Герствуд с минуту поглядел на афишу, шмыгая носом и передергивая плечом, как будто оно у него чесалось. Он был так измучен, что плохо соображал. — Это ты! — произнес он наконец, обращаясь к изображению. — Я был недостаточно хорош для тебя, а? Он стоял, пытаясь думать связно, но это было уже почти невозможно для него. — У нее денег сколько угодно, — продолжал он. — Пусть она и мне даст немного! Он направился к боковому входу, но тотчас забыл, что собирался сделать, и остановился, глубоко засунув руки в карманы. Вдруг он вспомнил. Вход для артистов! Вот что ему нужно! Он подошел к двери и открыл ее. — Тебе чего? — окликнул его швейцар. Герствуд не двигался с места; тогда швейцар стал его выталкивать. — Пошел вон отсюда! — Я хочу видеть мисс Маденда, — сказал Герствуд. — Вот как? — насмешливо протянул швейцар, потешаясь над ним. — Убирайся-ка отсюда поскорей! Он снова подтолкнул Герствуда к выходу, а у того не было сил, чтобы сопротивляться. — Я хочу видеть мисс Маденда, — пытался он объяснить, пока его выталкивали. — Я ничего… Я… Швейцар толкнул его в последний раз и захлопнул дверь. Герствуд поскользнулся и упал в снег. Он больно ударился, и в нем проснулось смутное ощущение стыда. Он заплакал. — Собака! — бессильно бранился он, стряхивая снег с продранного рукава. — Грубиян проклятый… Я… у меня когда-то такие, как ты, служили… Внезапно в нем вспыхнула бешеная злоба против Керри — вспыхнула и тотчас погасла в хаосе сбивчивых мыслей. — Она должна дать мне денег, чтобы я мог поесть! — произнес он. — Она обязана это сделать. С безнадежным видом поплелся он по Бродвею, плаксиво прося по дороге милостыню и каждый раз забывая, о чем он только что думал. Несколько дней спустя, в студеный зимний вечер в ослабевшем мозгу Герствуда определилось твердое решение. Уже с четырех часов над городом стала сгущаться мрачная мгла ночи. Падал густой снег — колючий, хлещущий, подгоняемый быстрым ветром. Улицы на шесть дюймов покрылись холодным, мягким ковром, который вскоре конские копыта и ноги пешеходов взбили в рыхлую бурую массу. На Бродвее шагали люди в теплых пальто и под зонтами. На Бауэри люди плелись с поднятыми воротниками, в шляпах, надвинутых на уши. По первой из этих артерий города дельцы и приезжие спешили в уютные отели. По второй — озябшие толпы двигались мимо грязных лавок, в глубине которых уже горели тусклые лампы. На трамвайных вагонах рано зажглись фонари, а обычные лязг и грохот колес ослаблялись приставшим к ним снегом. Весь город закутался в толстую белую мантию. А Керри сидела в это время в своих уютных комнатах в отеле «Уолдорф» и читала «Отец Горио». Это произведение Бальзака рекомендовал ей Эмс. Роман был написан так сильно и рекомендация Эмса так много значила для нее, что Керри с огромным интересом поглощала страницу за страницей. Впервые она начала понимать, какой вздор она читала до сих пор. Устав от чтения, она зевнула, подошла к окну и стала наблюдать за нескончаемым потоком экипажей на Пятой авеню. — Какая скверная погода! — обратилась она к Лоле. — Ужасная! — ответила маленькая Лола. — Надеюсь, что снегу навалит достаточно, тогда можно будет хоть на санях покататься. — Ох, Лола! — воскликнула Керри, в памяти которой еще свежи были страдания отца Горио. — Ты только о пустяках и думаешь! А тебе не жалко тех, у кого нет ночлега в такую ночь? — Конечно, жаль, — ответила Лола. — Но что я могу сделать? У меня и у самой ничего нет. Керри улыбнулась. — Тебя мало трогала бы чужая нужда, будь ты даже богата. — Ошибаешься, — сказала Лола. — Но когда я была в нужде, мне никто ничем не помогал. — Это ужасно! — снова сказала Керри, глядя из окна на разыгравшуюся метель. — Посмотри-ка на этого чудака! — смеясь, воскликнула Лола, указывая на поскользнувшегося прохожего. — До чего же глупый вид у мужчин, когда они падают. — Придется сегодня ехать в театр в карете, — задумчиво сказала Керри. В вестибюле отеля «Импириэл» только что вошедший Чарльз Друэ стряхивал снег со своего элегантного теплого пальто. Скверная погода рано загнала его домой и одновременно вызвала в нем жажду таких развлечений, которые заставляют забыть о холоде и мраке. Хороший обед, общество интересной молодой женщины и кресло в театре — вот все, в чем он нуждался. — Хелло, Гарри! — окликнул он молодого человека, сидевшего в одном из удобных мягких кресел. — Как живете? — Ничего! Жаловаться не могу, — ответил тот. — Какая дрянная погода! — Что и говорить! Я вот сижу здесь и думаю, что бы такое изобрести? — Пойдемте со мной, — предложил Друэ. — Я вас познакомлю кое с кем, спасибо скажете! — Кто же это? — Двое девчонок, здесь поблизости, на Сороковой улице. Чудесно проведем время. Вас-то мне и нужно. — Что ж, возьмем их с собой и поедем обедать! — подхватил приятель Друэ. — Вот и отлично! — согласился последний. — Подождите, я только схожу наверх и переоденусь. — Ладно, вы меня найдете в парикмахерской, — сказал Гарри. — Пойду побреюсь. — Хорошо, — отозвался Друэ и тотчас же направился к лифту, поскрипывая изящными ботинками. Мотылек по-прежнему