И все-таки… внутри Третты, извиваясь, скользило темное сомнение. На далеком горизонте ярко сияла надежда получить новое имя, новую жизнь для семьи. А тем временем перед глазами стояла кристально ясная картина. Ее подпись внизу письма, которое придется отправить семье Гордых, – с сообщением, что ей не удалось вернуть их сына, Кэврика, домой. Третта вздохнула, глянула на клерка. – Команде оставаться наготове, – произнесла она. – Казнь переносится на два часа. – Два часа?! – Клерк распахнул глаза. – Но к тому времени все уйдут ужинать! Люди, они… – Отправятся есть, если захотят. Останутся, если захотят. Устроят беспорядки, если захотят, и присоединятся к пленнице у расстрельной стены. – Третта ткнула пальцем в сторону клерка. – Дайте им это понять предельно ясно. Уведомите штаб-сержанта – необходимо удвоить охрану. – Но… но… – Еще одно слово, клерк, станет нарушением субординации. Этим городом командует Революция, а не часы. – Третта указала на дверь. – Ступайте. Вдохновляющий бросил на Сэл очередной встревоженный взгляд и торопливо метнулся к двери. Но затем замер, оглянувшись. – Прошу прощения, мэм, но… касательно оружия… – Если мне придется известить штаб-сержанта самостоятельно, клерк, я добавлю, чтобы он подыскал камеру и для вас. Дверь тут же лязгнула. Воздух остался неподвижен. Третта вернулась к стулу, подвинула его и села, положив ладони на стол. Вперилась в Сэл спокойным взглядом. – Что бы ты мне ни рассказала, – проговорила она, – я не гарантирую тебе жизнь. – Я в курсе. – Это вопрос долга. Те, кто нарушает законы Революции, должны поплатиться. – Ага. – Во имя славы и защиты нашего непрестанного марша нам надлежит… – Твою ж мать, женщина, на кой ляд переносить казнь, если ты вынудишь меня удавиться, лишь бы этого не выслушивать. – Сэл вместе со стулом придвинулась к столу. – Я знала, что умру, как только меня сюда привели. Жизнь меня больше не волнует. Я уже сделала все, что должна. – Тогда что… – Моя история. Ты запишешь все, что я тебе расскажу. До последней сраной буквы. Передай мою историю другим. Сохрани ее в памяти. Расскажи всем, что Сэл Какофония сделала, прежде чем с хохотом отправилась в ад и оставила эту сумрачную землю вам, тупым ублюдкам. – Почему? – сощурилась Третта. Сэл улыбнулась. – Окумани ос ретар. – Разумеется, – закатила глаза Третта. – Опять имперские бредни. Давай без них, будь добра. – Что ж, тогда следующая часть придется тебе по душе, – заметила Сэл. – В ней будут все, кроме имперцев… 11 Нижеград В одной из моих любимых опер есть строка, звучащая примерно так: «Тысяча людей, что встретятся тебе, подобны тысяче цветков, тысяче ароматов на ветру – миг наслаждения, и они пропали». Очень уж она мне нравится. Или нравилась, во всяком случае, пока я не попала в Шрам. С тех пор я пришла к выводу, что она слишком уж превозносит людей. Как показывает мой опыт, они не очень-то похожи на цветы; скорее – на раны, на сотни мелких порезов, которые копятся всю жизнь. Некоторые ты едва замечаешь, они исцеляются быстро, без единого следа. Другие, глубокие, заживают погано, и ты носишь шрамы до конца дней. А иные ты… – Ай!!! …постоянно раздираешь. – Поаккуратнее, мать твою, пожалуйста, а? Хотя ты хорошо знаешь, что не стоит этого делать. Лиетт, сидевшая рядом с постелью, подняла взгляд – на ее лице не были ни капли веселья. Занесла перо, окунула кончик в светящуюся чернильницу. И продолжила выводить тончайшие письмена вокруг раны, демонстративно не обращая внимания на мою гримасу. – Не шевелись, – пробормотала Лиетт, выписывая символы. – Ты с этой дрянью весь день проездила. Удивительно, что никакую заразу еще не подхватила. – Ага, бля, чудо, – отозвалась я, снова морщась. – О, хватит строить из себя дите малое. У тебя бывали раны и похуже. Лиетт сурово глянула на меня через очки; на покрытый испариной лоб упали пряди волос, придавая ей вид очень раздраженного зверька в очень приятно пахнущих зарослях. Она потратила уже четыре часа, причем первые два ушли на то, чтобы загнать меня в постель. И, если бы в процессе она не растравила рану, я уже была бы на пути к Старковой Блажи. Грозострел ударил куда сильнее, чем мне показалось. Палантин не дал болту прошить меня насквозь, но тот все же попал мне в бок. А потом была дорога сюда, перелезание через окно, ловушки, душ, все прочее… и эта рана не нашла лучшего времени, как раскрыться и залить все кровью сейчас. Лиетт, конечно, говорила правду. Меня ранили и похуже. Иногда – из-за самой Лиетт. Я не имею ничего против боли. Но не выношу промедления. Гальта Шип. Креш Буря. Рикку Стук. Имя за именем звучали в голове. Тяжелые слова, вырубленные из железа, заточенные грубым камнем, вонзенные прямиком в мою спину. Тальфо Плеть. Занзе Зверь. Моргая, я видела лица. Кривые ухмылки и пространство без воздуха и света исчезали, как только я открывала глаза. Враки Врата. Я слышала голос. Джинду Клинок. Шепчущий из темноты. «Прости». И меня пронзило болью сильнее, чем от любой из ран. Он там. Все они. Каждое имя из моего списка. И теперь, когда худшие собрались в сраном городишке Шрама, загнанные в угол, я не мчалась за ними и не совала Какофонию им в пасть. Я лежала, как хнычущий котенок, пока эта высокомерная, всезнающая засра… – Блядь!!! – Мне обожгло бок. – Дело хуже, чем кажется, – отозвалась Лиетт. – Но ты будешь в порядке. – Мне не больно. Просто злюсь. – Потому что больно. – Потому что все это время у тебя был вискарь, и ты молчала. Лиетт цокнула языком, с укоризной напоминая, что мне надлежит лежать смирно, пока ее перо выписывает на моей коже выверенные символы. Чаропись – искусство, и у него, как у любого другого, есть свои ученики и мастера. Уговорить меч взорваться пламенем – плевое дело. Искусство зачаровывания плоти, дабы рана милостиво затянулась быстрее, требовало скрупулезности. И ей никак не способствовало то, что холст – то бишь я – дергался, орал и всячески матерился. Впрочем, а что еще я могла сделать? Чувствовать, как плоть сама собой стягивается – не самое страшное ощущение из тех, что мне доводилось испытать за последние несколько дней, но все-таки было охерительно больно. – Ты и так слишком много пьешь, – пробормотала Лиетт. – Не соглашусь. Если бы я вместо вина глотнула виски, не испытывала бы столь острой потребности тебе врезать. – И слишком много дерешься, – отозвалась она с ноткой гнева в голосе. – Опять же, обращу внимание на твое, как уже упомянуто, нетронутое лицо в качестве доказательства, что… – И слишком много, мать твою, ноешь! – рявкнула вдруг Лиетт, отшвырнув перо, схватила меня за шею и рывком заставила посмотреть на мой собственный бок. – Или рану ни хера не видишь? Рану я видела. Она зияла вокруг кровоподтека там, куда ударил болт. Обрамленная символами, выглядела она достаточно погано.