Помню, как впервые его встретила. Тогда, давным-давно, все тоже казалось сном. Как сейчас. Я была маленькой. И хотела сделаться еще меньше, забившись в угол, съежившись, прижав крошечные коленки к груди и обхватив их ручонками. Когда этого показалось мало, я уткнулась в них головой и зажмурила глаза. Как будто это сделало бы меня незаметной. На меня посмотрят, решат, что я просто вещь, которую зачем-то положили не на свое место и которая здесь, в этом огромном зале, совсем не нужна. И тогда меня отпустят домой. Поэтому я зажмурилась. И заставила себя уменьшиться. И прождала, наверное, целую вечность. И открыла глаза. Я была все там же. В огромном зале, заполненном чужими пустыми кроватями и незнакомыми людьми. Его называли казармой. Я не знала, что это значит, но это был не мой дом. И никто не собирался меня вернуть туда. И я расплакалась. Не знаю, сколько мне тогда было. Я не помнила, когда последний раз лила слезы. Не знаю ни сколько я ревела, ни как громко. Но потом на мои плечи легли ладони. Не помню самого человека, хоть и видела его во снах. Высокий он был или низкий, толстый или худой. Только глаза. Широко распахнутые, светлые, полные страха. И дрожащие губы, произносящие слова, которые я едва могла понять. – Не плачь, – прошипел он. – Не плачь, не плачь. Нельзя плакать. Если будешь плакать, они решат, что это я виноват. Они решат, что… Честно говоря, я не помню, что он говорил дальше. Я мало что помню. Кроме мальчика. – А ну убери от нее руки! Он возник рядом с мужчиной, на фут ниже ростом, на сотню фунтов меньше весом. Он появился из темноты зала и ладошкой залепил взрослому пощечину. И мужик отшатнулся. Вскинул руки, словно боялся мальчишки, словно тощие ручки могли рассечь его пополам. Попятился, виновато поскуливая, пока наконец не растворился во мраке. – Он тебя обидел? – спросил меня мальчик. Тогда голос его был мягче. Я покачала головой. Мальчик вздохнул. – Не позволяй нолям так к тебе прикасаться. Им этого нельзя. Нельзя так прикасаться к нам. – Я не подняла голову, но знала, что он мне улыбался. – Не волнуйся, я не сделал ему больно. Мы защищаем нолей – и вообще весь Империум. А взамен они нам служат. Так было всегда. Маги защищают. Должно быть, тебя сюда прислали потому, что ты тоже можешь защищать людей. Я еле-еле приподняла голову, увидела его ноги. И клинок, слишком большой для него, который волочился по полу. Мальчик поправил ножны, подтянув пояс на тонкой талии. – Дорасту до него, как говорят, – пояснил он. – Но важно уже начинать упражняться. Выглядит, наверное, глупо, да? Я, так и не подняв взгляд, смотрела на свои колени и плакала. Мальчик переступил с ноги на ногу, снова поправил меч. – Тебя не отправят домой. Сколько ни плачь. Я пробовал. Я ему не поверила. Он просто недостаточно сильно плакал. А я могла еще. – А ты хочешь… пойти чего-нибудь поесть? Кухни уже закрыты, но для магов их должны открывать. Я покачала головой. – Ты же голодна? Я кивнула. – Тогда почему не хочешь сходить? – А что, если придет мама или папа, а меня нет? Я должна ждать их тут, – ответила я сквозь слезы. – Но они не… – Мальчик умолк, втянул воздух. – Можно, я тогда… подожду тут с тобой? Просто чтобы тебе не было одиноко? Я помедлила. Потом кивнула. Он сел рядом. И мы вместе принялись ждать. Еще до того, как я поняла, что никто за мной не придет, я все-таки взглянула на него. Его лицо было спокойным, глаза – ясными. Улыбка, как и меч, казалась слишком большой. – Как тебя зовут? – спросил он меня. Я ответила. И спросила его о том же. И он потянулся к моей руке. И я взяла его ладонь. И не смогла вспомнить ни когда его пальцы превратились в семь черненых клинков, ни когда они пронзили мою кожу, ни сколько крови из меня вытекло. Но когда снова взглянула в его лицо, его рот был полон клыков, глаза стали черными провалами, и он проговорил сквозь алые потоки, стекающие по его подбородку: – Меня зовут Джинду. Я проснулась с криком. Вот только еще этого не знала. Я не чувствовала под собой простыней, вымокших от моего же пота. Не видела льющийся сквозь окна слабый свет луны. И не знала, чей голос рвался наружу из моей глотки. Голова была по-прежнему полна им. И, проснувшись, я по-прежнему видела перед собой черные провалы его глаз. Ощущала пронзившие кожу семь клинков. Чуяла запах хлещущей крови. Крик перешел в рык, ладонь сжалась в кулак. Я взбрыкнула, со всей силы ударяя в тени, где он только что был. Он был всюду, куда бы я ни била. По-прежнему улыбаясь ртом, полным крови. Я ударила еще. Мое запястье поймала ладонь. И второе. Что-то мелькнуло в темноте, отразив свет. И сквозь свои крики