Глава сорок пятая: Катя Замок давно не использовали и приходится повозиться с ключом, прежде чем механизм поддается — и дверь со скрипом открывается, выпуская навстречу тяжелый влажный воздух. Я переступаю порог и что-то странное, невидимое и необратимое бросается под ноги невидимым злым котом. Даже невольно отступаю с дороги, почти поверив, что здесь и правда откуда-то взялся кот. Но это просто плод воображения, которое в последнее время все чаще «радует» меня вот такими встречами. Я брожу по квартире, даже не снимая верхнюю одежду. Зачем только приехала? Через несколько минут одиночество начинает тяготить, и я снова поворачиваюсь к двери, мысленно готовясь пообещать себе больше никогда не поддаваться импульсам и не искать в них тайных подсказок впавшей в летаргию памяти. Но когда подношу ключ к замочной скважине, меня снова тянет обратно. Это просто безумие. Может быть, это я — не здорова, а все вокруг — абсолютно нормальные люди, на которых я смотрю сквозь призму своего безумия? Я позволяю ногам выбрать путь и через минуту оказываюсь стоящей на коленях возле шкафа с поломанной дверцей, которая висит на одной петле. Здесь мать бережно хранила все наши семейные фотографии: мои альбомы из детского сада и школы, альбомы своей молодости и даже альбомы своих родителей. Сколько себя помню — всегда любила бабушкин альбом. По долгу рассматривала старинные пожелтевшие фотографии. Мама говорила, что моя прабабушка была из дворян, которых «раскулачила» советская власть еще во времена революции, но прабабушка все-таки успела кое-что припрятать. Серьги, нитку жемчуга, брошь в виде корзинки с фиалками. Все это давно существует лишь на фотографиях: кое-что продала бабушка, когда наступили тяжелые времена, кое-что пришлось продавать маме, чтобы мы хоть какое-то время продержались на плаву. Я как раз переворачиваю снимок, на котором прабабушка в окружении трех своих детей и любимого мужа позирует для фотографа. На ней красивое домашнее платье, поверх которого наброшен пуховый платок, схваченный той самой брошью с фиалками. На пожелтевшей фотокарточке не видно, но я помню ту брошь и сочный сиреневый цвет лепестков из драгоценных камней, и филигранные золотые листья. Может быть, если я попрошу Кирилла отыскать следы семейной ценности, брошь удастся вернуть? На следующей фотографии прабабушка уже одна: сидит на красивом кресле с высокой спинкой и немного устало улыбается. Ее руки сложены на коленях и до меня даже не сразу доходит, поему именно эта фотография буквально прилипает к пальцам. Я сжимаю ее что есть силы, бегу в свою комнату, до сих пор увешанную фотографиями Кирилла, включаю настольную лампу и интуитивно, не глядя, нахожу в верхнем ящике стола большую лупу. На указательном пальце прабабушки кольцо. Лебединая шея огибает крупный камень. Я крепко жмурюсь, потираю переносицу, абсолютно уверенная, что мне показалось. Вглядываюсь в лупу и снова жмурюсь. Сдергиваю с шеи кольцо, дрожащими пальцами кладу его поверх фото. Должны быть отличия. Таких совпадений не бывает. Но сколько бы я ни пыталась убедить себя в обмане зрения, реальность беспощадно прогрызает путь наружу. На пальце моей прабабушки — именно это кольцо. Я даже могу пересчитать все высеченные на золоте «перья» в крыльях маленькой фигурки. Но ведь это кольцо… Мама говорила, что его подарил мой отец. Тот отец, которого я никогда не знала, потому что судьба забрала его слишком рано. Это же кольцо опознал Морозов, рассказав душещипательную историю любви принца и нищенки, и о том, что долг вынудил его отказаться от личного счастья. Именно по этому кольцу он опознал во мне свою дочь. Но… как это возможно? Я перебираю фотографии и нахожу еще одну, где палец прабабушки украшает злосчастный лебедь. И если я в чем-то точно уверена, так это в том, что