порхал, не зная забот. В купе пульмановского вагона, мчавшегося сквозь метель к Нью-Йорку, сидели трое. — Первый звонок к обеду! — возвестил официант вагона-ресторана, проходя по коридору и сверкая белоснежным кителем. — Я больше не хочу играть, — сказала черноволосая красавица, чей высокомерный вид был порожден богатством, и капризным жестом отодвинула карты. — Может быть, пойдем обедать? — предложил ей молодой муж, одетый по последней моде. — Нет, есть мне еще не хочется, — ответила жена. — Но играть надоело. — Джессика, — сказала ее мать, разодетая так, как только допускал ее возраст, — поправь булавку в галстуке! Она все время выползает. Джессика поправила булавку и, проведя рукой по пышным волосам, взглянула на оправленные в бриллианты часики. Муж любовался ею, ибо красота всегда имеет над нами власть, как бы она ни была холодна. — Ну, нам недолго еще терпеть такую погоду! — сказал он. — Через две недели мы будем в Риме! Миссис Герствуд улыбнулась, уютно устраиваясь в углу купе. Приятно сознавать себя тещей богатого молодого человека, состояние финансов которого она лично проверила. — А ты думаешь, что пароход отойдет вовремя? — спросила Джессика. — Такая погода не может помешать? — О нет! — успокоил ее муж. — Для парохода это не имеет никакого значения. Мимо купе прошел светловолосый молодой человек, сынок какого-то банкира из Чикаго. Он давно уже приглядывался к надменной красавице. Даже сейчас он не постеснялся пристально посмотреть на нее, и Джессика это отлично заметила. Искусно изображая равнодушие, она медленно повернула к окну свою прелестную головку. Но это отнюдь не было вызвано скромностью, присущей молодой жене. Просто ее тщеславие было вполне удовлетворено. А в это время в одном из переулков, выходивших на Бауэри, перед грязным четырехэтажным зданием, чью некогда темно-желтую окраску сажа и дожди превратили в нечто неописуемое, стояла толпа бездомных и среди них — Герствуд. Толпа нарастала постепенно. Сначала перед запертой деревянной дверью топтались два-три человека в полинявших и мятых фетровых шляпах; не в меру широкие пиджаки отяжелели от талого снега, воротники были подняты. Штаны с бахромой, больше похожие на мешки, свисали над огромными дырявыми башмаками. Они не делали попыток войти и только грузно переступали с ноги на ногу, глубоко засунув руки в карманы и поглядывая то на прохожих, то на зажигавшиеся фонари. С каждой минутой очередь все возрастала. Тут были и седобородые старики с ввалившимися глазами, и люди сравнительно молодые, но изнуренные болезнями, и люди средних лет. Полных не было вовсе. У одного лицо было совсем бескровное, у другого — красное, как кирпич. У того были худые, сутулые плечи, этот ковылял на деревянной ноге, третий был живой скелет, на котором болталась одежда. Повсюду виднелись большие уши, распухшие носы, потрескавшиеся губы и налитые кровью глаза. Во всей этой массе — ни одного нормального, здорового лица, ни одной прямой фигуры, никого, чей взгляд не блуждал бы. Под напором ветра и мокрого снега они спотыкались, напирая друг на друга. Мелькали отмороженные, красные кулаки. У некоторых — жалкое подобие шляпы, отнюдь не защищавшей посиневших ушей. Переминаясь с ноги на ногу, эти люди раскачивались в каком-то жутком ритме. По мере того как толпа возле двери росла, все чаще и чаще слышались ропот и брань, направленные против кого придется: — Будь они прокляты! Хоть бы поторопились открыть! — Посмотрите на фараона! Не спускает с нас глаз. — Может, они думают, что теперь лето? — Лучше бы сидеть сейчас в Синг-Синге[12]. Внезапно налетел особенно сильный порыв холодного ветра, и бездомные сгрудились теснее. Толпа колыхалась, двигалась, толкаясь. Тут не было ни злости, ни жалоб, ни угроз. Их мрачное, терпеливое ожидание не облегчалось шуткой или чувством взаимного доброжелательства. Мимо проехала карета, в которой, удобно откинувшись, сидел какой-то джентльмен. Один из бедняков, стоявший у самой двери, обратил на него внимание остальных: — Взгляните-ка на этого молодчика! — Ему-то не холодно! — отозвался другой. — Гей! Гей! Гей! — закричал третий, хотя карета давно уже промчалась. Понемногу надвигалась ночь. Прохожие спешили домой. Торопливо проходили мимо клерки и продавщицы. Проезжали переполненные трамваи. Ярко горели газовые фонари. В домах ровным красноватым светом засветились окна. Толпа несчастных, голодных людей все еще стояла у двери. — Что ж, они никогда не откроют, что ли? — раздался чей-то хриплый голос. Это замечание, казалось, вновь пробудило у всех интерес к закрытой двери. Они глядели на нее совсем как собаки, которые скулят и царапают дверную ручку. Они ежились, моргали, и время от времени слышались то возглас, то грубая брань. Они все ждали, а снег, кружась, все бил им в лицо колючими хлопьями, скоплялся на старых шляпах и костлявых плечах. В центре толпы тепло человеческих тел и пар от дыхания растопляли снег, и вода капала с ободков шляп на озябшие носы; но Герствуду не удалось пробраться в середину, и он, понурив голову и сгорбившись, стоял с краю.