Герствуд стоял перед зеркалом и надевал один из своих умопомрачительных жилетов. — Насколько мне помнится, ей совсем недавно что-то купили, — заметил он. — Совершенно верно, — спокойно подтвердила жена, — но то было вечернее платье. — По-моему, Джессика в последнее время слишком много тратит на туалеты, — сказал Герствуд. — Ну что ж, она теперь чаще бывает в обществе, — невозмутимо ответила жена. Но в голосе мужа она уловила нотки, которых раньше никогда не слыхала. Герствуд разъезжал не особенно много, но, если ему случалось куда-нибудь ехать, он неизменно брал с собой жену. Однажды группа членов муниципалитета задумала устроить увеселительную прогулку в Филадельфию, и Герствуду предложили присоединиться к ним. — В Филадельфии нас никто не знает, — сказал ему один из участников поездки, лицо которого достаточно ярко свидетельствовало о тупости и склонности к плотским удовольствиям, — и мы можем там хорошенько повеселиться. При этом он левым глазом чуть заметно подмигнул Герствуду и слегка склонил набок голову, на которой красовался великолепный шелковый цилиндр. — Непременно поезжайте с нами, Джордж! — добавил он. На следующий день Герствуд сообщил жене о своем намерении. — Я уезжаю на несколько дней, Джулия. — Куда? — спросила та, подняв на него глаза. — В Филадельфию… по делу. Миссис Герствуд пристально смотрела на мужа, точно ожидая еще чего-то. — На этот раз мне не удастся взять тебя с собой, — добавил Герствуд. — Ну, нет так нет, — ответила она. Но мужу было ясно, что она находит это странным. Прежде чем он ушел, она задала ему еще несколько вопросов, и это вызвало у Герствуда раздражение. Он начал подумывать, что его жена — неприятная обуза. Герствуд получил от поездки в Филадельфию большое удовольствие и испытывал сожаление, когда настало время возвращаться. Он не любил лгать, и ему противно было измышлять объяснения. Разговор не пошел дальше замечаний общего характера, но миссис Герствуд еще долго размышляла о нем. Она стала больше выезжать, еще лучше одеваться и чаще посещать театры, чтобы вознаградить себя за перенесенную обиду. Такую атмосферу едва ли можно было назвать приятной семейной жизнью. И текла здесь эта жизнь по привычному, раз и навсегда установленному образцу, повинуясь силе условностей. Но, по мере того как время шло, отношения становились все суше и суше. Рано или поздно должен был произойти взрыв и все разнести в прах. 10. Зима в роли советчика. Посол фортуны В свете принятого в обществе отношения к женщине и ее обязанностям душевное состояние Керри заслуживает некоторого пояснения. Чаши весов, на которых измеряются поступки, подобные тому, что совершила она, колеблются чрезвычайно прихотливо. Общество имеет установленное мерило для всех поступков. Все мужчины должны быть честны, все женщины — добродетельны. А потому, о преступница, как смела ты перешагнуть за пределы дозволенного? При всей широте взглядов Спенсера и наших современных философов-натуралистов мы все же находимся на уровне чисто детского восприятия морали. Это значит несколько больше, чем простое подчинение законам, действующим только на земле. Все это гораздо сложнее, чем нам представляется, — по крайней мере, сейчас. Ответьте, например, почему трепещет сердце? Объясните, почему какой-нибудь жалобный напев бродит по всему миру, никогда не умирая? Откройте ту таинственную силу, под воздействием которой распускается навстречу солнцу и дождю алый факел розы? В сокровенной сути этих явлений и таятся первоосновы морали. «О, как сладостна моя победа!» — размышлял Друэ. «Что же я, собственно, потеряла?» — размышляла Керри, терзаемая мрачными предчувствиями. И вот мы, серьезные, пытливые и недоумевающие, стоим перед древней, как мир, проблемой, стараясь установить истинные принципы нравственности, найти точный ответ на вопрос, что есть добро. С точки зрения некоторых слоев общества, Керри теперь была устроена недурно. С точки зрения тех, кто умирал с голоду, кто страдал от порывов холодного ветра, кто мок под дождем, Керри укрылась в тихую гавань. Друэ снял для нее квартиру из трех меблированных комнат на Огден-сквер, на Западной стороне, как раз напротив Юнион-парка. И тогда уже эта площадь, красивее которой не сыскать сейчас в Чикаго, представляла собою сплошной зеленый газон, здесь дышалось легче, чем в густо застроенных кварталах. Из окон открывался чудесный вид, гостиная выходила прямо на просторную лужайку парка, сейчас уже побуревшую, где отливал серебром маленький пруд. Над оголенными ветвями деревьев, покачивавшихся под напором зимнего ветра, высился шпиль церкви конгрегационалистов, вдали виднелись колокольни других церквей. Комнаты были хорошо обставлены. На полу в