— Я уже думал об этом. Многое заставляет меня предполагать, что осаждавшие о нем знали. А если так, то они не замедлят сделать выводы. Раз гонец доберется до Туниса — так могли они рассуждать, — оттуда непременно пошлют помощь. Тогда аяры вышлют навстречу нам разведчиков, которых нам следует поостеречься. — Но и им надо нас опасаться! — Ты так думаешь? Но тогда бы и нам стоило самим отправить разведчиков. — Только кого? Разве ты веришь глазам и ушам солдат тунисского паши? — Нет, а уму их — еще меньше. Я бы не положился на таких разведчиков. — Тогда пойдем в разведку мы сами и возьмем с собой Виннету. Он так скучает, наш апач. Говорить он может только с нами. Ему надо чем-то заняться. Пусть он поедет справа от меня, а ты слева. Мы поскачем в разные стороны, а потом встретимся. Согласен? — Конечно! Я вообще-то еще не испытал как следует свою лошадь. Кажется, она горяча и вынослива. Медленный караванный шаг ей определенно не нравится, надо бы ее погонять. Так вперед же, Эмери! Мы отделились от отряда. Эмери с Виннету направились на юго-запад, а я повернул на юго-восток. Как и мой друг Эмери, я был убежден, что аяры вряд ли упустят случай выслать навстречу нам шпионов; значит, надо было упредить их, раскрыть или даже схватить разведчиков. Мой конь Хеннешах оправдал мои предположения. Хотя его и нельзя было сравнить с моим знаменитым вороным Ри, однако должен сказать, что он по резвости был вторым во всем нашем отряде; на лучшем, разумеется, ехал сам Крюгер-бей, который своего сивого заполучил из конюшни самого паши. Мы мчались по песчаной равнине, причем я все время смотрел и вперед, и по сторонам, намереваясь заметить какого-нибудь встречного всадника, прежде чем обнаружат меня самого. Прошло с полчаса, за которые я проскакал добрую немецкую милю[36]; затем я проскакал еще столько же, а потом — и третью милю, ничего не заметив, и хотел уже возвращаться, повернув направо для встречи с Эмери, когда увидел на большом удалении от себя какие-то точки, которые то и дело взмывали в небо, а потом опять опускались на землю. По характеру их полета я понял, что это грифы — ну а где появился гриф, там есть и падаль. То, что труп находился в удалении от караванных троп, меня весьма удивило. Я поскакал туда. Не доехав сотни, а может, и двух сотен шагов, я расслышал вроде бы человеческий голос. Потом, когда я преодолел половину этого расстояния, то смог разобрать и слова, произнесенные на арабском языке: — Помогите, помогите! О Аллах, приди мне на помощь! Голос был женским. И тут я отчетливо увидел то, что первоначально было принял за мужскую фигуру; вокруг нее кружились стервятники, время от времени пикируя на труп. Чуть поодаль сидело еще немало грифов в предвкушении добычи; при моем приближении они, однако, поднялись в воздух. Улетели и остальные птицы, когда я к ним подъехал, правда, недалеко, — и снова опустились на землю. Да, теперь я убедился: лакомились они человечиной. Теперь женщина, голос которой доносился как бы из-под земли, кричала: — Пришел, пришел; слава Аллаху! Я направился туда, откуда раздавался голос. Из песка виднелась человеческая голова! Нельзя было различить — мужская или женская, потому что лицо так вздулось, что черты его стали неузнаваемыми, а голову покрывал голубой платок. Перед головой лежал ребенок, одетый в одну рубашку; он закрыл глаза и не двигался; ему было, видимо, чуть больше года. Пожираемый грифами труп лежал всего лишь в десяти шагах; от человека остались одни только кости. Я содрогнулся от ужаса. Быстро соскочил с коня и наклонился к торчащей из песка голове; глаза у нее теперь были закрыты; очевидно, хозяин ее потерял сознание. Мне это очень подходило, так как помощь страдальцу удобнее всего было оказывать именно в таком состоянии. О ребенке я пока не беспокоился; закопанный или закопанная нуждались в моей помощи гораздо больше. Я снял платок и увидел спутанные длинные женские волосы. Значит, это было существо прекрасного пола! Как можно ее быстро откопать, не имея при себе необходимого инструмента? Пришлось работать руками. Земля была плотно утоптана, но, когда я немного в нее углубился, дело пошло легче. К счастью, я скоро заметил, что женщину закопали в сидячем положении. Иначе надо было бы копать яму поглубже, а это негодяям, закопавшим бедную женщину, стоило бы больших усилий. Мне это обстоятельство значительно облегчило работу. Когда я достаточно откопал верхнюю половину туловища, мне нужно было только еще немного отбросить песка, и я смог вытащить все тело. Я положил женщину наземь; она все еще была без сознания. Одета