– Фу-у! – воскликнула одна девочка. – Его жена умоляла разрешить ей выдавить эту штуку. Она сказала: «Это похоже на ведьминский знак». Но он не позволил. «Оставь меня, жена, – сказал он ей, – ибо пусть это и фурункул, но это моя плоть». И она достаточно хорошо знала свое место и понимала, когда надо замолчать. По крайней мере, пока он бодрствует. Но однажды ночью она не могла уснуть из-за беспокойства. Наверняка, когда ее муж снимет камизу, чтобы осуществить первое церемониальное омовение в мельничном пруду, кто-то да заметит этот прыщ. Люди будут в ужасе! Пойдут слухи и сплетни. Селяне перестанут возить ему зерно. Вместо этого они отправятся в Бишоп-Лейси. Она и Йоханнес пойдут по миру, в то время как другие будут процветать. Все эти мысли крутились у нее в голове, пока она лежала без сна и лунный свет, проникавший сквозь окно, ярко освещал спину ее спящего мужа – и огромный прыщ на ней. Она протянула руку и ухватила эту штуку двумя пальцами – большим и указательным… У девочек, сидящих в кругу, отвисли челюсти. – Это оказалось слишком легко. С едва слышным «хлоп!», – я имитировала этот звук, хлопнув пальцем по щеке, – эта штука лопнула, и гной потек наружу. Она еще немножко подавила, пока ранка не очистилась и не потекла кровь. Ее муж шевельнулся, издал длинный вздох, перекатился на спину и захрапел. На следующее утро он пожаловался, что поранил спину. «Должно быть, ты зацепился за плетень», – сказала ему жена, и больше он эту тему не поднимал. Но время шло, и прыщ снова начал расти, еще более воспаленный и красный, чем раньше, если это возможно. Как и в первый раз, мельничиха подождала до субботней ночи, когда муж уснул, выпив два (или даже три) кувшина эля, и снова выдавила эту штуку – на этот раз более уверенно, чуть ли не радостно. Ее удивило, что, вместо того чтобы бояться, она на самом деле получает удовольствие. Годы шли и шли, бордовый прыщ рос и с каждым разом становился все больше и синюшнее, чем прежде. Ей казалось, будто сама преисподняя наполняет его грязью и серой откуда-то из адских недр, таящихся в ее муже Йоханнесе. Мельничиха обнаружила, что предвкушает тот момент, когда можно будет снова выдавить эту адскую гадость, к этому моменту превратившуюся в кисту. Каждый раз она с нетерпением ждала, когда же она медленно и постепенно наполнится. А однажды вечером мельник умер. Между бифштексом и пивом. Вот так! Он сполз со стула и умер, даже не успев головой коснуться пола. Старуха смертельно испугалась! Вдруг это она убила его своими беспрестанными тайными манипуляциями? Что, если бы он был еще жив и спокойно ел мясо с пастернаком, если бы она оставила его в покое? Что, если шериф графства схватит ее и повесит за преступление? Так что она решила молчать и никому не рассказала о прыще и о том, что она сделала, а через несколько дней мельника похоронили в трансепте Святого Румвольда в массивной мраморной гробнице, на крышке которой вырезали его имя и даты жизни. Время шло, и в деревне его начали забывать, как часто бывает с тем, что у тебя под носом. Но вдова Йоханнеса его не забыла. О нет, совсем наоборот! Она не спала ночами, думая не о своем покойном муже, но об этом наросте, который, может быть, все еще растет между его лопатками – даже в могиле. Некому его выдавить, размышляла она, и он продолжит увеличиваться. Вдова представляла его в темноте гроба, как он растет, растет, растет – и никто о нем не позаботится. Он покинут. Женщина думала о прыще как о своей собственности. И, по правде говоря, она по нему скучала. Ей недоставало процесса выдавливания. Она скучала по звуку, с которым прыщ лопался. Она не могла совладать со своими мыслями. И ей стало ясно, что надо что-то делать. Поэтому