гостиной лежал ковер богатых темно-красных и лимонных тонов: на нем были изображены жардиньерки[2] с пышными, небывалых размеров цветами. Между двумя окнами сверкало трюмо. В одном углу стоял мягкий широкий плюшевый диван, вокруг — несколько качалок. Две-три картины, маленькие коврики и кое-какие безделушки дополняли убранство этой комнаты. В спальне стоял сундук Керри, подаренный ей Друэ, а в платяном шкафу, вделанном в стену, рядами висели платья, и все они ей шли. Керри никогда в жизни не имела столько платьев. Третьей комнатой можно было пользоваться как кухней; там Друэ посоветовал Керри поставить маленькую переносную газовую плиту, чтобы готовить завтраки и легкую закуску — гренки с сыром, устрицы и прочие любимые его блюда. И, наконец, в квартире была ванная. Все комнаты были приветливые, освещались газом, и, помимо центрального отопления, там еще был маленький камин, вносивший много уюта. Благодаря старательности Керри и ее врожденной любви к порядку квартирка имела чрезвычайно привлекательный вид. Керри жила здесь, не зная затруднений, которые раньше вставали перед ней на каждом шагу, но зато обремененная новыми нравственными проблемами. Ее взаимоотношения с окружающим миром так изменились, что она сама стала как бы иным человеком. Она заглядывала в зеркало и видела там другую Керри, которая была красивее прежней. Она заглядывала себе в душу (зеркало, составленное из представлений своих и чужих) и видела там Керри, которая была хуже прежней. А настоящая Керри колебалась между этими двумя образами, не зная, который из них считать верным. — Какая ты красавица! — неоднократно восклицал Друэ. Керри глядела на него большими сияющими глазами. — Ты это, наверное, и сама знаешь, — продолжал он. — О, ничего я не знаю! — обычно отвечала Керри. Она радовалась, что он такого мнения о ней, и, не решаясь верить, все же верила и упивалась его лестью. Но Друэ, который был заинтересован в том, чтобы льстить ей, не мог быть ее совестью. В душе своей Керри слышала совсем другой голос. С ним она спорила, перед ним она оправдывалась, его она пыталась задобрить. Ее совесть в конечном итоге не была непогрешимым и мудрым советчиком. Это была маленькая заурядная совесть, олицетворявшая ее мирок, ее прежнюю среду, обычаи и условности. Для такой совести глас народа поистине был гласом божьим. «Эх ты, пропащая!» — шептал ей этот голос. «Почему?» — спрашивала Керри. «Посмотри на людей, — шептал голос в ответ. — Посмотри на честных людей. С каким бы презрением они отвернулись, если бы им предложили сделать то, что сделала ты. Посмотри на честных девушек. Все они отвернулись бы от тебя, узнав, какой ты оказалась слабой. Ты даже не пыталась сопротивляться и сразу пала». Керри слышала этот голос в те часы, когда она оставалась дома одна и, сидя у окна, глядела в парк. Он напоминал о себе не так уж часто, разве что в тех случаях, когда возле Керри не было Друэ, когда не так открыто бросалась в глаза приятная сторона ее жизни. Вначале голос звучал довольно резко, хотя и не совсем убедительно. У Керри всегда был наготове ответ: надвигалась зима, и так страшили завывания ветра, а она была так одинока, к тому же ей так хотелось увидеть настоящую жизнь. Ее судьбой распорядилась нужда, а не сама она… Едва минуют ясные летние дни, город закутывается в темный серый плащ, который не сбрасывает всю зиму. Серыми кажутся бесконечные ряды зданий, небо и улицы принимают свинцовый оттенок, а оголенные деревья, пыль, вздымаемая ветром, обрывки бумаги, летающие в воздухе, лишь усугубляют неприглядность и мрачность картины. Порывы холодного ветра, проносящегося по длинным узким мостовым, наводят тяжкое уныние, которое ощущают не только поэты или художники, не только люди с высоким складом ума, претендующие на особую душевную утонченность, но даже и подлецы, и вообще все люди. Да, обыкновенные люди чувствуют это уныние не меньше поэтов, хотя не обладают их даром выражать свои чувства. И воробышек, сидящий на телеграфном столбе, и кошка, спрятавшаяся в подъезде, и ломовая лошадь, с трудом влачащая поклажу, — все знают, каково лютое дыхание зимы. Зима наносит удар в сердце всему живому, с ее приходом наступают тяжелые дни и для зверей, и для растений. Если бы не искусственные огни веселья, если бы не суета, создаваемая жаждой развлечений, и не бешеная погоня торговцев за барышами, если бы не роскошные витрины, которыми владельцы украшают свои магазины и внутри и снаружи, если бы не яркие, разноцветные рекламы, которыми изобилуют наши улицы, если бы не толпы снующих туда-сюда пешеходов, — мы, люди, быстро почувствовали бы, как тяжко ледяная рука зимы ложится нам на сердце и как гнетущи те долгие дни, когда солнце