она была в одеяние, напоминающее рубашку, как это принято у бедных бедуинок. Лицо теперь чуть-чуть изменилось к лучшему, и я увидел, что страдалице вряд ли больше двадцати лет. Я взял ее за руку, едва-едва улавливая пульс. Ребенок тоже еще был жив. Я снял с седла фляжку, выдолбленную из небольшой тыквы, и спрыснул лицо малыша живительной влагой. Он открыл глаза, но что это были за глаза! Глазное яблоко прикрывала серая пленка: ребенок оказался слепым. Я дал ему побольше воды; он пил и пил, а потом опять прикрыл веки. Дитя было так истощено, что сразу же опять заснуло. Грифы снова принялись за свою ужасную трапезу. Если до сих пор они не осмелились приблизиться ко мне, то до трупа они уже добрались и стали растаскивать кости — зрелище было просто отвратительным. Я навел свой штуцер и выстрелил из обоих стволов; две птицы остались лежать на земле, остальные с громкими криками отлетели. Мои выстрелы пробудили к жизни женщину. Она открыла глаза, приподнялась, посмотрела на ребенка, протянула к нему руки и воскликнула: — Валади… валади… йа-Аллах, йа-Аллах… валади![37] Потом, повернувшись на бок, она увидела то, что осталось от трупа, издала душераздирающий вопль, хотела было вскочить, подбежать к этим жалким останкам, но рухнула наземь — то ли от слабости, то ли от ужаса. Меня она не видела, так как я стоял с другой стороны. Казалось, что теперь она вспомнила последние мгновения, предшествовавшие ее беспамятству, потому что я услышал ее крик: — Всадник! Где же он? Она перевернулась, увидела меня и вскочила, сильно качнувшись при этом, но возбуждение придало ей силы, и она удержалась на ногах. Боязливо оглядев меня за какую-то секунду, она спросила: — Кто ты? К какому племени принадлежишь? Не воин ли ты аюнов? — Нет, — ответил я. — Тебе не надо бояться. Я не из местных; я приехал издалека, из чужой страны и охотно помогу тебе. Ты очень слаба; сядь, я дам тебе воды. — Да, дай мне воды, воды! — нетерпеливо попросила она, присаживаясь с моей помощью. Я протянул ей фляжку. Женщина пила большими глотками, как это делают истомленные жаждой люди. Она опустошила всю фляжку и только потом вернула ее мне. При этом взгляд ее снова упал на растерзанный труп; содрогнувшись, она закрыла лицо руками и зашлась в душераздирающих рыданиях. Мои попытки успокоить ее добрым словом ни к чему не привели; она продолжала плакать навзрыд. Я посчитал, что слезы немного облегчат ей страдания, а потому умолк и пошел к трупу. В черепе я увидел несколько следов от пуль, стало быть, этого человека застрелили. На песке я не увидел никаких следов; видимо, ветер, как слаб он ни был, уничтожил все отпечатки — значит, убийство произошло не сегодня. Пока я делал свои наблюдения, женщина настолько успокоилась, что мне показалось, будто теперь она сможет отвечать; я обернулся к ней и сказал: — Тяжело у тебя на сердце, и душа твоя ранена; я мог бы не настаивать и дать тебе отдохнуть, но мое время принадлежит не мне одному, а я хотел бы знать, чем еще смогу тебе помочь. Будешь ли ты отвечать мне? — Говори! — произнесла она, поднимая все еще залитое слезами лицо. — Этот убитый был твоим мужем? — Нет. Это был старик, друг моего отца; он отправился вместе со мной в Наблуму, помолиться. — Ты имеешь в виду те развалины Наблумы, в которых находится могила чудотворца-марабута[38]? — Да. Мы хотели преклонить колени возле этой могилы. Когда Аллах подарил мне ребенка, то дитя родилось слепым. Паломничество к могиле марабута могло вернуть ему зрение. Старик, решивший сопровождать меня, ослеп на один глаз и хотел исцелиться в Наблуме. Мой господин — я говорю о муже — позволил мне отправиться в путь вместе с ним. — Но этот путь пересекал область разбойников-аюнов. Из какого же ты племени? — Я принадлежу к улед аяр. — Стало быть, аюны — твои смертельные врага; знаю, что свои отношения с вами они решают по обычаям кровной мести. Для вас двоих было очень смелым поступком отправиться в паломничество без сопровождения! — Да кто бы поехал с нами! Мы бедны, и поэтому нет у нас друзей-приятелей, готовых отправиться в трудный путь и защищать нас. — Но ведь твой муж и отец могли бы разделить ваше путешествие! — Они и хотели, но вынуждены были остаться дома, потому что внезапно началась распря с солдатами паши. Если бы мой господин и мой отец поехали с нами, их бы посчитали трусами. — Тогда вам следовало бы подождать, пока вражда не закончится миром. — Этого мы не могли сделать. Мы дали обет начать паломничество в совершенно определенный день и не могли нарушить данное слово. Мы знали об опасности, угрожавшей