55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 * * * Часть первая Глава первая В СОНОРЕ Если бы кто-нибудь меня спросил, какое место на земле самое печальное и скучное, то я бы без долгих раздумий ответил: «Гуаймас в Соноре, самом северо-западном штате Мексиканской республики». Впрочем, это мнение, возможно, чисто личное; другой бы его, возможно, стал оспаривать, но в этом городе я провел две самых бессодержательных недели моей жизни — да простят мне это критическое замечание жители Гуаймаса. В горах, занимающих восточную часть Соноры, были открыты богатые месторождения благородных металлов, меди и свинца, а почти во всех горных ручьях находили золото. Но добыча в те времена была крайне ничтожной, потому что этим местам постоянно угрожали индейцы, и пришлые добирались сюда только большими отрядами. А где же набрать столь многочисленную компанию? Мексиканцы могут заниматься чем угодно — только не работать по найму; индейцу не понравится за жалкую плату выкапывать сокровища, которые он и по сей день считает своей законной собственностью; китайские кули могли бы заработать достаточно, да их нельзя было нанимать, потому что если кто и смог бы управиться с этими хитрыми созданиями, тот никогда бы в жизни уже от них не освободился… Вы можете вспомнить о гамбусино[1] — это же истинные золотоискатели и рудокопы. Почему их не нанять? Да очень просто: в те времена здесь не было ни одного гамбусино. Все они рыскали по другую сторону гор, в Аризоне, где золото, полагали, лежало на поверхности кучами. Вот по этой причине все прииски Соноры опустели, ну точно так, как и сейчас, когда не только горная промышленность, но даже и скотоводство находится в упадке — и все от панической боязни индейцев. Мне тоже хотелось попасть в Аризону, но не потому, что я заболел золотой лихорадкой, а просто из интереса — посмотреть весьма своеобразную жизнь обитателей золотых приисков. Однако случился известный мятеж генерала Харгаса[2], и один сан-францисский издатель спросил, не пожелаю ли я, конечно, за счет его почтенного листка, проехаться до места событий и написать о них в его газету. Я с радостью принял такое предложение, чтобы познакомиться с районом, который иначе никогда бы не смог увидеть. Харгасу не повезло; он был разбит и расстрелян, а я, отослав свое последнее сообщение, поехал назад, через Сьерра-Верде, чтобы добраться до Гуаймаса, где надеялся найти посудину, идущую по Калифорнийскому заливу на север, потому что мне надо было попасть в Рио-Хила; там я уговорился встретиться со своим другом, вождем апачей Виннету. К сожалению, обратный путь оказался не таким быстрым, как я ожидал. В безлюдных горах меня подстерегло несчастье: лошадь подо мной споткнулась и сломала переднюю ногу. Пришлось ее пристрелить и отправиться дальше на своих двоих. Целыми сутками я не видел людей, не встретил ни единого человечка, у кого я смог бы купить лошадь или хотя бы мула. Хорошо хоть, что я избежал встреч с местными индейцами, которые не сулили ничего хорошего. Мое путешествие было долгим и утомительным, и я облегченно вздохнул, когда наконец-то спустился в трахитовую[3] котловину, в которой расположился Гуаймас. Хотя я и достиг желанной цели, однако вид городка не привел меня в восторг. В Гуаймасе было тогда не больше двух тысяч жителей. Окруженный высокими скалистыми обрывами, город в ослепительном солнечном зное показался мне похожим на высохший труп. В его окрестностях не видно ни души, и даже потом, когда я уже шел по окраинной улочке, казалось, будто жители домов вымерли. Разумеется, то впечатление, которое я должен был производить в Гуаймасе, было ничуть не лучше того, что город производил на меня, поскольку мой вид ничем не напоминал джентльмена, или — как там говорили — кабальеро. Мой костюм, за который я перед самым отъездом из Сан-Франциско заплатил целых восемьдесят долларов, пришел в столь жалкое состояние, что различные части моего тела были куда заметнее костюмной ткани, которой я доверил их прикрывать. Обувь тоже совсем износилась. У правого сапога я потерял каблук, на левом — осталась хилая половинка, а когда я разглядывал вылезавшие в дырки носки, то я, независимо от своего желания, должен был думать о разинутом утином клюве. А шляпа! В более счастливые времена она называлась сомбреро, то есть «дающая тень», но теперь она совсем не соответствовала прежнему почетному титулу. Насколько вначале были широки поля, я бы сегодня сказать не смог, равно как определить, каким образом и по какой причине они исчезали. То, что теперь украшало мою голову надежным остатком прежнего величия, приобрело форму турецкой фески[4] и, по правде говоря, превосходно заменило бы сито. Только кожаный пояс, мой долголетний спутник, и