— А вы ведете себя так, будто он наш благодетель! — Дуня вскочила из-за стола. — Мы воюем с ними! Алексей, может быть, уже ранен, убит такими, как он! — выкрикнула она и сразу пожалела о сказанном, увидев материнское опрокинутое лицо. — А он и есть наш благодетель, — произнес не громко князь. — Он спас Николя… — Он христианин! Любой бы сделал так на его месте! — вскинулась Авдотья, как никогда похожая сейчас на своего младшего брата. — Он еще и благородный человек, Эдокси. Солдаты его берут у наших мужиков только необходимое и честно за него расплачиваются. Они не пьют, не насильничают, дисциплина у артиллериста строгая. Говорят, у французов в армии за грабеж и рукоприкладство — расстрел. За воровство — десять лет каторги. — И князь кивнул, будто подтверждая свои слова. — Каждый раз, когда бонапартовские клячи отправляются пастись в наши поля, он просит на то моего разрешения, хотя в создавшихся обстоятельствах это я должен бы… — Липецкий замолчал и еще более потемнел лицом. — Нам повезло, что именно он остановился у нас на постой. — Маменька положила руку на батюшкину и сжала ее утешительно. — Дай-то Бог, чтоб корсиканец не собрался скоро наступать. Неизвестно, кто следующим пройдет через Приволье… * * * Утром Авдотья сама вымылась с ног до головы холодной водой с одеколоном, заколола косу и села в капоте у открытого окна. Она смотрела в дышащий утренними туманами сад — по канонам той поры романтической барышне вменялось в обязанность невинное наслаждение природными красотами хотя бы пару раз за день (предпочтительно на заре и на закате). А укрощенная природа усадебного парка предлагала нашим предкам целый набор несложных аллегорий. Так, ежели ему хотелось погрустить о судьбах родины, он устремлял свой взор на загодя высаженную с этой целью березовую рощу. Акация олицетворяла бессмертие души, дуб — величие, а скромные камыши у барского пруда — уединение. Благоухающие липовым цветом подъездные аллеи напоминали приехавшему в гости соседскому помещику о райском эфире (не то чтобы он в том нуждался — у соседа, скорее всего, имелась и своя липовая аллея). Авдотья, сама того не подозревая, существовала средь набора садово-парковых клише, коим вторила литература того времени, где герои вечно блуждали под таинственной сенью, слушая журчанье тихих струй. Один трафарет накладывался на другой, делая жизнь предсказуемой и приятной во всех отношениях. Однако нынче вместо блаженного упоения моя княжна испытывала легкий, но весьма раздражающий зуд потревоженной совести: вчерашний вечер все не шел у ней из головы. Артиллерист, кивала себе Дуня, был верно скучен. Беда, однако, не в нем. А в ней. Она вела себя не подобающе ни своей семье, ни положению молодой хозяйки. Впрочем, вступала Дуня сама с собою в спор, француз ни разу за вечер не сделал пусть избитого, но комплимента, не попросил разрешения записать мадригал в альбом (лет через десять Вальтер Скотт назовет дамский альбом «самой назойливой формой попрошайничества») и нисколько не пытался подвести беседу к темам, ей интересным, будь то парижские новости (тут, признаемся, Авдотью интересовали более всего новости «Пале-Рояль») или роман Шатобриана (пусть даже сама Авдотья считала последнего изрядным занудой). С другой стороны, француз и сам, очевидно, чувствовал себя не в своей тарелке: трапеза их не была типичной для визита, к примеру, соседа-помещика. И каковы, позвольте спросить, правила хорошего тона в общении между оккупированными и оккупантами? Дуня еще раз глубоко вздохнула, скорчила гримаску и, запахнув потеснее капот, перебросила ноги через низкий подоконник и спрыгнула на окаймлявшую дом дорожку. Поеживаясь от утренней свежести, она огибала белоснежные шары цветущей гортензии (символа скромности и искренности), чувствуя, как промокают от росы атласные домашние туфли. Она шла к беседке, мучаясь от неясного чувства неловкости и смутной обиды: то ли