Когда индейцы поели, из лесу вышел Уэллер-младший. Он привел с собою отца. Тот, поприветствовав вождя, подошел ко мне, подмигнул со злобной фамильярностью и сказал: — Добрый вечер, сэр! Как ваше драгоценное здоровье, мастер Шеттерхэнд? Я отвернулся и ничего не ответил. — А, вы, кажется, очень гордый парень! Я для вас слишком прост, и вы не снизойдете до того, чтобы ответить на мое вежливое приветствие. Ну, вы станете обходительнее! Я познакомлю вас со своим сыном, замечательным пареньком. Он — знаменитый актер. Когда он выдавал себя за стюарда, вы, пожалуй, и не подозревали, что у него на уме. Не так ли? Я и на этот раз не ответил, а он продолжал: — Я был несказанно обрадован, когда по моем прибытии сюда он рассказал мне, какую добычу захватили мои краснокожие друзья. Вы вмешались в чужие дела, которые вас совершенно не касались, а теперь не можете помочь самому себе. Так всегда происходит, когда без особой на то надобности становятся адвокатами посторонних людей. Вы проиграете процесс, и на вас лягут все расходы, которые вы оплатите своей жизнью. Будьте здоровы! Он отвернулся от меня и направился к вождю, сидевшему в отдалении, чтобы никто из соплеменников не смог подслушать намеченный разговор. Сын Уэллера последовал за отцом, и вскоре вся троица о чем-то вполголоса повела важную, судя по выражению их лиц, беседу. Окончив ее, они поднялись со своих мест; Большой Рот созвал своих воинов, чтобы рассказать им о результатах проведенного совещания, а оба Уэллера нарочно встали поблизости от меня, так что мне пришлось слышать обо всем, что они говорили. Старший первым обратился к младшему: — Значит, я теперь возвращаюсь, а ты остаешься у индейцев, выступающих следом за мной. Отсюда до асиенды Арройо недалеко, вы успеете совершить нападение как раз перед рассветом. — А как же ты откроешь ворота? — сказал сын, причем так, что я сразу понял: говорят они только для того, чтобы я слышал. — А что такое? Я поехал на охоту, заблудился, поздно вернулся и разбудил мажордома, чтобы он открыл мне. — Он живет в главном здании и не услышит стук в ворота. — Значит, услышат немецкие переселенцы, и кто-нибудь из них откроет мне. Скорее всего вы найдете ворота открытыми. — А если нет, то как попасть внутрь? — По ручью, который протекает под обеими стенами. Ты, разумеется, не должен появляться, потому что иначе сразу узнают, что ты сговорился с краснокожими. Ты появишься только тогда, когда они покинут асиенду. Оба перекинулись еще несколькими незначащими фразами, потом отец повернулся ко мне и сказал: — Вы удивлены, вероятно, почему мы позволили вам все это слышать, сэр? Во-первых, потому, что вы действовали против нас и теперь должны убедиться, что все ваши происки были напрасными; мы добьемся своего. — А во-вторых, — продолжил сын, — чтобы уверить вас в том, что вам не стоит питать никаких надежд на спасение — вы погибли. — Да, это так, — подтвердил отец. — Если бы у вас был хоть малейший шанс выпутаться из этого положения, то мы поостереглись бы сделать вас свидетелем нашего разговора. Готовьтесь-ка к смерти, и притом к самой ужасной, которая только может быть! Конец Олд Шеттерхэнду. Вас перенесут к пастбищам юма, а там привяжут к столбу и поджарят или сделают еще что-либо похуже. Но прежде ваш друг Мелтон нанесет свой визит, чтобы высказать свою благодарность за вашу любовь к нему. Его визит станет настоящим праздником, потому что во время него вам слегка поломают руки, что вы недавно устроили Мелтону. Так будьте же здоровы! Вы нас больше не увидите, поскольку скоро отправитесь к юма, и мы вас, к сожалению, тоже. Так-то! Теперь я знал все, что они собирались мне сказать. Я бы охотно узнал еще больше и добился бы этой цели, если бы не вознамерился не только отвечать им, но и не задавать никаких вопросов. Стало быть, они посчитали необходимым немедленно провести нападение на асиенду, запланированное первоначально на более поздний срок. Можно представить себе мое положение! Я знал о том, что должно произойти, но не мог предупредить своих соотечественников! Геркулес ждал моего сообщения, а я не мог ничего ему передать. Если бы это было