для него всем, а гуманность – ничем. Она едва смогла поблагодарить его за доброту, когда он в тот вечер со всей деликатностью и участием предложил ей любые средства для облегчения болезни ее матери, какие только можно было добыть благодаря состоятельности их семьи и предусмотрительности миссис Торнтон. Он уже узнал у доктора Дональдсона, какие лекарства могли понадобиться миссис Хейл. Очевидно, мистер Торнтон не сомневался в скорой смерти больной женщины, которую Маргарет пыталась отвести от нее. Все это заставляло девушку сжимать зубы от гнева, пока она выслушивала его предложение. По какому праву он стал обладателем секрета, который она держала под замком в самом потаенном уголке своего сердца? Ведь кроме нее об этой тайне знали только доктор Дональдсон и Диксон. Не смея смотреть на него, она просила у небес побольше сил, чтобы стойко вынести приближавшееся горе, – скоро ей предстояло плакать навзрыд над усопшей матерью, не получая никаких ответов из глухой темноты. Однако мистер Торнтон знал все. Маргарет видела это в его жалостливых глазах. Она слышала это в серьезном тоне, которым он говорил с ней. Но как примирить его глаза и голос с твердой логикой и сухой безжалостностью, с которыми он излагал законы торговли и строго следовал им, игнорируя ужасные последствия? Возникшие противоречия раздражали ее. К ним прибавлялись мысли о страданиях людей, о которых ей рассказывала Бесси. У Николаса Хиггинса имелась другая точка зрения. Его назначили в стачечный комитет, и однажды он сказал, что знает многие тайны, скрываемые от непосвященных. За день перед званым обедом у миссис Торнтон он развил эту тему более подробно. Когда Маргарет пришла навестить Бесси, она стала свидетельницей спора между Хиггинсом и Бушером, соседом, о котором Николас часто упоминал как о жалком неумелом работнике с большой семьей, зависевшей от его поддержки. Иногда вспыльчивый Хиггинс злился на Бушера из-за отсутствия у того силы духа и боевого настроя. Но в этот раз он был просто в гневе. Бушер стоял, опираясь обеими руками о каминную полку, и время от времени покачивался, словно его не держали ноги. Мужчина с дикой безысходностью смотрел на огонь, и его отчаяние еще больше раздражало Хиггинса, хотя, конечно, и вызывало сочувствие. Бесси яростно раскачивалась в кресле-качалке, что говорило о ее сильном возбуждении (к тому времени Маргарет уже знала, как она ведет себя, когда чем-то взволнована). Мэри завязывала шляпку, собираясь в цех нарезки бумазеи. Большие неуклюжие банты путались в больших неуклюжих пальцах девушки, и она давилась слезами, желая побыстрее покинуть дом и не видеть ссоры отца и соседа. Маргарет минуту постояла на пороге, затем, прижав палец к губам, прокралась в комнату и села на кушетку рядом с Бесси. Николас приветствовал ее резким, но не злым кивком. Мэри торопливо выбежала из дома, закрыла за собой дверь и громко зарыдала, не страшась больше упреков отца. И только Джон Бушер не заметил, что кто-то вошел и кто-то вышел из дома. – Это бесполезно, Хиггинс. Она не может больше так жить, она просто гибнет! Отказывается есть, потому что видит, как голодают малыши. Они доведены до истощения. Ты получаешь пять шиллингов в неделю, и у тебя только два лишних рта, причем одна из дочерей уже сама зарабатывает себе на пропитание. А мы голодаем. Скажу тебе честно, если она умрет – а мне кажется, что ее не станет со мной еще до того, как мы добьемся пятипроцентной надбавки, – я швырну деньги хозяину прямо в лицо и скажу ему: «Будь ты проклят! И будь проклят весь твой жестокий мир, отнявший у меня самую прекрасную жену, которая когда-либо рожала детей мужчине!» И знаешь, парень, я возненавижу тебя и всю твою свору из Союза. Я возненавижу всех вас, если вы обманете мои надежды. В среду на прошлой неделе ты сказал: «Бушер, жди!» Теперь наступил вторник! Ты обещал, что не пройдет и двух недель, как хозяева придут к нам и будут умолять вернуться на рабочие места, приняв наши требования. Время вроде бы пришло, а наш маленький Джек лежит на кровати и постоянно хнычет. Он слишком слаб, чтобы плакать, хотя его тело просит пищи… Наш бедный маленький Джек! Жена никогда не смотрела на него так с момента рождения… Она любит его, словно малыш – сама ее жизнь! А это так и есть! Ты бы знал, как я радовался его появлению… этому дару