на маменьку, то ли на француза, то ли на себя самою. «Воля твоя, — продолжала беседовать с собою Авдотья. — Ты блажишь и ребячишься. До модных ли шляпок из „Пале-Рояля“ сейчас? Не оказаться бы в плезерах»[20]. Она вспомнила узкое, подобное клинку, лицо француза в те несколько мгновений, что он глядел прямо ей в глаза (что тоже было, entre nous[21], не совсем прилично) — за секунду до того, как тот отодвинул стул и откланялся. Нос его, и верно, весьма устрашающ. Но… Но имелось в сем неправильном лице и быстрых темных глазах некое завораживающее движение — как в поле ржи, беспрестанно меняющем цвет под порывами ветра, и проходящими над ним облаками. Дуня пожала плечами: сложно было отыскать во французовой физиономии хоть что-то красивое (не стоит забывать, что в то время главным секс-символом страны считался молодой государь Александр Павлович — белокурый и голубоглазый, а де Бриак был его полной противоположностью), но ежели бы пришлось выбирать, то Дуня выделила бы рот южанина. Яркие до неприличия губы были изысканного рисунка. Однако одного рта оказалось маловато, чтобы вызвать ее женский интерес. В подобных размышлениях Дуня дошла до обрыва близ беседки и привычно заглянула вниз, туда, где в глухом еще тумане катила прозрачные воды здешняя ленивая речка. Как вдруг услышала звук срывающихся мелких камней и песка, а через минуту перед ее пораженным взором появилась фигура на карачках в темной суконной куртке и бриджах, впрочем, без шляпы. Мужчина распрямился, отряхнул руки от глинистой земли, поднял голову и замер. Спрятав улыбку, Дуня присела в книксене. Невозможно представить себе встречу более нелепую. Он сейчас и правда похож на скотника. Впрочем, и она немногим лучше пастушки — в старом капоте и мокрых туфлях, рыжая коса растрепана. Не важно (вспомним попавший в заливное бюст графини Закревской!), женщину из высшего общества отличает именно это: умение всегда держать лицо. — Доброе утро, виконт. Свежо, не правда ли? — Он молчал, деревенщина, и потому Дуня продолжила светским тоном: — Мне хотелось бы попросить прощения за давешнюю грубость. Дело не в вас — я восхищаюсь вашими хозяйственными умениями. Дело… — она растерялась, но лишь на секунду, — дело в войне, месье. Дело в моих братьях и шаткости нашего нынешнего положения. Надеюсь… Француз все так же хранил молчание, и Дуня решилась поднять глаза от круглых медных пуговиц c лавровым листом на его сюртуке к неожиданно бледной и даже — возможно ли? — испуганной физиономии артиллериста. Будто не ее он тут увидел, а привидение из своего древнего замка. Она сглотнула: — Надеюсь, вы сможете меня изви… — Девочка, — прошептал француз и дернулся лицом. — Ее нашли в речке сегодня утром. Рыбаки. — Она утонула? — выдохнула Авдотья. — Боюсь, что нет, княжна. — Он медленно закрыл, а потом вновь распахнул почти черные глаза, в которых Дуня умудрилась увидеть свою нелепую фигуру в капоте — и правда чем-то похожую на привидение. — Ее убили. Точнее, задушили. — Задушили? — повторила, глядя на него как завороженная, Дуня и сделала шаг назад, даже не заметив, что потеряла одну туфлю без задника. А де Бриак прокашлялся и через паузу произнес: — Война войной, мадемуазель, но дети не должны умирать. Вы согласны? Охваченная ознобом, Дуня смогла только кивнуть. Глава шестая Крестьянские дети в мороз и слякоть бегают в одних рубашонках или в лохмотьях, босые, по двору и по улице, простужаются и впадают в смертельные недуги. Какой присмотр за ними во время болезни? Не только нет лекарства и свойственной больному пищи — нет даже помещения: больные ребятишки валяются на печи или на скамье! Одно лекарство — баня, которая иногда бывает пагубна, если употреблена не в пору и некстати. Из этого образа жизни выродился смертельный круп в окрестностях Вильны в 1810 году и созрела злокачественная скарлатина! От этих самых причин между крестьянами так часто свирепствуют тифозные