возможно, то я, хотя и находился среди врагов, попытался бы разорвать путы, меня связывающие, и пробиться с помощью кулаков; но мои ремни невозможно было разорвать, они уже врезались в мышцы, хотя я и не пытался еще напрячься. Однако я решился: не щадить свою жизнь, если только по пути представится хоть какая-то возможность убежать от юма. Разумеется, эту надежду у меня сразу же отняли. Когда Уэллер-старший ушел, индейцы свернули лагерь и двинулись по долине в направлении асиенды. Меня привязали к лошади, да так крепко, что было бы просто чудом, если бы мне удалось освободить хотя бы один-единственный палец. К тому же я принужден был ехать между двух краснокожих, к лошадям которых моя кобылка была привязана справа и слева. Всего несколько минут жила во мне надежда погнать свою лошадь так, чтобы она вынесла меня, хотя и связанного, из индейского отряда, но теперь я вынужден был оставить и эту мысль как невыполнимую. Все же я надеялся попытаться спастись у асиенды, но для этого нужно было, чтобы наш караван оказался достаточно близко возле нее, чтобы мой крик мог предупредить обитателей поместья. И я решился кричать, хотя это могло стоить мне жизни. Но вождь словно отгадал мои мысли, хотя, может быть, он прибег к обычной мере предосторожности, но в тот момент, когда до асиенды оставалось еще четверть часа конной езды, пять человек вместе со мной должны были остановиться, тогда как остальные продолжали свое движение к поместью. Мы еще не добрались до леса, и нас окружало чистое поле. Окажись мы в лесу, то можно было бы попытаться скрыться, хотя и привязанным к лошади; но в данных условиях о бегстве не могло быть и речи. Тем не менее пятеро моих сторожей несли свою вахту весьма искусно: они вбили в землю колышки и крест-накрест привязали меня к ним. Вьючные лошади остались при нас; их освободили от ноши, чтобы они смогли попастись. Никто не обмолвился ни словом. Как я больше ни напрягал мозг, чтобы придумать еще какой-нибудь путь к спасению — придумать ничего не мог. Время шло, постепенно становилось светлее, уже занимался день. И тут я услышал отдаленные звуки. Хотя раздавались они далеко от меня, я узнал их; это был атакующий клич индейцев. Даже если бы теперь я смог бежать, то было бы уже поздно: я не смог бы спасти ни одного человека. Чувства, охватившие меня, невозможно описать. Я пришел в такую ярость, что должен был собрать все свое самообладание, чтобы казаться спокойным. Мои сторожа пересмеивались с дьявольскими ухмылками. Я готов был удавить их, несмотря на то что чувство ненависти к кому-либо мне не свойственно. Я прислушивался почти в таком же напряжении, как и мои сторожа. Рев повторился. В нем можно было уже различить нотки не яростные, а победные. Краснокожие не встретили сопротивления; налет имел успех. Мы прождали час, потом другой, но никакого посланца к нам не отправляли. Видимо, никто не хотел уходить во время грабежа асиенды. Наконец, через три часа примчался воин-юма. Переполненный радости, он сообщил, что все удалось как нельзя лучше, и вся пятерка вместе со мной должна выступать на соединение с основным отрядом индейцев. Вьючные лошади были снова нагружены, и мы поехали дальше. В лесу мы увидели молодого Уэллера, который оставался здесь, чтобы никто не мог его заметить на асиенде. Однако он находился так близко от поместья, что мог все слышать. Он не привязывал своей лошади и лежал в траве, но, увидев наше приближение, вскочил и крикнул мне: — Ну, что вы скажете, мастер? Теперь можете приводить в движение небо и землю — это уже ничего не сможет изменить. Асиенда наша, а вы едете навстречу своему последнему часу. Я не хотел отвечать ему ни словом, но не смог удержаться и, минуя его, гневно бросил: — Мошенник! Как только я стану свободным, сразу же разыщу тебя, можешь мне поверить! — Сделай это, сделай! — рассмеялся он мне вслед. — Это ведь не только честь, это же настоящее наслаждение — быть убитым Олд Шеттерхэндом. Так приходите же как можно скорее! Буду страстно вас ждать. Хотя этот человек беззаботно смеялся, я же, несмотря на то беспомощное положение, в котором оказался, уже видел его перед