на этот раз вынес все тяготы пути. Говорить о цвете лица, прическе и других подобных деталях значило бы оскорбить внимание тех, кто в любых обстоятельствах прежде всего занимается своей собственной персоной. Я медленно брел по улице и посматривал то направо, то налево, пытаясь увидеть хотя бы одну человеческую фигуру. Издалека еще я заметил одно невысокое здание, из крыши которого торчали два шеста с деревянным фирменным щитом. Некогда белыми, а теперь потемневшими от времени буквами неопределенного цвета на темном фоне щита было выведено: «Meson de…»[5] Больше ничего нельзя было прочесть. Пока я пытался расшифровать окончание вывески, наконец-то послышались чьи-то шаги. Я обернулся и увидел человека, который приближался ко мне с явным намерением пройти мимо. Я вежливо поприветствовал его и спросил, какую гостиницу он посоветует мне в этом замечательном городе. Он посмотрел на здание, перед которым я стоял, и ответил: — Этот отель — самый достойный из того, что у нас есть. Лучше его не найдете. На вывеске, правда, стерлось слово «Мадрид» но, если вы доверитесь хозяину, дону Херонимо, он обслужит вас по высшему классу. Разумеется, если вы сможете заплатить. Вы можете мне поверить, потому что я городской нотариус и всех здесь знаю. Называя свою высокую должность, он стукнул себя в грудь, а потом наградил меня взглядом, который должен был ясно мне показать, что, по его мнению, мне всего лучше бы поселиться в местной тюрьме, а не в отеле. Потом он, полный достоинства, пошел дальше, а я, ободренный советом такой знаменитости, повернулся к открытой двери гостиницы. Я бы и без этого совета пошел туда, потому что очень устал и не был расположен дольше подставлять себя лучам полуденного солнца. Лучший отель в городе! Meson de Madrid! Да ведь это — уютный номер, чистая постель, вкуснейшая еда! Во рту у меня уже стала скапливаться слюна. Я вошел и сразу же оказался в…«целом ансамбле комнат». То есть, если говорить точно, отель состоял из одного-единственного помещения, в которое попадали прямо с улицы; дверь в противоположной входу стене вела во двор. Других проемов не было — ни дверных, ни оконных. Возле задней стены приютился закопченный до черноты каменный очаг, дым которого испарялся сразу же, причем каким-то таинственным способом. Плотно утрамбованная глина заменяла пол. К забитым в нее столбам крепились доски, составлявшие столы и скамейки. Стульев в комнате не было. Вдоль левой стены виднелись подвешенные гамаки, они и должны были служить гостям, каждому — по его вкусу. По правую руку вдоль стены располагался буфет, собранный, судя по его виду, из нескольких старых сундуков. За ним опять виднелись гамаки, служившие местом отдыха хозяйской семье. В одном из них спали трое мальчишек; их руки и ноги так переплелись, что отличить, где чья конечность, можно бы было только после весьма основательного исследования. В другом гамаке отдыхала дочь хозяина сеньорита Фелиса. Она отсчитала уже шестнадцать весен, как сама сказала мне на следующий день, но храпела, как шестнадцать зимних бурь, причем соединенных вместе. В третьем гамаке предавалась полуденному сну хозяйка. Ее звали донья Эльвира, а ростом она была в шесть футов и пять дюймов. Супруг ее позже рассказал мне по-свойски, что она очень решительная дама, но так как донья Эльвира либо дремала — когда я ее видел, — либо крепко спала, то мне, к сожалению, не выпало счастья присутствовать при вулканических извержениях ее энергичного темперамента. В четвертом гамаке я заметил свернутый в кольцо серый холст. Я было принял его за спасательный пояс, какие используют на морских судах. Но при ближайшем рассмотрении я понял, что из этого пояса в случае необходимости могло бы появиться кое-что более значительное, и слегка стукнул по нему. Кольцо немедленно пришло в движение и развернулось. Появились руки, ноги и даже голова; спасательный пояс раскрылся полностью, вывалился из гамака и превратился в маленького тощего, плотно затянутого в холстину человечка, изумленно разглядывавшего меня, а потом спросившего голосом, которому полагалось быть гневным, но на самом деле звучащим всего лишь как легкая укоризна: — Что вам угодно, сеньор? Почему вы нарушаете мою сиесту[6]? И вообще — что это вы еще на ногах? В такой убийственный зной каждый разумный человек спит! — Я ищу хозяина, — последовал мой ответ. — Это я. Меня зовут дон Херонимо. — Я только что прибыл в Гуаймас и хочу здесь дождаться какого-нибудь корабля. Мог бы я у вас пожить? — Там посмотрим, а сейчас ложитесь спать, вон в одном из тех гамаков. При этом он кивнул на левую половину комнаты. — Я тоже очень устал, — отвечал я, — но меня мучает голод. — Потом, позже! Сначала выспитесь, — настойчиво уговаривал он меня.