женщина на старых снимках — действительно моя прабабушка. Мы с ней похожи, словно две капли воды. Мать соврала мне? Зачем? И почему Морозов… Я сую фотографии в сумку, достаю телефон и подчиняюсь памяти тела, даю пальцам набрать номер человека, который сделал все, чтобы убедить меня в том, что именно он мой настоящий отец. Морозов как будто чувствует, что ему предстоит очень многое объяснить, потому что настойчиво сбрасывает третью попытку дозвониться, но я тоже могу быть упрямой и ему приходится ответить. — Я сейчас очень занят, Катя, — немного раздраженно бросает он. — Что-то случилось? Сильно, до боли в ладони, сжимаю кольцо, принимая судорогу в костяшках пальцах за избавление от слабости. Я ничего не знаю об этом человеке, а в свете открывшихся фактов больше не могу слепо верить всему, что он говорит. — Ты не мой отец? — спрашиваю слишком резко. В уме эта фраза звучала уверенно и безапелляционно, а получилась какая-то рваная попытка сыграть в разоблачение а-ля Пуаро Агаты Кристи вышел на тропу войны. — Что? — Морозов сглатывает. — Ты. Не мой. Отец. — Теперь я абсолютно точно в этом уверена и нет смысла тратить силы на поддержку этого фарса. — Мать соврала мне. Ты соврал мне. Зачем? У вас был какой-то сговор? Морозов издает почти трагический вздох и вопреки моим ожиданиям не начинает плести новую ложь. Наоборот: я чувствую, что сейчас, хоть мы и не смотрим друг другу в глаза, он впервые действительно честен со мной. — Я никогда не знал твою мать, Катя. Все остальное… Ты уверена, что не хочешь оставить эту правду и дальше лежать в могиле? Вот оно. То самое чувство, которое до сих пор вспыхивает во мне всякий раз, когда рана на голове напоминает о себе тупой болью. Липкая, навязчивая, иррациональная паника. И из темного угла комнаты отчетливо слышен шепот преследователя из моих ночных кошмаров: «Не надо, маленькая Катя, ты знаешь, что не надо». — Я хочу знать все, — отчеканиваю даже не Морозову, а глядя в лицо своему страху. Он еще какое-то время просто молчит в трубку, как будто сейчас решается его судьба и вскрываются его воспоминания, а не мои. Это ужасно злит и пугает одновременно. Если бы все было просто, все ограничилось банальным шантажом или запугиванием — разве бы он так мялся? Или я просто пытаюсь накрутить себя, потому что всю жизнь верила в то, что истории из книг на самом деле пишутся совсем не из головы их авторов, а потому что существует космическая связь между событиями и человеком, способных о них рассказать. Я всегда была немного не от мира сего. Мама улыбалась и говорила, что только такие странные мечтательницы, как я, способны кардинально и резко изменить свою жизнь. А я никогда ей не верила, смеялась и обещала забрать в свой волшебный замок, когда найду принца и стану Золушкой своей собственной сказки. В конце концов, Морозов сдается. Назначает время и место, и меня настораживает, что он хочет увидеться не дома, не в офисе и не в ресторане, а в парке на другом конце города, куда бы меня в жизни не занесло по собственной воле и даже случайно. Я соглашаюсь. Разве есть какой-то выбор? Еще есть время, чтобы перезвонить Кириллу и сказать, с кем и где я собираюсь встретиться. Даже нахожу его номер, но палец замирает над кнопкой вызова, словно парализованный. Я точно схожу с ума, но это как будто еще один сигнал, еще одна всплывшая на поверхность память тела, только на этот раз без слов и видимых причин. Просто мои нервные окончания лучше меня знают: лучше не говорить моему Принцу, что я собираюсь увидеться со своим прошлым. Но на всякий случай все же пишу ему сообщение. Стандартную отписку: «Все хорошо, ушла дышать свежим воздухом». Отправляю, зная, что самое большее через пятнадцать минут Кирилл обязательно ответит, поэтому вызываю такси и бросаю телефон на дно сумки. Сейчас мне