дулом собственного ружья и слышал короткий, резкий щелчок. Долина начала опускаться к тому самому ручью, возле которого мы видели пасущиеся стада асьендеро. Животные все еще были здесь, но теперь около них стояли краснокожие пастухи. Белые бакеро лежали убитыми в траве: ни один из них не ушел живым. Почему их не пощадили, а всем переселенцам подарили жизнь, мне стало ясно гораздо позже. Мы остановились в кустарнике перед асиендой. Там прямо на земле лежали связанные немцы, за жизнь которых я так боялся, а рядом с ними — асьендеро; узнав меня, владелец поместья крикнул: — Это вы, сеньор? Зачем вы вернулись сюда? — Чтобы спасти вас, но я, к сожалению, сам попал в руки убийц. Теперь вы видите, что я был прав? — Правы, да не совсем. Нападение действительно произошло, но сеньор Мелтон оказался невиновным, как вы сами можете убедиться. Он кивнул головой в сторону. Там лежали Мелтон и Уэллер-старший, также на земле, как и остальные, и также связанные по рукам и ногам. Это был, конечно, обман, цель которого сводилась к тому, чтобы показать непричастность обоих злодеев к набегу индейцев. Я хотел сказать об этом асьендеро, но мои сторожа уже увели лошадь, к которой я был привязан, на такое расстояние, что я не мог больше разговаривать с Тимотео Пручильо. Перед моими глазами разыгрывалась очень оживленная сцена. Ворота асиенды были широко раскрыты; индейцы сновали туда и сюда, вынося из поместья все, что не было прибито. При этом они выли от восторга, словно дикие звери. Унесенное добро индейцы складывали не у самых ворот и не возле стены, а где-то подальше, что дало мне повод для опасений, которые позднее, к сожалению, оправдались. А именно, асиенда должна была превратиться в пепел, и надо было отнести добычу настолько далеко, чтобы на нее не попали искры. Но для чего же сжигать дом? Какую особую цель преследовал при этом мормон, бывший вдохновителем всего этого нападения? Это стало мне ясно позже. В этом был прямо-таки дьявольский расчет. Еще меня поразило, что среди пленников находились только асьендеро с женой; я не заметил ни одного человека из увиденных мною во время краткого пребывания на асиенде, прежде всего — напыщенного мажордома «сеньора Адольфо». Все они наверняка были убиты, и, видимо, по той же самой причине, которую я пока еще не знал. Грабеж продолжался почти до обеда; потом пригнали скот. Стада собирали к северо-западу от асиенды на обширной площади, где столпилось много индейцев. Потом стали собирать тела убитых пастухов. Их снесли в дом, чтобы сжечь вместе с ним. Вскоре вверх поплыли клубы дыма, сначала от главного здания, потом и от маленьких домишек во дворе. Я услышал, как в ужасе закричал асьендеро, а его жена вторила ему громкими причитаниями. Но ему еще предстояло пережить худшее. Тридцать или сорок воинов юма вскочили на лошадей и погнали их в различных направлениях. «Зачем?» — спрашивал я себя и не находил ответа. Примерно через полчаса я увидел, как на востоке поднимается столб дыма; потом черный дым я заметил на юге, вскоре после этого — на севере; на западе, безусловно, происходило то же самое — просто я не мог этого видеть, потому что не удавалось повернуть туда голову. Вне всякого сомнения, краснокожие подожгли лес! Высохшие травы и тростники стали как бы трутом, над которым с устрашающей скоростью пронесся всепожирающий огонь, чтобы впиться жаркими языками в сухие ветви, а потом приняться и за зеленые вершины. Асьендеро попеременно просил, жаловался, ругался — ничто ему не помогало. Сорок краснокожих разжигали огонь все дальше и дальше, чтобы он не угас во влажной зелени, и вернулись только тогда, когда пламя стало настолько сильным, что человеческие руки уже не могли его затушить, и теперь было ясно, что все усиливающееся пламя быстро опалит даже зеленые деревья, а потом они тоже загорятся. Жар все усиливался и уже прогнал индейцев от поместья. Привезенные, а также добытые на асиенде вьючные седла были надеты на лошадей, а потом на животных навалили добычу. Сделав это, тронулись в путь. Впереди ехал вождь, за ним я с пятью стражниками, потом — еще несколько индейцев, а за ними переселенцы