горячки, изнурительные лихорадки и кровавые поносы. Расспросите крестьян и вы узнаете, что из десяти человек детей едва вырастает один, много двое или трое. Ф. Булгарин. Воспоминания Девочку звали Матрюшкой, мать ее была прачкой, отец — кузнецом. Нашли Матрюшку лежащей на самодельном плоту — неподалеку от тех мостков, где ее мать полоскала на реке белье. Не решившись пойти в избу к воющей прачке, Дуня в сопровождении де Бриака отправилась в кузницу. Кузнец, тощий, жилистый, сидел на лавке рядом со своей закопченной печью. Печь была мертва, но в кузне все равно казалось душно. Пахло холодным пеплом, мужицким потом и железом. Словно орудия средневековых пыток, ожерельем висели по дощатым стенам тиски со струбцинами. Кузнец даже не повернул головы, когда открывшаяся дверь впустила барышню, француза и солнечный свет. Глядя на подстриженную под горшок опущенную голову и густую русую бороду, не ровно выстриженную там, где на нее попали искры из очага, Дуня сглотнула. До боли переплела пальцы. Она знала, что средь крестьянских детей смерть — частая гостья. Но одно дело — смерть при родах или от болезни, и совсем другое — убийство. Что говорить, она не представляла. — Переводите, — услышала она за своей спиной голос француза. — Вы, как семья, владеющая этими землями, и я, как представитель военной власти, обещаем этому человеку найти того, кто убил его дитя. Дуня, не оглянувшись, стала переводить. И добавила такое неуместное в этой темной кузнице: — Мне очень жаль. Кузнец — Демьян, вдруг вспомнила Дуня, поднял голову, и Дуня впервые увидела его глаза — воспаленные, красные, вряд ли от слез, скорее от многолетнего труда у горящего горна. — Удушила мою дочку-то. Как пропала — мать все по лесу бегала, аукала. Мимо избы той проходила, а ведать не ведала, где доченька. А та, может, живая еще была… — И он опять уронил голову на руки, а Дуня беспомощно оглянулась на де Бриака. — Я ничего не понял, кроме того, что он пьян. — Француз вздохнул. — Полагаю, многого нам сейчас от него не добиться. Пойдемте, княжна. Дуня, как слепая за поводырем, вышла следом за ним под полуденное солнце. После кузни, где несчастье, как пепел, стояло в спертом воздухе, воздух показался ей сладок и свеж. Де Бриак же задумчиво щурился, глядя на раскинувшуюся в некотором отдалении деревню. Кроме привычного для Дуни лая собак и драчливых перекличек петухов, она показалась ей тише обычного. — Сколько здесь домов? — спросил он. — Чуть больше двадцати, — ответила Дуня и подумала про себя: и в каждом из них может быть убийца девочек. Что-то показалось ей в словах кузнеца странным, и Авдотья нахмурилась, пытаясь припомнить все в точности. — Он сказал «удушила», — произнесла она вслух и тут же перевела для артиллериста: — «Удушила» — в женском роде. Будто знал, что убийца — женщина. И еще: девочка пропала уже несколько дней как — все думали, заблудилась. — Вам надобно побеседовать с ее матерью, — вздохнул он. — Матери всегда знают больше отцов. — Я… я не хочу! — вырвалось у Дуни. Но, взглянув в лицо де Бриака, осеклась. Шляпы он так и не надел и потому казался каким-то очень домашним — с длинными ненапомаженными прядями иссиня-черных волос, без всякого кокетства заправленными за уши. Потемневшее, будто ставшее еще более смуглым со вчерашнего дня лицо его выражало глухую решимость. — Поверьте, княжна, никто из нас не хочет заниматься этим делом. Но полиция вашей империи уже не функционирует на занятой нами территории. И Наполеону в его завоевательной кампании нет дела до смерти ребенка. Вы хозяйка вашим людям. Я хочу вам помочь. — Отчего? — нахмурилась Дуня. — Вам в том какая надобность? — Потому что это ребенок, — повернулся он в профиль, и Дуня вновь ужаснулась огромному носу. А тот повторил, с глухой убежденностью: — Дети не должны умирать. — А ежели ее убили ваши солдаты? — закусила губу Авдотья. — В Приволье раньше никогда не убивали — разве