— Увы, Гвидо! У меня нет другого выхода. Вчера мне сообщили, что я не должен покидать своего покровителя и обязан сопровождать его в Савойю на бракосочетание. Срок на сборы дали до завтрашнего утра. — Завтра утром? К чему такая спешка? — Интриги моих недругов! Враги у меня довольно-таки влиятельные, Лев Десятый прислушивается к ним. Впрочем, кардинал Бибьена предостерегал меня… И еще те два немца, которые постоянно интригуют против меня, подрывая мой авторитет. От них-то я и упрятываю все здесь… Опасаюсь, как бы они не украли мои методы… — Но кто же на самом деле эти враги? Чего они добиваются? — Понятия не имею. Зависть и злоба — плохие советчики. На днях папа получил какую-то анонимку. Меня обвиняют в… Кулаки мэтра сжались, и я почувствовал, как им снова овладевает гнев. — Меня обвиняют в некромантии над трупами в Сан-Спирито. — Что-о?! — Да, Гвидо, ты правильно расслышал. Вот именно, в некромантии! В письме говорится, что мои анатомические исследования — всего лишь предлог для осквернения трупов, взывания к душам умерших и предсказания будущего по их внутренностям. И прочая, не знаю уж какая, чертовщина. — Какая чушь! — То-то и досадно. Все обвинения отличаются глупостью, однако Лев Десятый делает вид, что они весомы. Он мне строго-настрого запретил даже подходить к Сан-Спирито. Я и так был раздражен инсинуациями Аргомбольдо, но эта новость доконала меня. Мэтра обвиняют в ворожбе и колдовстве! — Причины, должно быть, показались понтифику очень вескими, раз он согласился избавиться от вас! А ведь вы как-никак протеже его брата! — О! Здесь с этим не считаются. Как раз недавно мне советовали уехать, уверяя, что Церковь неодобрительно относится к вскрытиям. Что следует успокоить умы. Особенно в свете происходящих событий… Однако за мной сохраняются пенсия, квартира в Бельведере и — вообрази! — уважение Льва Десятого. Одно совпадение меня поразило: встреча накануне с Капедиферро. Моя откровенность по поводу соображений Леонардо! — Это изгнание могло иметь отношение к нашему расследованию? — Не исключается, — согласился он. — Я и не скрывал ни от кого своего неприятия казни обжигальщика. — Ненависть Капедиферро к вам ни для кого не является секретом. Ведь главный смотритель улиц лично арестовал Гирарди. Так что ваше несогласие он расценивает как прямые нападки на него. Говоря это, я осознавал, что являюсь единственным виновником немилости к Винчи. И все это из-за моей глупой болтовни и желания покрасоваться перед молодой Альдобрандини! — Я должен… должен вам сказать, что вчера я виделся с Капедиферро, мэтр, и что из некоторых моих слов он смог… смог заключить… Он положил руку на мое плечо. — Ты хороший парень, Гвидо. Твои угрызения совести делают тебе честь. Если бы судьбе было угодно даровать мне сына… Большего он не сказал. — Не стоит понапрасну винить себя. Чуть раньше, чуть позже, но все стало бы известно. А я тверд в решении отстаивать свое мнение перед кем угодно: обжигальщик непричастен к этой серии преступлений. Вчера… вчера мне пришла одна идея… Так вот… Тебе известно, как обращаются к женщинам в Авеццано и его окрестностях? Я все больше поражался. Этого человека одни обвиняют в ереси, другие — в колдовстве, этого человека, величайшего художника своего времени, изгоняют из города как прокаженного, а он спокойно говорит о языковых особенностях Апеннин! — Авеццано? — повторил я. — Да, Авеццано. Когда-то я останавливался там на два-три дня во время путешествия к Адриатике. Было это лет пятьдесят назад. — Жать, но я пока не понимаю вас. — Поймешь! В Авеццано родился Джакопо Верде! Так вот! Знай, что там редко употребляют обращение «синьора». Чаще к женщине обращаются «донна»: донна Альбицци, донна Синибальди. Такое распространено только в тех местах. — Не поясните ли… — Думай, Гвидо, думай! «Донна»! Как донна Гирарди, например! Бумажка, которую ты нашел в комнате Джакопо Верде: «do ghirardi»! Теперь понял? Указавший молодому Верде лицо, которое тот должен встретить в таверне «Волчья голова», имел в виду не «do ghirardi» как Донато Гирарди, a «do ghirardi» — как «donna Ghirardi»! Именно к своднице и обратился молодой человек, а не к ее сыну. Можно поспорить: ни одному из мужчин не было известно о существовании другого! И если принять эту версию, у обжигальщика не имелось никаких причиндля убийства Джакопо Верде! — Этим и объясняется, что мы не нашли никакого смысла в той раковине и том ноже, — добавил я. — А также в маске удода и во всем остальном. Признание виновности обжигальщика не дает ответа на все эти вопросы! — Рад, что ты так думаешь. Тем более что я продолжаю верить в значимость этих деталей. Стоит только найти точку сцепления… Примерно как на полотне, когда художник накладывает небольшие мазки на