– Боже мой, какая красота, – сказала она. – Спасибо. – Потом понюхала их и поставила в высокий стакан с водой. – Пусть постоят здесь, пока я не купила вазу. – Хочу попросить тебя кое о чем, – сказала я. – Ну вот. Так ты цветами подмасливаешься? – Нет. – Я покачала головой. – Цветы – потому что я тебя люблю. Чтобы ты знала, как часто думаю о тебе, как ты важна для меня. Я редко говорю тебе это и сейчас говорю вот так, цветами. Чувство вины – это такое чувство, с которым нельзя договориться. Когда оно поднимает голову, то выводит армию. Винясь в одном, я начинаю видеть, в чем еще виновата. Я села на край кровати. – Хотела сказать… Мы с Максом обсуждали, и я думаю, что любовная сцена в картине будет более откровенная, чем мы с тобой предполагали. – Насколько откровенная? – Чуть более эмоциональная. Чтобы передать отчаянную потребность Патриции в чувственном удовольствии. Я лгала. Лгала намеренно. Я излагала события так, будто пришла к Селии за одобрением до съемок сцены. – Потребность в чувственном удовольствии? – Нам нужно понять, что Патриция рвет отношения с Марком. И дело не только в любви, а в чем-то бо́льшем. – Логично, – согласилась Селия. – Так ты имеешь в виду, что это ответ на вопрос «Почему она остается с ним?». – Да. – Я так обрадовалась – может быть, она поймет? Может быть, мне удастся исправить все задним числом. – Именно так. Так что мы снимем откровенную сцену между мной и Доном. Я буду по большей части обнаженная. Для лучшего понимания главной идеи фильма, нужно показать, что оба главных героя по-настоящему уязвимы, поскольку связаны сексуально. Селия слушала молча, пытаясь понять, что я говорю, и примерить на себя. – Я хочу, чтобы ты сделала фильм таким, каким ты хочешь его видеть, – сказала она наконец. – Спасибо. – Вот только… – Она опустила голову и покачала головой. – У меня такое чувство… Не знаю. Не уверена, что смогу. Ты и так весь день с Доном. И эти долгие вечера. Я совсем тебя не вижу. А теперь еще секс. Секс – это священное… это между нами. Не уверена, что смогу на это смотреть. – Тебе необязательно его смотреть. – Но я же буду знать, что это случилось. Буду знать, что это на экране. И все это увидят. Я хочу согласиться с тобой. Правда. – Ну так соглашайся. – Постараюсь. – Спасибо. – Я правда постараюсь. – Отлично. – Но мне кажется, я не смогу его принять. Тогда, зная, что ты спала с Миком…, меня потом несколько лет тошнило от одной мысли. Стоило только представить вас вдвоем… вместе… – Знаю. – И ты спала с Гарри… бог знает, сколько раз. – Знаю, милая. Знаю. Но я не собираюсь спать с Доном. – Но ты же спала с ним. Спала. Когда люди будут смотреть на вас на экране, они будут видеть то, что вы уже делали. – Это не по-настоящему. – Знаю. Но то, что ты говоришь… Я так понимаю, что ты готова сделать так, чтобы все выглядело по-настоящему. Ты говоришь, что сделаешь это более реальным, чем кто-либо делал до тебя. – Да, это так. Селия расплакалась, уронила голову. – Я чувствую себя так, будто подвожу тебя. Но я не могу. Не могу. Я знаю себя и знаю, что для меня это слишком. Меня вывернет наизнанку. Я сойду с ума, постоянно думая о том, как ты с ним… – Она решительно покачала головой. – Извини. Меня на это не хватит. Я не справлюсь. Хочу быть сильнее ради тебя, правда. Знаю, окажись ты на моем месте, ты бы справилась. Мне кажется, что я разочаровываю тебя. Мне так жаль. Я исправлюсь. Помогу получить любую роль. Я постараюсь сделать так, чтобы в следующий раз у тебя все получилось. Я смогу стать сильнее. Но… пожалуйста, Эвелин, я не вынесу, если ты переспишь еще с одним мужчиной. Даже если это будет не по-настоящему. Пожалуйста, пожалуйста, не делай этого. У меня сжалось сердце. Я опустила голову, сопротивляясь рвотному позыву. Смотрела на две половицы у меня под ногами, на слегка утопленные шляпки гвоздей. А потом подняла голову, посмотрела на нее и сказала: – Я уже сделала это. И всхлипнула. Я умоляла, стояла на коленях, рыдала, но еще до того, как