— Харэн… — Нет, я останусь, — отвечает тот твердо. — Мы должны успеть обсудить пару вопросов. — Что значит успеть?! — Харэн смотрит на нее, затем на меня. Таким взглядом обычно удостаивают гонцов, принесших дурную весть. Если подумать, все так и обстоит на самом деле. Прибытие Тэты говорит о том, что дела серьезны и что все это время мы врали Харэну, что его мать поправится. — Какого черта она пришла? Пусть проваливает! — Харэн, стены тонкие, — шепчет Ларрэт. — Пусть слышит. — Если нужно, — говорю, — я передам, что… — Милый, — Ларрэт вновь гладит сына по голове, — она преодолела долгую дорогу. — Ты ее позвала? — Нет. — Значит, ты. — Харэн косится на меня, но я отрицательно качаю головой. Он встает, но долго не отходит от кровати. — Ты будешь в своей комнате? — спрашиваю. — Не знаю. — Цэккай будет с тобой? — Мне не нужна нянька. — Он проговаривает это сквозь зубы, сжимает пальцы в кулаке, обходит меня, хлопает дверью и убегает. — Они повздорили, — шепчет Ларрэт вслед. — Из-за чего? — Он не сказал. — Тебе точно не хуже? — Я пользуюсь моментом и подхожу ближе. Когда же еще мне удастся побыть с ней? — Садись. — Она хлопает по краю кровати, но я располагаюсь на полу, на место Харэна. — Мне страшно за него. Он такой юный. — Я буду с ним, обещаю, но ты не можешь… — Она приподнимает руку и касается моей щеки. Я стискиваю зубы, чтобы не пустить в ход слезы, накопившиеся за три дня. — Вен… — Ей трудно говорить. — Позови ее. Я смотрю на нее долго-долго, прежде чем встать. Когда Тэта заходит, я сажусь в паре метров от кровати, откуда смогу наблюдать за каждым ее действием. Какими бы подругами они с Ларрэт ни были в юности, сейчас они представляют два разных трона, и между ними хочешь не хочешь, но должны быть дистанция и караул. Когда Тэта берет ее за руку, я не отвожу глаз от ее забинтованных пальцев. По сравнению с той Тэтой, которую я знал с восьми лет, она заметно изменилась и в манерах, и внешне. Она похорошела, лицо стало мудрее, и она хоть и выглядит моложе своих тридцати двух, но производит впечатление зрелой женщины, повидавшей жизнь. После короткого обмена любезностями Ларрэт спрашивает ее: — Ты уверена, что Микэм не предаст? — Мы заключили сделку. Если он будет молчать, я позволю его сыну жениться на моей дочери. — Вот что она имела в виду. А я-то подумал. — Ох… Ты ее спросила? — На одной чаше весов ее личное счастье, на другой — мир. Выбор очевиден. — Что ты будешь делать теперь? Без Эмаймона. — Из-за десятилетней изоляции мы пострадали слишком сильно и нуждаемся в дружбе. Свобода для адасцев заключается в гарантии автономии. Обрыв связей с Инэмом — инициатива Эмаймона, а не истинная воля людей. Он внушил им, что свобода — это отрицание внешнего мира. Я попробую убедить их в обратном. — А если они узнают про убийство? — Зависит от того, как и кто этим воспользуется. Но надо понимать, что адасцы положат все, чтобы защитить свой дом, но не прольют кровь на чужой земле. Для этого нужна слишком веская причина. Эти люди всего лишь хотят жить по собственным законам, по природе своей они безобидны. — Удивительно. Но как они приняли тебя своей королевой? — Пока Эллоэт моя дочь, люди не видят во мне угрозу. А пока они не видят во мне угрозу, я многое могу изменить. — Разве ты хотела власти ради этого? Чтобы что-то менять? — Я ставила цели только затем, чтобы их достичь, я не думала о последствиях. Такая вот глупость — доказывать всем, в том числе себе, что я чего-то стою. — Знаю. — Ларрэт кашляет. — Значит, мир? — Да, и как можно дольше. *** После их разговора — а говорили они обо всем на свете и очень долго — я направлюсь на левую половину проведать Харэна. Стучусь в его комнату, а в ответ слышу раздраженный голос: — Я же сказал, иди прочь! — Харэн, это я. Повисает молчание. Через пару мгновений мне открывают дверь. — Я думал, это Цэккай, — говорит он виновато. — Они закончили. — Я делаю шаг в сторону выхода, думая, что он побежит впереди меня. — Постой… Ты злишься? — С чего бы? — Я оборачиваюсь. — За вчерашнее, за то, что я наговорил тебе в кабинете. В общем, извини. Когда-то мы спорили с Ларрэт, имеют ли эти слова значение. Я утверждал, что просить прощения — это способ откупиться и очистить совесть. Само слово «извини» звучит как приказ, а не просьба. Но она была права, его приятно слышать, даже если ты не в обиде. Это говорит о том, что человеку не все равно, — в этом их предназначение и ценность. — Все в порядке, — отвечаю. — Я был не прав. У тебя есть мама, и она все еще нуждается в тебе. — А что Цэккай опять натворил? — Да пустяк… — Расскажешь? Мы все еще стоим в коридоре, и он предлагает зайти к нему. Это старая комната Ларрэт. Через этот шкаф мы впервые отправились за горы. Он распахнут, и теперь, чтобы выйти в лабиринт, нужно разгребать кучу вещей. Здесь все изменилось и подстроилось под своего нового хозяина: комната, как всегда, не прибрана, повсюду висят рисунки и карты. Их так много, что не разглядеть самих стен. — Этот дурак, — говорит Харэн о друге, — болтает всякую чепуху, а потом удивляется, что он сделал не так. Он говорит, что короли чаще всего умирают от яда. Он думает, что ты виноват в смерти дяди. — Я действительно кое-что скрываю, но дело не в господине Дэмьене. Харэн вряд ли воспримет это слишком близко к сердцу. Он не знал лично ни деда, ни дядю и мало хорошего о них слышал. Если я признаюсь, для него это не станет таким же сильным ударом, как для Ларрэт. Да, как-то странно рассказывать ему о заговоре именно сейчас, когда у него на уме совсем другое, но раз уж дело приняло такой оборот, почему бы не сдаться. Пусть узнает от меня. Так будет лучше. — Он умер своей смертью, — продолжаю, — а его отец и брат нет. — Их убили? — Да. — Кто? Неужели дядя… И ты молчал, потому что не мог нарушить первое правило? — Нет, у меня с тогдашним королем были свои счеты. — Я смотрю Харэну в глаза. — Хочешь расскажу, как умерла Мерт? — Ты говорил. Она умерла от рук палача. — Да. За попытку бегства мы должны были получить по двадцать ударов. Считается, что такая порция не должна убить. Мерт была слабой, но двадцать ударов она, возможно, смогла бы выдержать. Не сорок. — Сорок?