небесному. А как он будил меня каждое утро, тычась сладкими губками в мою щетину и выискивая гладкое место для поцелуя… И вот теперь он умирает от голода! Хриплые рыдания душили бедного мужчину. Николас посмотрел на Маргарет. Его глаза блестели от набежавших слез. Наконец он нашел в себе силы ответить: – Держись, парень. Твой маленький Джек не будет голодать. Я получил немного денег от Союза. Мы сейчас пойдем и купим для малыша суп, молоко и добрый четырехфунтовик хлеба. Не сомневайся, все, что у меня есть, я разделю с тобой. Только не теряй веры. Он сунул руку в пустой чайник, в котором хранил деньги. – Клянусь душой и сердцем, что на этот раз мы одержим победу. Надо потерпеть еще неделю, и ты увидишь, как хозяева пойдут к нам на поклон, умоляя вернуться на фабрики. А Союз, поверь мне, позаботится о твоей семье. Только не давай слабины и не иди к тиранам в поисках работы. В этот момент Бушер повернулся к ним, и его бледное изможденное лицо, исчерченное полосками слез, заставило Маргарет заплакать. – Ты прекрасно знаешь, что существуют худшие тираны, чем наши хозяева, – сказал Бушер. – Они говорят: «Умирайте с голоду и смотрите, как умирают другие, если они не идут к нам в Союз». Тебе это хорошо известно, Николас, потому что ты один из них. У вас могут быть добрые сердца – у каждого по отдельности. Но когда вы собираетесь вместе, у вас не больше жалости к человеку, чем у дикого, взбесившегося от голода волка. Николас уже открывал дверь, когда услышал последние слова Бушера. Он повернулся к нему и сказал: – Видит Бог, я хочу сделать что-то хорошее для тебя и для всех нас. Если я ошибаюсь, считая себя правым, это ваш грех, потому что вы избрали меня своим представителем, несмотря на мое невежество. Я много думал над ситуацией, пока мой мозг не начал кипеть. Поверь мне, Джон, все так и было. И я сказал себе: не существует иной помощи для нас, кроме веры в Союз рабочих. На этот раз они победят! Ты сам увидишь. Маргарет и Бесси не проронили ни единого слова. Когда мужчины ушли, девушки с трудом выдохнули и, посмотрев друг на друга, молча кивнули. Их взаимопонимание исходило из глубины сердец. Наконец Бесси сказала: – Я никогда не думала, что отец снова будет взывать к Богу. Но ты же слышала, как он сказал: «Видит Бог». – Да, – ответила Маргарет. – Позволь мне дать тебе небольшую сумму денег, которой я могу поделиться. И разреши принести тебе еды для детей того несчастного мужчины. Только не говори им, от кого эта поддержка. Можешь сказать лишь своему отцу. Там будет не так уж много. Бесси лежала, не обращая внимания на слова Маргарет. Она не плакала, просто дрожала всем телом. – Мое сердце опустошено слезами, – прошептала она. – Бушер уже заходил к нам несколько дней назад. Он рассказал мне о своих страданиях и страхах. Я знаю, он слабый человек. Но если ты родился мужчиной, так делай же что-нибудь. Раньше я много раз сердилась на Бушера и его жену, хотя сама не знала, как справиться с такой ситуацией. Видишь ли, не все люди умны, как мудрый Соломон. Однако Бог позволяет им жить, любить и быть любимыми. И если горе приходит к тем, кого они любят, это огорчает их, как огорчало бы Соломона. Я не могу понять этого. Возможно, для таких людей, как Бушер, хорошо иметь Союз, который так или иначе присматривает за ними. Но мне хотелось бы, чтобы Союз ткачей однажды выслушал бы Бушера. Возможно, тогда они разрешили бы ему вернуться к хозяину и получить какую-то зарплату, пусть и не такую большую, как было намечено их лидерами. Маргарет безмолвно сидела на кушетке. Она не могла успокоиться и забыть голос этого мужчины, в котором звучала невыразимая боль, говорившая о его страданиях больше, чем все слова. Она вытащила из кармана кошелек и достала деньги, которые у нее были с собой. Она молча вложила их в руку подруги. – Спасибо, – сказала Бесси. – Здесь многие получают не больше Бушера, но они не находятся в такой ужасной ситуации, по крайней мере не показывают этого, как он. Союз выдает отцу небольшие суммы для помощи наиболее нуждающимся семьям. Понимаешь, Бушер тревожится из-за своих детей. У его жены очень слабое здоровье. За двенадцать последних месяцев они заложили все свое имущество. Но ты не думай о нас плохо. Мы не даем им голодать, хотя и сами устали от бедности. Если соседи не будут заботиться друг о друге, то