одной безлунной ночью старуха тихо выбралась из спящей деревни и направилась окольным путем вдоль берега реки в сторону церкви. Войдя внутрь, она перекрестилась, дюжину раз прочитала «Отче наш» и две дюжины раз «Аве Мария» и с помощью крепкой кочерги, которую она принесла с собой, завернув в шаль, отодвинула крышку гроба. Я снова сделала паузу в своем повествовании и осмотрелась. Огонь свечи горел совершенно ровно и тянулся вверх. Никто не дышал. Даже Джумбо открыла рот от удивления. – И?.. – прошептала она хрипло, и ее голос растаял в темноте, словно дым от сгоревшей спички. – Там, в каменном гробу, лежал мельник, точно такой, каким она его видела в последний раз. На самом деле он совершенно не изменился. Может быть, каким-то чудом он стал нетленным, как, говорят, случалось с некоторыми святыми? Или – и ее волосы встали дыбом при этой мысли – он до сих пор жив? Я опять замолчала, чтобы мои слова произвели должный эффект. Одна девочка в дальней части круга начала всхлипывать. – С трудом она… перекатила… его… на живот, – медленно произнесла я, – и сняла саван… в который было завернуто его тело… целиком, за исключением головы… К этому моменту тишина стала невыносимой. Я позволила ей продолжаться, наблюдая за реакцией каждой слушательницы. – И там… там был огромный фурункул, он вырос размером с гранат – и приобрел такой же бордово-синюшный цвет, как будто он был переполнен кровью! Руки вдовы затряслись, когда она потянулась к этой штуке… И когда она достигла цели, неожиданно раздался гулкий стон! «Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ет!» Как будто труп мельника запротестовал, как будто он хотел приберечь это сокровище для себя, унести в вечность. Рубин из кожи. Несмотря на ужас, старуха придвинулась еще ближе. Дело займет лишь миг, и потом она уйдет, исполнив свой долг. «И пусть Господь решает, – подумала она, – права я или нет». Семь лиц, окруживших меня, побледнели как смерть. Девочки затаили дыхание. Время словно остановилось. – И тогда медленно… осторожно… она положила пальцы на раздувшийся фурункул… сдавила… и…. БДЫЩЩЩЩЩ! Я завопила во весь голос и схватила руки девочек, сидевших по бокам от меня. Джумбо удовлетворенно вскрикнула. Девочки испуганно прильнули друг к другу. Гремли упала лицом вниз и со стоном натянула себе на голову ночнушку. – Что же случилось? – воскликнул кто-то. Я долго-долго ждала, перед тем как ответить. – Чертова штука взорвалась! – констатировала я. – А воздушный шар? Что с воздушным шаром? – поинтересовалась Джумбо, на удивление быстро овладев собою. – Что с воздушным шаром? – Ах, шар, – сказала я. – Впоследствии жена мельника добавила его к надгробному памятнику в качестве аллегории. – Аллегории? – прохрипела Гремли. – В качестве цивилизованного способа указать потомкам, что желудочные газы покойного взорвались, как иногда случалось в те дни. Это было самое лучшее объяснение, который смогла быстро сочинить его жена. Откуда-то снаружи из коридора послышался скрип, и что-то стукнуло. – Ш-ш-ш! – предостерегла Джумбо. – Кто-то идет! Комендантский час. Она задула свечу, и мы неподвижно сидели во мраке. Раздался стук в дверь. – Что здесь происходит? – требовательно спросил голос. Фицгиббон. Мы все хором затаили дыхание, и кто-то даже зажал рукой нос и рот. Сгрудившись в темноте, мы были парализованы мыслью, что произойдет, когда снова загорится свет и время продолжил свой бег. – Все в порядке, сестра-хозяйка, – отозвалась Джумбо спустя вечность, растягивая слова, словно спросонья. – Мне опять приснился ужасный кошмар. Утром я буду в порядке. Спокойной ночи. Моя единомышленница. Ей что-то пробормотали в ответ, и шаги зашаркали прочь, их звук потихоньку стихал.