нам, и поэтому сделали крюк к югу, чтобы проехать через земли дружественных нам мейджери. — Почему же вы не стали возвращаться этим же путем? — Мой спутник был старым и слабым; дорога сильно утомила его, и он считал, что у него не хватит сил на объезд; поэтому мы выбрали прямую дорогу. — Это был весьма легкомысленный поступок. Лет-то старику было много, но мудрым он не стал. Его слабость не была основанием отказываться от кружного пути, потому что он мог отдохнуть у мейджери, ваших друзей, и набраться там сил. — И я ему так говорила, а он мне ответил, что, согласно Корану и всем его толкованиям, паломники считаются людьми неприкосновенными и во время паломничества должна умолкнуть любая вражда. — Я знаю это правило, но оно относится только к паломничествам в Мекку, Медину и Иерусалим, а при странствиях к прочим святым местам не действует. Кроме того, есть многие тысячи людей, которые даже во время Большого Хаджа[39] не руководствуются этим правилом. — Я ничего не знала об этом, иначе не последовала бы за моим спутником по опасной дороге. Впрочем, он, кажется, и сам сомневался, потому что днем мы отдыхали, а шли только ночами, пока не миновали район кочевий аюнов. — И тогда вы почувствовали себя в безопасности и перестали соблюдать осторожность? — Да. Правда, мы все еще находились на вражеской территории, но до наших краев было уже недалеко. Поэтому мы двигались и днем. — Вы не подумали о том, что там, где соприкасаются области двух враждебных племен, всего опаснее. В глубине вражеской территории часто куда спокойнее, чем на границе. К сожалению, ты узнала это достаточно хорошо. — Да, Аллах направил нас по ложному пути, потому что так было записано в Книге судеб. Когда мы добрались до этого места, на нас напали аюны. Они пронзили пиками и ножами моего спутника, а затем застрелили его; они взяли его одежду и те мелочи, которые старик имел при себе. Меня же они закопали, чтобы я, как сказали эти разбойники, вдоволь насладилась видом трупа, а потом меня должны были заклевать грифы. Если бы мой ребенок не был слепым, они бы убили и его, потому что это был мальчик. — Когда же это случилось? — Два дня назад. — Ужасно! Сколько же ты за это время вытерпела! — Да. Пусть проклянет их Аллах и ввергнет в глубочайшие пропасти ада! Я вынесла неописуемые мучения — и не столько из-за себя, сколько из-за сыночка. Я же ничем не могла ему помочь. Он лежал передо мной, незрячий, на солнцепеке, а я не могла к нему даже не только подойти, но и притронуться, не могла защитить его, потому что мои руки были закопаны. А чуть в сторонке лежал старик, человек добрый и достойный уважения. Прилетали грифы и клевали его, и — я должна была на все это смотреть. Это было ужасно. Потом грифы стали подбираться ко мне и моему ребенку; я не могла шевельнуться и отгоняла их только криком. Я кричала громко, но грифы вскоре заметили, что защищаться я не в состоянии; они стали нахальнее, и если бы ты не пришел, то еще до вечера они растерзали бы меня и моего бедного ребенка. Мальчонку она все прижимала и прижимала к себе, продолжая плакать — скорее от возбуждения, чем от какой-то ощутимой боли. — Успокойся! — сказал я. — Аллах достаточно испытал тебя, но теперь твои мучения закончились. Если бы старик был близким тебе человеком, ты бы страдала намного больше. Теперь же ты можешь отдохнуть после выпавших на твою долю испытаний; ребенок жив, и ты, когда вернешься домой, будешь с восторгом и любовью принята своими близкими и родными. — Ты прав, господин. Только как же я вернусь? Ни воды, ни еды у меня нет, и я так слаба, что не могу ходить. — А могла бы ты сидеть на лошади, если бы я отдал тебе свою, а сам пошел рядом? — Не думаю. К тому же у меня ребенок. — Я понесу его. — Твоя доброта, господин, столь же велика, как и мои страдания; но даже если бы ты захотел освободить меня от такого легкого груза, как мой ребенок, я не смогла бы усидеть на твоей лошади, потому что еще очень слаба. — Тогда нам остается только один выход. Я посажу тебя перед собой на круп лошади, чтобы ты смогла держать в руках своего сына, а я буду тебя поддерживать, чтобы ты не свалилась. Вот, поешь-ка фиников, которые, к счастью, у меня остались, — это тебя подкрепит. Женщина жадно набросилась на финики, а управившись с ними, сказала: — Ты же знаешь, господин, что ни один мужчина не смеет коснуться чужой женщины, но раз уж Аллах отнял у меня силы и я не могу идти и даже ехать верхом без посторонней помощи, он не накажет меня, если я окажусь в твоих объятиях. Надеюсь также, что мой господин и повелитель тоже простит меня.