я услышала голос. – Сэл!!! Я все колотила кулаками, но она не дрогнула. Я все кричала, но она не прекратила звать меня по имени. И лишь когда я ощутила тепло – кроме того, что источало мое охваченное лихорадкой тело, – я наконец смогла сдержаться. Она сидела на мне верхом, и ее волосы ниспадали спутанными прядями. Глаза даже без очков казались огромными – я даже различила их в темноте. Взяв мои ладони, содрогающиеся с каждым вздохом, она прижала их к своей обнаженной коже. – Сэл, это я, – произнесла Лиетт. – Это я. Она повторяла эти слова, пока ее голос не стал шепотом, а тело не налилось тяжестью. Лиетт медленно сползла на постель, одной рукой притянула меня ближе, другой погладила по волосам. Она не стала спрашивать, что я видела, не стала говорить, что это был всего лишь сон. Она не произнесла ничего, кроме тех двух слов, которые повторяла раз за разом, пока мое дыхание не успокоилось, а тени не перестали блуждать перед глазами. Лиетт держала меня в объятиях, целовала в плечо, утыкалась лбом, пока и ее дыхание наконец не замедлила дрема. Я закрыла глаза, чтобы последовать ее примеру. Но чувствовала, как с другого конца комнаты на меня взирает пара глаз. Как сквозь кожаную кобуру горит бронза, как скалится пасть. И пусть у него не было языка, я расслышала во мраке голос. И он смеялся. Усилием я прогнала этот голос из головы – как и тот, что пришел из сна. Сосредоточилась на дыхании Лиетт, на ее тепле рядом, которое грело, но не обжигало. Я цеплялась за нее, пока ночь тянулась к вечности. Придет день, принесет с собой грязные дела. Завтра я ее оставлю. И если буду милосердна – и если ей повезет, – я больше не вернусь. Если мне повезет – и если она будет милосердна, – она не спросит почему. Я дала слово той штуковине в кожаной кобуре, тому списку имен. Завтра все исполнится, завтра они умрут. А Лиетт будет хорошо и без меня. «И жили они долго и счастливо» – не про таких, как мы. Но когда она притянула меня ближе, уткнулась мне в шею, и я ощутила кожей ее дыхание… Ну, притвориться все-таки приятно. К счастью, проснулась я одна. Когда сквозь ставни просочился утренний свет, рядом остались лишь спутанные простыни. Не знаю, кто за мной приглядывал, удача или некое таинственное божество, но на благодарности все равно не было времени. Лиетт не готовила завтрак и не ждала, когда я приду на аромат картошки с яйцами. Мы не из того теста. Лиетт удалилась в другой конец дома – чтобы я убралась, не искушая ее задать вопрос, на который я отвечу ложью. Это было проявление ее доброты. И я не собиралась потратить его впустую. Я тихонько оделась – натянула штаны и ботинки, рубаху и жилет. Застегнула ремень с ножнами, закинула на плечо сумку, встряхнула палантин, чтобы тот стал плащом, и завернулась в него. На мгновение было притворилась, что могу уйти без него. Но я чувствовала жар задолго до того, как приблизилась к двери. Помедлила, глядя на него, словно могла вот так просто шагнуть за порог, и все. Забыть его и всю кровавую расправу, которую он чинил – которую мы еще учиним. Однако я не могла поступить так с Лиетт. И не могла нарушить свое слово. Мы заключили сделку, он и я. Ладонь дрогнула над кобурой, и даже сквозь нее мою кожу обдало его жаром. И все же он остыл, как только я обхватила его пальцами и высвободила. Какофония глядел на меня бронзовыми глазами, широко ухмыляясь, беззвучно смеясь. И без единого слова как будто поинтересовался: Приступим? Я убрала его в кобуру. Пристегнула к поясу. И вместе мы шагнули за дверь, навстречу нашим темным делам. Не знаю, кто за мной приглядывал, когда я проснулась, удача или некое таинственное божество. Но была уверена, что ни того, ни другого не было поблизости, когда я перешагнула порог дома и взглянула на женщину прямо перед собой, темное пятно на фоне бледного рассвета. Она молча проследила, как я закрыла дверь ее лавки. Лиетт была одета в дорожный костюм – в узкий жилет поверх длинной рубахи, ниспадающую складками юбку поверх облегающих штанов, ботинки. На бедрах – пояс, увешанный футлярами для свитков и чернильницами. Волосы скручены в тугой пучок, из которого нимбом торчали перья. В руках, затянутых в перчатки, Лиетт держала поводья хмурой Конгениальности; птица издала низкую трель, недовольная, что ей не дали выспаться. Я, не глядя на Лиетт, погладила шею Конгениальности и выудила из седельной сумки тушку кролика. Правда, это нисколько не помешало Лиетт глядеть на меня. – Я проснулась час назад, – заговорила она. – И бóльшую часть этого времени провела в раздумьях, что же сказать, дабы убедить тебя остаться. Ведь гнаться за теми именами – безумие.