– Признаюсь, к своему бесконечному стыду, что слухи о твоих способностях чинить насилие столь несоразмерны действительности, – проговорила сестра, острозубо улыбаясь. – Какофония. Наши писания преисполнены сказаниями о твоих злодействах. Забавно, что во всех этих россказнях ни разу не упомянута моя красота. – Знала бы, воззвала бы к нему скорее. Она ткнула концом посоха в лоб мертвого брата. И, хоть я и думала, что повидала немало, чуть не блеванула, когда он зашевелился. – Сестра… – прохрипел фанатик, потянувшись дрожащей рукой к ее усохшим пальцам. – Я… я его подвел. Я подвел Господа… – Да, брат, – отозвалась та. Потрясла головой, возложила на его лоб ладонь. – Однако скоро ты пред ним предстанешь. И твоя бессмертная душа даст ему ответ. Но плоть… Сестра широко ухмыльнулась. Посох засветился. – Этот сосуд ему еще послужит. Алый свет, озаривший ее тело, влился в плоть фанатика. Окоченевшее тело вытянулось, как палка. Кулак в груди, что был его сердцем, засиял багряным, свечение разлилось по венам. Ухмылка сестры на алом фоне казалась черной. Я попятилась, не понимая, с чем имею дело, но уверенная, что ни хера не хочу досматривать эту сцену до конца. Не успела я сделать и трех шагов, как сзади раздался звук. Стон камня, хриплое ругательство с губ умирающего. – Десять тысяч лет! – просипел Тягостный. Я развернулась. Он держал оружие в целой руке. Реликвия вздохнула, оживая, и выстрелила. Молния прорезала небо. Я прыгнула в сторону и покатилась, уворачиваясь от удара. Слепая рухнула – с пробитой в горле дырой и застывшей на лице ухмылкой. Единственный миг. Ровно столько понадобилось, чтобы ее убить. Так быстро. И слишком, блядь, поздно. Когда тело сестры подкосилось, ухмыляющееся, безжизненное, обитатель уже поднимался. Его сердце продолжило биться, сияние, что мчалось по венам, с каждым слышимым ударом разгоралось ярче. Он согнулся, издал гортанный, надсадный вой. Схватился за живот, как будто его вот-вот вывернет. А я вот-вот узнаю, что случится худшее. Магия, истинная магия исходит от Госпожи Негоциант. Отдаешь Мену, получаешь силу. Так был построен Империум, так Императоры уже шестьдесят поколений удерживают власть. Но есть и другие способы. То, чем занимаются жрецы Обители, – не искусство. Сила, которую дарует их Видящий Бог, ничуть не похожа на ту, что принадлежит Госпоже. Ученые Империума называют ее языческой магией и относятся к ней с теми же потехой и пренебрежением, что и к детям, нарядившимся в одежду взрослых, чтобы казаться старше. Сила Видящего Бога ненадежна, ее действие необузданно; ее последствия непредсказуемы. Но мощь неоспорима. С каждым судорожным вздохом обитателя его кожа все сильнее пузырилась. На лбу высветилась алая линия, разделяя его пополам. Его тело встало на ноги, а кожа – нет, она сошла с него и осталась лежать, словно груда сброшенной одежды. И на меня почерневшим черепом вместо лица уставилась громадина из голых мышц, с дымящейся красной плотью, с венами, горящими адским свечением. Обитатель умер. А вместо него пришло чудовище, о котором я слышала лишь из пьяных россказней. – Лиетт! – заорала я, продолжая за ним пристально следить. – Беги!!! Он повернулся, вперился глубокими глазницами. Исполинский. Не имеющий кожи. Покрытый ритмично сокращающимися мышцами и торчащими сквозь них костями. Перед лицом такого ужаса революционеры, имперцы и прочий народ Шрама как один бы попадали, цепенея и визжа от страха. Но Тягостный открыл огонь. Реликвия взвыла, оживая. Удар молнии пробил плечо. Чудовище зарычало – не от боли, но от ярости. И прыгнуло. Пронеслось у меня над головой, приземлилось. На Тягостного. Реликвия вылетела из его рук, кровь хлынула изо рта, спина с хрустом сломалась под весом существа, и хранитель сложился пополам. Я поднялась на ноги, пытаясь убраться подальше, и тут чудовище обратило свои злобные глазницы ко мне. Я сдала назад, спотыкаясь о трупы и поскальзываясь на крови и грязи. Урод неуклюже ринулся вперед, опираясь на слишком длинные руки, словно примат. Потянулся. Мелькнул мой клинок, резанув два пальца-переростка. Реликвия вызвала у чудовища лишь приступ злобы. Меч – даже не пощекотал. На ладони даже капельки крови не выступили. А урод расплылся в улыбке так, словно этого ждал. Я развернулась. И рванула прочь. Его ноги, подобные стволам деревьев, напряглись, и он вновь взмыл вверх. Рев отразился эхом от стен. Я метнулась в сторону, но это оказалось бессмысленно. Он врезался в землю, словно огромный валун, и все вокруг содрогнулось, а я шлепнулась на задницу. Клинок вылетел из руки. Не вставая и не сводя с чудовища глаз, я одной рукой нашарила в сумке горсть пуль и наспех сунула пару в барабан Какофонии. В его прицеле показалась перекошенная ухмылка чудовища. Что я там, мать его, впихнула? Изморозь? Геенну? Стального Питона? На вопросы не было времени. Все, что я могла, – это спустить курок и надеяться, что ответ мне понравится. И этим ответом был яркий, огненный цветок взрыва, когда пуля угодила уроду в грудь. Тот взвыл, замахал