нужна ясная голова и минимум сантиментов. В моем случае это почти то же самое, что пройтись голой по набережной в сорокаградусный мороз. В парке, куда я приезжаю через полтора часа, на удивление многолюдно и горит какая-то нарядная иллюминация. Не успеваю пройти и половину пути до назначенного места встречи около греческой беседки, как передо мной вырастает молодая девчонка, кажется, почти школьница, вручает надутый гелием шарик с рекламой какого-то нового центра развлечений, сует в руки пестрые флаеры и тут же исчезает, как приведение. Мимо проходит парочка молодых мамочек с колясками, одна из которых что-то активно рассказывает и жестикулирует одной рукой, как будто ей категорически не хватает театральных подмостков. Влюбленная пожилая пара чинно шествует прямо передо мной, и женщина держит своего кавалера под руку с грацией аристократки времен царской России. Все тихо, спокойно и не предвещает беды. Нужно, наконец, перестать дергаться. Морозов ждет меня около беседки: стоит спиной и нервно курит. Слишком резко вскидывает руку, как-то дергано сбивает щелчком пепел. Я даже не припоминаю, курил ли он вообще. При мне, кажется, никогда. Или я просто снова забыла? Подхожу ближе и не сразу обозначаю свое присутствие. Нелогичное иррациональное желание продлить агонию: неведение пугает меня все сильнее и сильнее, но что я буду делать, если правда окажется куда страшнее? Морозов как будто затылком чувствует, что уже не один: бросает сигарету, притаптывает ее ботинком и поворачивается. В эту минуту он уже не кажется мне человеком, которого хочется назвать отцом, и вообще не понятно, почему после падения и потери памяти я так легко поверила в эту сказку. Очевидно, что он чужой мне. Родные люди… Это тяжело объяснить, но между ними всегда существует невидимая связь, особое магнитное притяжение. — Я думал, ты испугаешься и не приедешь, — говорит он с кислой усмешкой. — Ты всегда была немного трусихой, когда дело доходило до финального отсчета. Пожимаю плечами, потому что никогда не замечала за собой ничего подобного. — Пройдемся? — Морозов делает приглашающий жест. Снова пожимаю плечами и подстраиваюсь под его неторопливый шаг. Какое-то время мы просто идем молча, изредка отклоняясь от курса то влево, то вправо, чтобы не становиться на пути у гуляющих. Наверное, со стороны мы действительно похожи на отца и дочку. — Я знал, что не нужно было ввязываться в авантюру с девчонкой, у которой не в порядке с головой, — наконец, говорит Морозов, но снова берет паузу, потому что мы останавливаемся около киоска с кофе на вынос. Заказывает два стаканчика, даже не спросив, какой буду я, и протягивает мне. А когда я морщусь от горечи крепкого кофе, морщит губы. — А раньше только такой и пила. Говорила, что сладкий кофе расслабляет и размягчает, что люди, у которых большие планы и маленькие возможности, не должны быть мягкотелыми. — Это чушь. — Я выразительно выливаю содержимое стакана в грязную горку снега. — Это — правда. — Морозов берет меня под локоть, уводит в сторону и вдруг говорит. — Просто ты этого совсем не помнишь. Не помню чего? Я любила сладкий кофе задолго до того, как познакомилась с Кириллом и Морозовым. От горечи у меня всегда ком в горле. Мама всегда смеялась, когда я даже от имбиря в чае воротила нос, потому что даже толика горечи портила мне настроение. — Мы познакомились примерно два года назад. На мероприятии в честь открытия нового медицинского центра. Два года назад? У меня немного шумит в голове. И пятно от кофе вдруг темнеет прямо на глазах, проваливается глубже, словно не только сквозь снег, а дальше, под тротуарную плитку, разъедает землю. Как квотербек в американском футболе — делает стремительный рывок вперед, до самого ядра, и сквозь дыру в земле меня прожигает огненно-яркий столп света.