я не знаю, куда тогда покатится мир. Похоже, Бесси не хотела, чтобы Маргарет считала их бессердечными людьми, не желающими помогать тем, кому требовалась незамедлительная поддержка. – Кроме того, – продолжила Бесси, – отец уверен, что через несколько дней хозяева уступят… что дольше они не продержатся. Но я все равно благодарю тебя – и за себя, и за Бушеров, потому что твои поступки все больше и больше согревают мое сердце. Сегодня Бесси вела себя намного тише, но выглядела очень истощенной и слабой. Закончив говорить, она так сильно побледнела, что Маргарет встревожилась. – Ничего страшного, – сказала Бесси. – Это еще не смерть. Прошлой ночью меня донимали кошмары и видения, похожие на сны, поэтому сегодня я пребываю в каком-то тумане… Лишь бедолага Бушер вернул меня в реальность. Но это еще не смерть, хотя она недалеко… Накрой меня, и я посплю, если кашель позволит. Спокойной ночи. Точнее, мне следовало бы сказать «доброго полудня», но день сегодня тусклый и туманный. Глава 20 Простой народ и джентльмены И стар, и млад – пусть все едят, у меня всего хватает; Пусть у них будет по десять ободов зубов, меня это не задевает. Джон Флетчер. Ролло, герцог Нормандский Маргарет пришла домой, погруженная в печальные мысли и воспоминания о том, что случилось с ней на протяжении дня. Она не знала, как взбодрить себя и перейти к обязанностям, которые ожидали ее этим вечером. Ей нужно было подготовиться к веселой беседе с матерью. Та, не в силах выходить из дома, всегда ожидала возвращения Маргарет, даже с самых коротких прогулок, и расспрашивала ее о городских новостях. – Твоя фабричная знакомая придет к нам в четверг, чтобы посмотреть на тебя в белом платье? – Она так больна, что я не решилась расспрашивать ее, – грустно ответила Маргарет. – Ах, дорогая, в наши дни все чем-нибудь больны, – сказала миссис Хейл с небольшой ревностью, которую одна больная особа питает к другой. – Хотя вдвойне печально болеть в лачуге на одной из этих маленьких черных улиц, покрытых сажей. Ее добрая натура возобладала над мелкой завистью, и к ней вернулась прежняя «хелстонская» мягкость. – Всему виной зловредный воздух Милтона. Чем мы можем помочь твоей знакомой? Пока тебя не было дома, мистер Торнтон прислал мне несколько бутылок выдержанного портвейна. Возможно, бутылка хорошего вина пойдет ей на пользу? – Нет, мама, не думаю. Они очень бедны, хотя и не говорят об этом вслух. К тому же болезнь Бесси – это чахотка. Вино тут не поможет. Если ты не против, я могла бы отнести им немного варенья из фруктов, собранных в нашем милом Хелстоне. Нет, не для Бесси… Там живет другая семья, которой мне хотелось бы отдать варенье. И тут Маргарет нарушила обещание, данное себе по возвращении домой. Она рассказала матери обо всем, что видела и слышала в доме Хиггинса. – Ах, мама! – воскликнула она. – Как я смогу пойти в своем пышном наряде на светский прием после того, что видела сегодня? Рассказ дочери расстроил миссис Хейл. Когда ее потрясение сменилось негодованием, она решила действовать. Первым делом она велела Маргарет принести в гостиную большую корзину и при ней собрать продукты для отправки «той семье». Когда дочь, рассказав ей о материальной поддержке Хиггинса и о том, что она оставила немного денег для безотлагательных потребностей Бушеров, заявила, что дело может потерпеть до утра, миссис Хейл разозлилась и обругала ее. Она назвала Маргарет бесчувственной и не успокоилась, пока полную корзину не отправили по нужному адресу. – Хотя, возможно, мы совершили ошибку, – чуть позже сказала она. – В прошлый раз, когда мистер Торнтон навещал нас, он говорил, что люди, помогающие забастовщикам, не являются их истинными друзьями. Это лишь продлевает борьбу между фабрикантами и рабочими. А тот Бушер – забастовщик, верно? Ее вопрос адресовался мужу, который недавно вернулся домой после урока с мистером Торнтоном, закончившимся их традиционной вечерней беседой. Маргарет нисколько не заботило, что их подарки могли продлить забастовку. В своем нынешнем возбужденном состоянии она не придавала этому значения. Выслушав супругу, мистер Хейл постарался быть объективным судьей. Вспомнив слова мистера Торнтона, еще полчаса назад казавшиеся такими ясными и логичными, он нашел необходимый компромисс. В данном случае его жена и дочь поступили правильно. Он