с асьендеро и его женой; все белые были связаны, колонну с обеих сторон конвоировали краснокожие. В хвосте ее гнали награбленных животных: лошадей, коров, овец и свиней. Колонна двигалась в северо-западном направлении, сначала вдоль ручья, а потом, когда он сделал петлю направо, то по открывшейся прогалине, где индейцы случайно задержались в том месте, в котором мормон хотел меня пристрелить, но сам попал в ловушку и был обезврежен. Теперь я от всего сердца жалел, что действительно не сделал его безвредным, то есть не всадил ему пулю в голову. Он, как я узнал после, находился рядом с асьендеро и старшим Уэллером; они были связаны — так же, как и все другие. Они должны были изображать пленников. Мои стражники отвели меня в сторону и крепко привязали к одиноко стоящему дереву, откуда я мог наблюдать, как разбивали лагерь, а потом — всю лагерную возню. Меня не присоединили к остальным пленным, потому что мне не доверяли. Собственно говоря, я мог гордиться тем, что краснокожие одного меня считали способным устроить им злую шутку, и, конечно, признавал, что все мои помыслы и стремления были направлены на достижение свободы и, насколько это возможно, на конфискацию награбленного. Не надо думать, что я слишком в это верил. Самым трудным было освобождение. Если оно удастся, то я рассчитывал на помощь мимбренхо, с которыми я намерен был встретиться у большого Дуба жизни. Краснокожие забили корову, свинью и несколько овец, мясо которых поджарили. Индейцы наелись до отвала, но и пленники не остались голодными. Я получил столько, что даже не смог все съесть, причем мне опять развязали руки, чтобы сразу после еды снова связать их. Если мне во время обеда всегда будут развязывать руки, то можно будет подумать о своем освобождении в этот момент, хотя пытаться освободиться таким образом будет трудно и крайне опасно для жизни. Я должен буду, как только мне развяжут руки, на глазах у всех снять ремни с ног. Если я не смогу сделать это очень быстро, то индейцы снова схватят меня, а потом мне уже никогда больше, не будут развязывать руки. И даже если мне удастся освободиться от пут, бегство мое должно совершаться на глазах у множества краснокожих, и столько же их будет передо мной, как и позади меня, и им ничего не будет стоить, снова поймать меня. Да, если бы я был не связан! Но крепко наложенные ремни препятствовали кровообращению: от этого руки и ноги теряли чувствительность. Можно было предвидеть, что конечности будут мне повиноваться с трудом, особенно ноги. Руками я скорее начну двигать, так как могу их разработать, если после каждой трапезы при новом связывании буду держать их так, чтобы ремни не слишком сильно перетягивали мышцы. Мне это удалось. Я смог теперь двигать суставами, но руки еще слабо шевелились для того, чтобы скинуть путы. Я не торопился, потому что неловкое снятие ремней грозило содранной кожей, даже ранами. Я находился в довольно безвыходном и совершенно беспомощном положении, но все жил надеждой, потому что знал: до поры до времени меня пощадят, а значит, у меня было в запасе несколько дней, и за этот срок мог открыться путь к спасению. Наступил вечер; ужинать не хотелось, потому что не прошла еще обеденная сытость. Меня на время оставили в покое, а сторожа напали на счастливую мысль; они завернули меня в одеяло и перевязали его ремнями, так что теперь я лежал в траве, закутанный словно младенец. Таким образом меня лишили возможности даже слегка пошевелить рукой, однако спал я так хорошо, как только возможно в данных обстоятельствах. Пожалуй, я крепко проспал бы до самого утра, если бы меня не разбудило какое-то осторожное прикосновение. Кто-то тихо потянул меня за волосы, и я сразу же открыл глаза. Вокруг все еще было темно, а под деревьями, где я лежал, мрак настолько сгустился, что хоть глаз выколи. Несмотря на это, я различил одного из моих стражей, сидевшего у моих ног — не дальше, чем в двух шагах от меня, а другие сторожа лежали вокруг и спали. Он покуривал сигару, доставшуюся ему, несомненно, при разделе запасов асьендеро. Кто же прикоснулся ко мне? Конечно же, не юма, потому что зачем было сторожу