свою картину для того, чтобы… Он вдруг замолчал. Знакомый мне огонек зажегся в его глазах. — А почему бы и нет? Почему бы нет, Гвидо? Ты не подумал о живописи? — О живописи? — Да. Я как-то сказал тебе, что все это мне что-то напоминает. Может быть, незачем рыться в книгах… Может быть, все дело в какой-то картине, которую я видел, в манере художника, которого я знал. И мой ум непроизвольно ассоциировал их с этими преступлениями… Что-то вроде аналогии, механизм которой от меня ускользает, но он тем не менее существует, разумен и имеет свой смысл. Вот почему я не могу четко определить, что чувствую. Это похоже… Да… На интуицию художника… И еще раз я был поражен его рассуждениями, пообещав себе продолжить поиски, но уже среди художников… — Раз уж мы перевертываем страницу, мэтр… то до вашего отъезда… не покажете ли мне композицию, которую вы заканчивали на днях? Мне лестно было бы первым… На лице его появилось веселое и одновременно горделивое выражение. — Ты не разочаруешься, Гвидо. Я очень доволен этой работой. Картина еще подвешена на мольберте к потолку, но я предполагал взять ее с собой в Шамбор. Мы можем воспользоваться этим и опустить ее. Он приблизился к сложной системе блоков, позволяющих поднимать картины к потолку, подальше от нескромных глаз и рук. Разблокировал одно зубчатое колесо, потом другое, поворочал последовательно двумя рычагами, повернул какую-то ручку, и мольберт тихо опустился к нам. Панно все еще было закрыто куском материи. — О! Пока не забыл, раз уж речь зашла о моем отъезде… Леонардо сунул руку в карман. — Я хотел передать тебе вот это. И протянул мне ключ. — Пока меня не будет, можешь заходить в мои апартаменты. Заодно проследишь, чтобы никто сюда не входил: очень уж я опасаюсь этих двух немцев. К тому же кто знает, может быть, тебе потребуется место, где никто и не подумает тебя искать. А теперь… Он несколько театральным жестом снял покрывало с картины. Я оцепенел. Это был настоящий шедевр, возвышенная кротость и тонкость. Изображенный персонаж, незаконченный в прошлый раз, сейчас расцвел во всей своей завершенности. В левой руке юноша все еще держал крест, кудри волос все еще спадали на плечи, а полуобнаженное тело еще больше выступило из тени. Но сейчас глаз поражал жест правой руки. Кисть и пальцы, направленные к небу в движении, полном изящества и загадочности, как бы призывали прислушаться к скрывающейся где-то вверху тайне. К какому неведомому путешествию приглашал этот указующий перст? Однако главное было не в этом. Потребовалось время, чтобы оно явилось ко мне, завладело сознанием, ослепило. Сомнений не оставалось: лицо юноши с крестом принадлежало Джакопо Верде. «Великий художник изобразил Джакопо Верде!» Но не того Джакопо, с мучительно-отвратительным выражением, голову которого я видел в колонне Траяна… Джакопо умиротворенного, с глазами, воплощающими спокойствие, с почти насмешливой улыбкой. Джакопо живого, обретшего новую жизнь, которую гений Леонардо отныне сделал бессмертной. Джакопо вдохновенного, излучающего радость на века. 14 9 января 1515 года Винчи должен был покинуть Рим и отправиться в Савойю. С начала событий до этой даты прошло уже двадцать дней, и все с полным правом считали, что виновный наказан: Донато Гирарди без зазрения совести убил свою мать-сводницу, Джакопо Верде, одного из своих протеже, а также Джентиле Зара, ростовщика с сомнительной репутацией. Причина убийств? — приступ безумия. Жестокость и тщательный выбор места? — приступ безумия. Послание, раковина, нож и меч? — приступ безумия. Во всяком случае, власти придерживались этой версии. Леонардо же думал иначе: под маской удода скрывалось совсем другое лицо. Лицо человека, не бывшего обжигальщиком извести во дворце Марчиалли, человека, проникшего в Ватикан для похищения реликвии, человека, возможно, принадлежавшего к миру художников. Всех этих выводов, бессвязных на первый взгляд, оказалось достаточно, чтобы отстранить мэтра от этого дела и удалить из Рима. Клевета, доносы способствовали тому, что он впал в немилость. Так что остался я один на один с убийцей! Горечь от этого тем не менее не могла изгнать из моей памяти образ красавицы Альдобрандини. Едва забрезжило утро, как я уже мчался к дворцу Капедиферро в надежде застать девушку у окна. Я был влюблен, и, хотите верьте, хотите нет, фортуна в этот день улыбнулась мне. Не простоял я там и десяти минут, как в углу открылась дверь черного хода для слуг… — Сюда, мессер Синибальди. Я приблизился, и в темном проеме увидел самый очаровательный из силуэтов: Флора! Флора, протягивающая мне руку! От сильнейшего волнения и изумления у меня перехватило горло. — Поспешите же! Матушка и дядя ушли в церковь помянуть мою двоюродную бабушку. Времени у нас мало.