руками, охваченный Геенной, что прожирала его мышцы и зачернила торчащие кости. Урод превратился в ревущий, извивающийся костер. Но так и не умер. Почему, блядь, он не умирал?! Я вскочила и бросилась бежать, одной рукой открывая барабан Какофонии, а другой – лихорадочно роясь в сумке. Заметила, что в барабане осталась нерастраченная Изморозь. Наугад вытащила еще одну пулю. – Изморозь?! – заорала я на божество, которое должно было приглядывать за бардаком в сумках с амуницией, каким бы оно ни было. – На кой ляд мне их две?! Впрочем, дожидаться ответа свыше было некогда. Я воткнула патрон в гнездо, полезла за следующим. Не успела. Что-то мелькнуло и, вышибив из меня весь дух, обвилось вокруг талии. Какофония выпал из руки, меня вздернуло вверх. Тело сдавили пять огромных пальцев, выжимая из легких остатки воздуха, и подняли меня к пустым глазам урода. По его рылу, почерневшему от пламени, растеклась самодовольная ухмылка. Ну, или голодная, извращенная. Или безумная. У сраной твари вместо лица черепушка – как мне, блядь, понять, о чем она там думала? Да и неважно. Урод крепко сжал меня. Мои кости грозили вот-вот треснуть. В горле застрял крик, на который у меня не было воздуха. Кровь застучала в ушах, заглушая все звуки. Или почти все. Я расслышала топот маленьких ножек, скрип пера. У лодыжки урода возникла Лиетт, которая торопливо чертила что-то на его голени. Я хотела наорать на нее за то, что не убежала, но меня тут все-таки душили. Вместо этого пришлось смотреть, как жуткое дело ее рук набирает силу. Как я уже говорила, зачаровывание плоти – искусство тонкое. Для него необходимы неподвижное полотно и точные линии. Если пациент шевелится – или, скажем, держит кого-то за горло, – в момент начертания символов, что и делала Лиетт, все может пойти наперекосяк. Например, икроножная мышца урода могла взорваться, вспыхнув ярким светом. Он заорал и, рухнув на колено, ударил рукой. Лиетт едва успела увернуться, но споткнулась и упала навзничь. Глупо было пытаться. Она ведь не воительница. Урод, так и не выпустив меня, занес огромный кулак, чтобы ее раздавить. Громыхнул выстрел. Изо лба твари брызнуло алым. Он застыл, словно его только что укусил комар, повернулся влево. Еще выстрел. Еще одна алая точка. Теперь уже крупнее – пуля угодила прямиком в глаз. По всей видимости, боль тварь все же чувствовала. Или, по крайней мере, великую ярость, неотличимую от боли. Он выронил меня. Я рухнула на землю, хватая воздух ртом и чувствуя, как кровь силится вернуться в вены. Темнота перед глазами рассеялась, и я увидела своего неожиданного спасителя – крошечное, синее, темноволосое пятнышко на фоне чудовища, надвигавшегося на него. Я знала, что Кэврик не зря мне понравился. Он стоял со штык-ружьями своих товарищей у ног, ничуть не потрясенный тем, что на него несется двухтонная махина голой плоти. Он прицелился, выстрелил; монстра замедлила очередная вспышка алого. Он отбросил штык-ружье к первым двум. Поднял следующее, прицелился, выстрелил. Он был осторожен, надеясь прикончить тварь прежде, чем придется тщетно спасаться бегством. Раз – и рванула коленная чашечка. Два – пуля пробила зубы. С каждым выстрелом урод замедлялся. Но не останавливался. Я нашла Какофонию, чувствуя, как ко мне взывает его тепло. Подхватила, выдернула из сумки первую попавшуюся пулю, втолкнула ее в последнее гнездо. Руина. Понадеялась, что ему она тоже понравится. Урод замахнулся массивной лапищей, Кэврик прыгнул в сторону. Недостаточно быстро. Тварь зацепила его. И даже такой царапины хватило, чтобы Кэврик покатился по земле и врезался в стену. Тварь взревела и вскинула обе руки, готовясь раздавить его в кашу. Лязг барабана. Щелчок курка. Грянул выстрел Какофонии, громче любого штык-ружья. Первая пуля ударила тварь в спину. Изморозь растеклась по почерневшим мышцам смертельной бело-голубой хворью. Заблестела, затрещала, вгрызаясь в обожженную плоть, запуская в тело ледяные пальцы. Урод развернулся ко мне; его плоть лопалась, раскалывалась. Чары делали свое дело; еще через четыре мгновения гребаная тварь не сможет двигаться. Но еще через две он проломит мне череп. Я спустила курок, выстрелила второй пулей. Новый взрыв Изморози заковал плоть урода в лед. Он потянулся коченеющей рукой; лед затрещал, ломаясь. И замерз окончательно, почти дотянувшись до моего лица. Тело твари одеревенело. Рот застыл, раззявленный в немой ярости. Пустые глаза бешено метались в не способной шелохнуться голове, урод пытался понять, что за херь случилась и как ему отсюда выбраться. А я, разумеется, не собиралась давать ему на это время. Я направила Какофонию ему в рот. Крепко зажмурилась. И прошептала, ни к кому не обращаясь: – Эрес ва атали. Спустив курок, я отправила Руину прямиком ему в череп. Как я уже говорила, я не религиозна. И поэтому не ждала ответа на свои две молитвы: чтобы тварь наконец сдохла – и чтобы ни капли месива, которое от него останется, не попало мне в рот. Я по-прежнему не верю в богов. Потому что лишь одна молитва была услышана. 17