я успокоилась, Селия сказала: – Я всегда хотела только одного: чтобы ты была по-настоящему моей. Но ты никогда не была моей. Нет. Мне всегда приходилось довольствоваться каким-то кусочком тебя. Тогда как мир получал остальное. Я не виню тебя. И я не перестану любить тебя. Но я ничего не могу с собой сделать. Не могу, Эвелин. Я не могу постоянно жить с разбитым сердцем. С этим Селия и ушла. А еще через неделю, собрав все свои вещи и у меня, и у себя, улетела в Лос-Анджелес. На мои звонки она не отвечала. Связаться с ней я не смогла. Еще через несколько недель она подала на развод с Джоном. Таким образом она ясно дала понять, что, разводясь с ним, по сути, разводится со мной. Я уговорила Джона позвонить ее агенту и менеджеру. Он отыскал ее в «Беверли-Уилшир». Я полетела в Лос-Анджелес, пришла в отель и постучала в дверь. На мне было платье от Дианы фон Фюрстенберг – однажды Селия сказала, что я в нем неотразима. Из другого номера вышли двое, мужчина и женщина, и, идя по коридору, они не сводили с меня глаз. Они узнали меня, но я и не стала прятаться. Я только стучала в дверь. Когда Селия наконец открыла, я посмотрела ей в глаза, но не сказала ни слова. Она молча смотрела на меня. Потом, сквозь слезы, я вымолвила только: – Пожалуйста. Она отвернулась. – Я совершила ошибку. Больше этого не повторится. – Когда мы разругались так в последний раз, я не стала извиняться. И теперь я надеялась, что если признаю, что поступила плохо, если искренне пообещаю исправиться, она простит. Но Селия не простила. – Я больше так не могу. – Она покачала головой. На ней были джинсы с высокой посадкой и футболка с «кока-колой». Длинные волосы опускались ниже плеч. Ей уже исполнилось тридцать семь, но ей никто бы не дал больше двадцати пяти. В ней была моложавость, которой не было у меня. Я же выглядела на свои годы. Когда она сказала это, я встала на колени перед ее порогом и разрыдалась. Она втащила меня в номер. – Прими меня, – умоляла я. – Прими меня обратно, и я откажусь от всего, кроме Коннор. Я больше не буду сниматься. Я расскажу о нас всему свету. Я буду только твоей. Пожалуйста. Селия слушала. Потом спокойно села в кресло у кровати и произнесла: – Эвелин, ты не в состоянии от этого отказаться. И никогда не откажешься. Трагедия моей жизни в том, что я не могу полюбить тебя достаточно сильно, чтобы сделать только моей. И ты не можешь стать чьей-либо. Я постояла еще немного, ожидая продолжения, но она молчала. Ей больше нечего было сказать. И я не могла сказать ничего такого, что заставило бы ее передумать. Поняв это, я взяла себя в руки, вытерла слезы, поцеловала ее в висок и вышла. Пряча боль, я вернулась в Нью-Йорк. И только придя домой, я отдалась горю. Я плакала так, словно она умерла. Вот такое было чувство. Вот как сильно я ее оттолкнула. И все кончилось. 46 – В самом деле? – спрашиваю я. – Она меня вычеркнула, – говорит Эвелин. – А что фильм? – Ты имеешь в виду, стоил ли он того, что я потеряла? – Ну да. – Фильм имел огромный успех. Но такой цены он не стоил. – Дон Адлер ведь получил за него «Оскара»? Эвелин закатывает глаза. – Этот подлец взял «Оскара», а меня даже не номинировали. – Почему? Я смотрела картину. Хотя и не полностью. Вы там великолепны. Правда. – Думаешь, я сама не знаю? – Тогда почему вас не номинировали? – Потому! – раздраженно бросает Эвелин. – Потому что меня не позволили хвалить. Фильму присвоили категорию «Х». Он оказался слишком скандальным, слишком откровенным. Фильм волновал, будоражил, а когда такое происходит, обязательно нужно найти виноватого. Виноватой назначили меня. А кого же еще? Режиссера-француза? Или возродившегося из пепла Дона Адлера? Нет, они обвинили секс-бомбу, которую сами же и создали и которую теперь можно было назвать шлюхой. Разумеется, за такое «Оскара» не дают. Такое смотрели в одиночку, в темном зале, а потом выходили на публику и клеймили меня. – Но вашей карьере это не помешало. В следующем году вы снялись в двух фильмах.