не дает нам достаточно света и тепла. Мы сами не сознаем, до какой степени зависим от явлений природы. В сущности, мы те же насекомые, вызванные к жизни теплом и гибнущие без него. И среди уныния таких вот серых дней тайный голос звучал все реже и реже. Нельзя сказать, чтобы Керри была подавлена этим внутренним разладом. Характер ее ни в коем случае нельзя было назвать угрюмым. К тому же она не обладала достаточным умом, чтобы настойчиво добиваться правды. Не находя выхода из лабиринта путаных мыслей, возникавших вокруг какой-нибудь проблемы, она предпочитала совсем выкинуть их из головы. Друэ меж тем — для человека его типа — вел себя безукоризненно. Он всячески развлекал Керри, много тратил на нее и брал ее с собой в деловые поездки. Иной раз она оставалась одна дня на два, на три, пока он колесил по близлежащим городам, но, как правило, они почти не расставались. — Послушай, Керри, — сказал однажды утром Друэ, вскоре после того как они обосновались на новой квартире, — я пригласил моего приятеля Герствуда провести с нами вечерок. — Кто он такой? — насторожилась Керри. — О, это чудеснейший человек. Он управляющий у «Фицджеральда и Моя». — А что это такое? — Очень изысканный бар, один из лучших в городе. Керри была немного озадачена. Она задумалась над тем, что мог сказать о ней Друэ своему другу и как ей следует держать себя в его обществе. — Ты не беспокойся, — сказал Друэ, точно угадывая ее мысли. — Он ничего не знает. Ты теперь миссис Друэ. Его слова показались Керри не совсем тактичными. Она убедилась, что Друэ не обладает чуткостью. — Почему же мы не обвенчаемся? — спросила она, вспомнив о его многоречивых обещаниях. — Подожди, обвенчаемся, — ответил он. — Дай мне только обделать дельце, которым я сейчас занят. Друэ имел в виду несуществующее наследство, с которым якобы была большая возня; дело требовало столько внимания, что каким-то образом мешало его личной жизни. — Вот в январе я вернусь из Денвера, и мы обвенчаемся. Эти слова давали Керри некоторую надежду, служившую целебным бальзамом для ее совести: открывался прекрасный выход из положения. Все еще могло быть исправлено. Ее поступок будет оправдан. Керри не была по-настоящему влюблена в Друэ. Она была гораздо умнее его и смутно догадывалась, что ему многого недостает. Если бы не это обстоятельство, если бы она не могла оценивать его беспристрастно и не разгадала бы его, ее положение было бы гораздо хуже. Она обожала бы его и была бы глубоко несчастной от страха, что не сумеет добиться его любви, что у него может пропасть интерес к ней, что он бросит ее и она останется без всякой опоры. А так Керри лишь вначале слегка тревожилась за свою дальнейшую судьбу, пытаясь завладеть Друэ целиком, но потом стала спокойно выжидать. Она не была уверена, что он таков, каким она его считает, и сама не знала, чего ей хотелось. Когда явился Герствуд, Керри увидела перед собой человека в сто раз умнее Друэ. Он относился к женщинам с тем особым почтением, которое они так ценят. Он не обнаружил ни чрезмерного восхищения, ни излишней смелости. Его обаяние усиливалось исключительной предупредительностью. Он прошел хорошую школу, научившись завоевывать симпатии обеспеченных людей, крупных дельцов и людей искусства, с которыми ему приходилось сталкиваться в баре, и с большим тактом умел очаровывать тех, кто ему нравился. Из хорошеньких женщин больше всего его привлекали те, в ком он замечал некоторую утонченность чувств. Он был мягок, спокоен, уверен в себе, и, казалось, его единственное желание — угождать во всем своей даме. Друэ и сам вел себя так, когда игра стоила свеч, но он обладал слишком большим самомнением, чтобы выработать в себе тот изысканный лоск, который украшал Герствуда. Друэ был слишком жизнерадостен, слишком полон кипучей энергии и слишком самоуверен. Он имел успех у женщин, не особенно изощренных в искусстве любви. Но он терпел жестокие поражения, когда ему случалось столкнуться с женщиной более или менее опытной и обладающей природной утонченностью. В Керри Друэ обнаружил много тонкости, но ни малейшего опыта в искусстве любви. Ему попросту повезло: случай, так сказать, сам привел к нему Керри. Несколькими годами позже, когда Керри приобрела жизненный опыт и добилась пусть даже незначительного успеха, ему не удалось бы даже близко подойти к ней. — Вам следовало бы купить рояль, Друэ, — сказал пришедший к ним в назначенный вечер Герствуд и с улыбкой посмотрел на Керри. — Ваша жена могла бы тогда играть. Эта мысль даже не приходила в голову Друэ. — Да, вы правы, — согласился он. — Но я не играю, — отважилась возразить Керри. — О, это не так уж трудно, — сказал Герствуд. — Вы научились бы в несколько недель.