даже не мог представить себе других действий с их стороны. Но по большому счету рассуждения мистера Торнтона были верны. Дальнейшее продление стачки должно было закончиться привлечением иногородних «рук» – если только к тому времени, как это иногда бывало, инженеры не изобретут какую-нибудь чудо-машину, которая сократит потребность в рабочих. Поэтому самой наидобрейшей реакцией здравомыслящего населения мог быть только полный отказ от любой помощи, потакающей глупости забастовщиков. Мистер Хейл пообещал, что завтра он сам навестит этого Бушера и посмотрит, что можно сделать для его семьи. На следующее утро он так и поступил. Поскольку Бушера не было дома, мистер Хейл поговорил с его женой и предложил ей испросить для нее место в городской лечебнице. Посмотрев на обилие продуктов, присланных миссис Хейл и уже отчасти использованных детьми, резвившимися в отсутствии отца, он вернулся назад с утешительным и веселым отчетом, на который Маргарет не смела и надеяться. Прошлым вечером ее мрачный рассказ подготовил отца к гораздо худшей ситуации, поэтому он, придя домой, описал свои впечатления в более светлых тонах, чем они были в реальности. – Позже я снова схожу к ним и встречусь с главой семейства, – сказал мистер Хейл. – У них такой ужасный дом. Я не могу сравнить его ни с одним коттеджем Хелстона. Наши южные крестьяне и не подумали бы покупать ту мебель, которую используют милтонские рабочие. Их обычная пища считалась бы здесь роскошью. Но Бушерам, очевидно, не хватает денег. Все имущество давно сдано в ломбард, а теперь они лишились и заработка на фабрике. Мне иногда кажется, что люди в Милтоне говорят на другом языке и живут по иным стандартам. В этот день Бесси чувствовала себя лучше, однако она была так слаба, что, казалось, полностью забыла о своем желании посмотреть на Маргарет в ее белом платье. Хотя, возможно, это желание объяснялось прежним лихорадочным и полубредовым состоянием. Одеваясь для званого обеда, куда ей не хотелось идти с тяжелым сердцем от различных тревог, Маргарет вспоминала веселые примерки нарядов, которые они с Эдит устраивали чуть больше года назад. Единственным утешением была мысль, что мать получит удовольствие, любуясь ею в таком красивом платье. Она покраснела, когда Диксон, приоткрыв дверь гостиной, выразила свое восхищение: – Мисс Хейл выглядит превосходно, не так ли, мэм? Кораллы миссис Шоу оказались очень кстати. Они придают лицу правильный оттенок, иначе мисс Маргарет казалась бы слишком бледной в этом платье. Черные волосы Маргарет были чересчур густыми, чтобы заплетать их в косы. Пришлось закрутить их в шелковистый жгут и уложить кольцами вокруг головы, словно корону, а затем собрать в большой спиральный узел на затылке. Маргарет закрепила их двумя большими коралловыми заколками, по длине напоминавшими небольшие стрелы. Рукава были подвязаны тесемками того же цвета. На шее, прямо под ямочкой, оттеняя молочно-белую кожу, располагались тяжелые коралловые бусы. – Ах, Маргарет, как бы я хотела сопровождать тебя на одном из прежних бэррингтонских балов! Меня в свое время выводила туда леди Бересфорд. Маргарет поцеловала миссис Хейл за эту маленькую вспышку материнского тщеславия, но сдержала улыбку, потому что чувствовала себя не в духе. – Давайте я останусь с вами, мама. Так будет лучше и для вас, и для меня. – Не говори ерунду, дорогая! И постарайся запомнить все детали этого обеда. Я хочу знать, как в Милтоне устраивают такие встречи. Обрати особое внимание на вторую часть, отведенную для забав. Посмотри, как они развлекаются. Миссис Хейл была бы очень удивлена, если бы увидела великолепие обеденного стола и его роскошную сервировку. Маргарет со своим утонченным лондонским вкусом могла бы сказать, что количество предложенных деликатесов выглядело деспотически чрезмерным – хватило бы и половины, а в результате возникло бы ощущение легкости и элегантности. Но строгие законы гостеприимства непререкаемой миссис Торнтон требовали, чтобы каждым отдельным блюдом можно было накормить всех присутствующих, если бы оно понравилось им. Она не заботилась об умеренности в пище даже в обычные дни, поэтому устроить пир для званых гостей было для нее предметом гордости. Ее сын был согласен с ней. Иногда он воображал себе светские рауты в Лондоне, но, по сути, не знал другого общества, кроме