будить меня именно таким способом? Ну, а если бы все-таки это сделал он, то сразу бы сказал мне, что ему надо. Но сторож молчал. Я сразу же подумал о своем маленьком мимбренхо, но поостерегся что-нибудь сказать; я только поднял и опустил голову — один-единственный раз, чтобы показать: я, мол, проснулся. Тот, кто будил меня, находился сзади, и я не мог его видеть; видимо, он лежал в траве, а она, как я заметил, была весьма высокой; для худощавого мальчишки это было достаточное прикрытие, так что даже близко сидевший сторож не мог его заметить. Тем не менее я назвал бы его появление среди индейцев поразительной смелостью. Когда я пошевелил головой, позади меня послышался легкий шорох, словно кто-то крадучись полз в траве, соблюдая чрезвычайную осторожность; шорох слышался все ближе, пока наконец рядом с моей не выросла детская голова; мальчик приблизил свой рот к самому моему уху и едва слышно прошептал: — Это я, мимбренхо. Что прикажет мне Олд Шеттерхэнд? Значит, это был в самом деле он! Другой человек на моем месте, пожалуй, испытал бы иные чувства; я же внутренне обрадовался, что мальчишка проявил не только смелость, но и сообразительность и достаточно хитрости, то есть те самые качества, которые понадобятся ему, если позднее он пожелает стать великим воином. Он очень хотел заслужить себе имя; он верно рассчитал, что рядом со мной добьется этого раньше, чем где-либо в другом месте; ну, если уж он обладает необходимыми качествами в достаточной мере, то его желание очень скоро осуществится. Прежде чем ответить ему, я несколько мгновений прислушивался, не заметил ли его часовой, не проснулся ли кто из спящих; ничего подобного я не обнаружил и тогда, повернув к нему свое лицо, очень тихо прошептал: — Лошади у тебя? — Да, — ответил он едва слышно. — А где мои вещи? — Я все спрятал. — Ты хорошо их укрыл? — В стороне от асиенды, в скалах, где не видно следов. — Ты поступил умно. Как ты добрался сюда? — Я увидел, что Олд Шеттерхэнд попал в плен, потому что хотел спасти меня. Я предположил, что меня будут искать, и при этом наткнутся на лошадей. Я хотел увести врагов от них, а потому помчался прочь, вверх из долины, а потом по равнине, пока не добрался до скал, где юма должны были потерять мои следы. В моем племени известна быстрота моих ног; ни один юма не смог бы меня догнать; они были далеко позади меня, так что я их не видел, да и они не могли меня заметить. Когда моих следов не стало видно, я сделал крюк, чтобы обойти их, и снова вернулся в долину, где перед этим лежал в засаде. Я видел, как юма вернулись с пустыми руками, и продолжал наблюдать за ними. Когда я увидел, что они выступили в поход, я забрал лошадей и поехал за юма, чтобы спасти Олд Шеттерхэнда. Я охотно отдал бы для этого свою жизнь, потому что его схватили из-за меня. — Ты многое уже сделал, и я вижу, что ты осторожен и достаточно умен, чтобы действовать самостоятельно. Думаю, что с твоей помощью я скоро стану свободным. — Скоро? А почему не сейчас же? Со мною не только мой, но и твой нож, я моментально перережу твои путы. — Этого ты не сделаешь, так как сразу же и ты сам можешь попасть в плен. Ты же должен оставаться свободным. — Но Олд Шеттерхэнд видит, что все кругом спят и только один страж бодрствует! Однако похоже, что он ослеп, так как не замечает меня. — А теперь ты подумай, что произойдет, прежде чем мне удастся встать с земли. Ты должен будешь сначала разрезать ремни, которыми на ночь опутали мои тело, а это займет добрый час, потому что мы должны быть осторожными и действовать очень медленно. Потом я должен выпутаться из одеяла, что может быть выполнено за половину указанного времени. Если и это удастся, то придется еще освобождать от ремней руки и ноги. Нечего и думать о прыжке в сторону. — Но мы постараемся управиться за два часа. — Мы-то могли бы управиться, но пусть мой юный брат пересчитает моих стражников. Их пятеро; значит, они будут сменять друг друга. И каждый, принимая вахту от своего предшественника, будет осматривать меня, чтобы убедиться, крепко ли я связан. Мне не доверяют. Пойми, что в эту ночь я просто не смогу освободиться.