что пьяные в драке. Де Бриак резко развернулся к ней, и она заметила, как зарумянились смуглые скулы: — Поверьте, княжна. Коль скоро выяснится, что виноват кто-то из моих солдат или офицеров… Ему не будет снисхождения. — Вы его повесите? — тихо спросила Дуня. Де Бриак пожал плечами: — Или расстреляю. Для такого ни пули, ни веревки не жаль. — И добавил, легко поклонившись: — Мне бы не хотелось, княжна, втравлять в эту историю вашего батюшку, а тем паче ее сиятельство. Предлагаю пока обойтись собственными силами. Не откажетесь побеседовать со мной и Пустилье? Я прикажу денщику сварить кофе. Кроме того, ваша кухарка любезно поставляет мне масло и свежие… — Де Бриак чуть-чуть замялся, вспоминая заморское слово: — калатчи. Дуня не выдержала и улыбнулась: вот же нахалка их Марфа — втихую обслуживает французов, да еще и любимыми папенькиными калачами с маком. А вслух сказала: — Предлагаю поставить самовар в беседке. Через час. Беседка — нейтральная территория. А часу будет довольно, чтобы сменить капот на пристойное платье и прибрать волосы. * * * Оказалось, что и де Бриак времени не терял: в беседке ее уже ждал нарядный офицер в синем, расшитом красными шнурами доломане. При ее появлении он вскочил, по-гусарски щелкнув начищенными до блеска сапогами «а-ля Суворов». Шляпа-двууголка лежала перед ним на столе, взятая только ради франтовства, ибо волосы француза были тщательно завиты, и было бы преступлением водрузить на столь прекрасную голову шляпу, мгновенно примявшую бы тугие локоны и тем испортив все впечатление. Впечатление, задуманное официальным, однако ж уведшее Дунины мысли в далекую от официальной сферы область: во-первых, княжна вновь отметила в уродливом французе некоторую чисто галльскую живость черт, а во-вторых, прямизну ног — редкую для Дуниных соотечественников, где сыны даже лучших родов страдали от последствий татарского нашествия. Итак, Дуня, смущенная столь церемонной встречей двух сил, светской и военной, была рада присутствию толстяка Пустилье, так и не изменившего своему сюртуку и туфлям. Тем временем красная от натуги Марфа внесла в беседку кипящий самовар. За ней следовали две сенные девушки с подносами, чашками и блюдцами, десертными тарелками, фарфоровой масленкой со свежесбитым маслом, розетками с вареньем и, наконец, тем самым благоухающим сдобой «калатчом». Последним в беседку вошел французский денщик, неся на вытянутых руках серебряный кофейник-бульотку, на выпуклом бочке которого внимательный глаз княжны не преминул заметить инициалы «Е. B.». Дуня села на свое любимое место, лицом к речке, и тут же пожалела о выбранной диспозиции: речка с недавних пор стала не элементом пасторального пейзажа, но местом смерти. Денщик разлил кофе и вышел. Сенные девушки остались сидеть на специально поставленной для этих целей скамье поблизости — а ну как барышня пошлет в дом за шалью или иной надобностью? Кроме того, их присутствие позволяло Дуне в большей степени чувствовать себя хозяйкой положения. Уверенность, впрочем, мгновенно испарилась после первой фразы Пустилье: — Мне необходимо осмотреть девочку, мадемуазель. Где сейчас находится труп? Труп! Дуня вздрогнула. Летом ледники были заполнены доверху требующими свежести продуктами. Помещик, еще мог себе позволить подождать своих похорон с неделю, пока съезжается родня да соседи. Но крестьян хоронили скоро — в течение суток. — Сейчас — в своей избе, — ответила она. — К вечеру ее понесут в церковь. Там покойница проведет последнюю ночь. Постепенно смысл сказанных слов дошел до Авдотьи: — Но что значит «осматривать девочку»? — Я собираюсь произвести вскрытие, мадемуазель. По методу профессора Биша. Мы, французы, отстали в этом важнейшем вопросе от англичан и итальянцев. К счастью, доктор Биша несколько сократил существующий разрыв… — Вскрытие? — перебила его неверяще Авдотья, взявшая в беседе унизительную привычку повторять за доктором.