милтонской знати, которая оценивала обеды друг друга по денежным тратам и по количеству превосходной пищи на больших столах. И хотя мистер Торнтон ограничил личные расходы и с большим сожалением разослал приглашения на этот обед, он был рад видеть прежнюю роскошь. Маргарет и ее отец прибыли первыми. Мистер Хейл всегда отличался пунктуальностью. В гостиной их ожидали миссис Торнтон и Фанни. Все покрывала были сняты с мебели, и комната, казалось, сверкала от желтой шелковой обивки и ярких цветастых ковров. Всевозможные статуэтки и украшения, стоявшие на полках и в каждом углу, утомляли глаза и создавали странный контраст с пустым пыльным фабричным двором, где широкие створчатые ворота были распахнуты настежь для проезда экипажей. С левой стороны из окон была видна многоэтажная фабрика, затемнявшая двор раньше времени. – Мой сын до последнего момента занят делами. Он скоро придет, мистер Хейл. Могу я попросить вас присесть? Мистер Хейл рассматривал из окна фабричный двор. Он повернулся к хозяйке и спросил: – Вы не находите неприятным такое близкое соседство с фабрикой? Она гордо выпрямила спину. – С чего бы? Я еще не стала такой утонченной, чтобы забыть источник власти и дохода моего сына. Вы знаете, что это самая большая фабрика в Милтоне? Каждый ее цех занимает около двухсот двадцати квадратных ярдов. – Я имел в виду громкий шум и постоянный дым из труб. А эти потоки входящих и выходящих рабочих. Неужели они вас не раздражают? – Я согласна с вами, мистер Хейл, – сказала Фанни. – Меня уже тошнит от запахов пара и машинного масла. А от шума паровых двигателей глохнут уши. – Мне доводилось слышать шум куда более гнетущий, чем звуки машин, – ответила миссис Торнтон. – У нас в доме он зовется музыкой. На самом деле машинное отделение находится в дальнем конце фабрики. Мы почти не слышим звуков оттуда, разве что летом, когда все окна открыты. Что касается гула голосов при пересменке рабочих, то он мешает мне не больше, чем жужжание пчел. А если иногда я замечаю голоса и шум, то связываю их с деятельностью моего сына. Я горжусь, что все это принадлежит ему. Он заправляет фабрикой. А сейчас и этих звуков не стало. Наши «руки» оказались столь неблагодарными, что устроили забастовку, о которой вы, возможно, уже слышали. Мой сын собирается предпринять кое-какие шаги, о чем я и говорила, когда вы вошли, чтобы поставить этих жуликов на место. При последней фразе выражение ее лица, всегда чинное и строгое, потемнело от гнева. Оно не прояснилось и тогда, когда в комнату вошел мистер Торнтон. Мать тут же заметила груз тревог и беспокойства, который он не смог сбросить со своих плеч. Затем начали приезжать гости, и их семейству пришлось весело и радушно отвечать на приветствия. Но сначала мистер Торнтон пожал руку Маргарет. Он знал, что это их первое соприкосновение, хотя гордая девушка, по-видимому, не придавала данному факту особого значения. Он спросил о здоровье миссис Хейл и выслушал унылый ответ мистера Хейла. Взглянув на Маргарет, Джон понял, что она была согласна с отцом, – на ее лице не было и тени сомнения. Мистер Торнтон вновь был поражен удивительной красотой Маргарет. Она никогда раньше не появлялась перед ним в таком платье, но элегантность наряда настолько подходила к ее величественной фигуре и горделивой строгости лица, что складывалось впечатление, будто Маргарет всегда так одевалась. Чуть позже она присоединилась к Фанни. Мистер Торнтон не слышал их беседы, но видел беспокойство своей сестры, постоянно поправлявшей какую-нибудь часть платья и бесцельно переводившей взгляд то в одну, то в другую сторону. Он невольно сравнил ее глаза с большими глазами Маргарет, спокойно смотревшими на свою собеседницу. Казалось, что исходившее от них сияние оказывало какое-то нежное воздействие на окружающих людей. Чуть приоткрытые красные губы выдавали интерес к тому, что говорила ей Фанни. Голова немного склонилась вперед, отчего свет, запутавшийся в блестящих черных волосах, мягко ложился на гладкие плечи цвета слоновой кости, округлые руки и тонкие ладони, неподвижно покоившиеся на коленях. Когда мистер Торнтон воспринял все это одним всеобъемлющим взглядом, с его уст сорвался краткий вздох. Затем он повернулся спиной к юным леди и с трудом, хотя всем сердцем и душой, вернулся к разговору с мистером Хейлом.