Ладони поднимается выше, замирает под грудью. Растянутое до бесконечности время заставляет меня тихо и бесстыже скулить от нетерпения. Я стыжусь своих желаний, но в то же время наслаждаюсь ими. Запретное и желанное. Пальцы Кирилла тянут по коже вверх, как бы случайно задевают соски, и в ответ на эти ленивые касания я издаю долгий недвусмысленный стон. Мой мужчина придвигается ближе, буквально вдавливая меня в себя, но одновременно еще больше обездвиживая. Мне некуда деваться — я опутана ним, как маленькое насекомое, по глупой храбрости лезущее в паутину охотника. Он делает мне больно, одновременно сжимая ладонь на шее и обхватывая грудь с какой-то непонятной злостью. Как будто наказывает за что-то, когда прижимается губами к плечу и больно вонзает зубы в кожу. И одновременно — мазком подушечками пальцев по ноющим соскам. Как будто играет на мне, настраивает, пускает кровь и воскрешает, чтобы задать новый темп. Я задыхаюсь от горькой смеси удовольствия и боли. Мне страшно, но мне этого мало. И я выклянчиваю еще, бессовестно выпячивая грудь под его жесткие пальцы. Кирилл поочередно сжимает соски пальцами: до ноющей боли, до ощущения влаги у меня между ног, когда я нетерпеливо тянусь на цыпочки, танцуя на месте, словно балерина-недоучка. Кирилл резко втягивает воздух через ноздри, в одно движение поворачивает меня и прислоняет к стене, запросто, как тряпичную куклу, подхватывает под подмышки, приподнимая, пока моя грудь не оказывается на уровне его губ. Сквозь туман желания вижу лишь его прикроет глаза и сведенные к переносице брови, как будто он еще сильнее злится и страшно мной недоволен. Но подумать об этом уже не могу, потому что он жадно, как голодный, лижет мои соски всей поверхностью языка, вырывая из моего горла громкие вскрики. Прикусывает их, режет острым краем зубов, оттягивает — и плотно сжимает губами, без остатка втягивая в рот. Я отчаянно царапаю его плечи сквозь рубашку, испытывая странную потребность почувствовать себя в его полной власти. Раствориться в этом горячем жадном рте, навсегда принадлежать только этим жестким губам и острому языку. Мне так много этого, но одновременно и бесконечно мало. В моей больной голове что-то устроено не так, потому что в эту секунду я испытываю тяжелое, бьющее наотмашь удовольствие, глядя, как этот угрюмый мужчина жадно и голодно кружит языком по ореолу, прижимается губами к коже, замирает, чтобы через секунду заклеймить меня укусом. Мне нужно больше. Мне нужен он весь. Даже если… Стук в дверь заставляет нас окаменеть. — Может, я могу чем-то помочь? — слышу немного недовольный голос одной из работниц салона. Кирилл быстро ставит меня на ноги, но, когда я пытаюсь поймать его взгляд, отворачивается и в два невидимых движения приводит в порядок рубашку. А я трясущимися руками кое-как собираю с пола одежду, натягивая вещи как придется. Глава двадцать вторая: Кирилл Глава двадцать вторая: Кирилл Я просыпаюсь посреди ночи, разбуженный странными образами из прошлого. Понятия не имею почему в эту ночь ко мне приходит тот день, когда я увидел Катю в свадебном платье. Такую чудовищно маленькую и юную, что прежде чем успел опомниться, червь сомнения впрыснул яд в мое беззащитное тело. Она стояла посреди абсолютно пустой комнаты в окружении вешалок и манекенов, смотрела на меня огромными испуганными глазищами, и я понял, что должен что-то сделать, пока все не стало слишком сложно. И сделал. Чуть не сдох там, прямо у ее ног, потому что все это было выше моих сил. Ее кожа, об которую я резался, словно об опасную бритву, ее запах, который вскрывал мне вены. Ее дыхание, простреливающее навылет. Этой замарашки было слишком много вокруг меня. Я нарочно делал ей больно, чтобы отомстить за увечья, которые она, сама о том не догадываясь, оставляла на моей коже. Совестливая часть меня надеялась, что этого будет достаточно — и замарашка сбежит подальше от ненормального мужика. И если бы она это сделала — я больше не стал бы за ней бегать. В тот момент я смирился, что мне придется распрощаться с огромным куском своего имущества. Лишь бы не терять остатки живого, что еще колотилось в моей груди, давно, впрочем, перестав называться сердцем. Сердце, не способное любить — просто комок функциональных мышц. Ели бы мы жили в эру продвинутых технологий, я бы без раздумий заменил его на искусственный износостойкий прибор. Но Катя никуда не сбежала. Она даже улыбнулась мне: красная от стыда и кусающая губы от неудовлетворения. Она была сильнее меня, потому что где-то в хаосе тех минут один из нас бросил знамя к ногам победителя. И этим кем-то точно не был я. До самого утра я снова, как неприкаянный, брожу по дому и размышляю над цифрами. Ищу в интернете подтверждение тому, что гинекологи часто могут ошибаться со сроком и что-то том, что акушерские недели считаются иначе, чем фактические в календаре. Я охотно подхватываю эти ходули, потому что только так во мне еще останутся силы на борьбу: за нашу с Катей семью. За то немногое, что я каким-то чудом не уничтожил собственными руками. — Кирилл? — голос Лизы приводит меня в чувство. Я оглядываюсь, не сразу понимая, почему за окнами уже светло, а сам я, одетый и собранный, сижу за обеденным столом в компании сестры, которой еще вчера здесь не было. — Тебе снова тяжело сконцентрироваться, — с тяжестью сообщает она, как всегда безошибочно угадывая мое настроение. — Я предупреждала, что ничем хорошим это не кончится. — Прекрати читать мне нотации, — пресекаю ее попытки в который раз отчитать меня за прошлое. Она всегда, с самого первого, дня была на стороне Кати. И именно Лиза рассказала ей, что я «особенный», тем самым вынудив меня расставить точки над «i» и обозначить свое нежелание иметь детей. Катя приняла его на удивление спокойно, и мы больше никогда не возвращались к этой теме. — Отпусти ее, — тихо и почти с мольбой просит Лиза. — Ты же знаешь, что это снова будет долгая агония для вас обоих. — Не могу. — Я делаю слишком резкий глоток — и горький кофе обжигает губы до красной пелены перед глазами. — Катя ждет ребенка. Я стану отцом. Лиза удивленно сглатывает. И роняет на пол чашку из любимого сервиза нашей матери. Несколько тихих вязких секунд мы смотрим друг на друга, напрочь забыв о том, что наша мать берегла старинный фарфор сильнее, чем собственное здоровье и даже нас. Однажды Лиза привела в гости подруг и решила напоить их чаем. И одна из девочек случайно смахнула со стола блюдце. Я до сих пор со звоном в ушах вспоминаю материнский крик, когда она застукала Лизу в комнате, где сестра, рыдая и царапая руки, пыталась склеить осколки. Сейчас эта разбитая чашка — не просто дань памяти о нашей матери. Это что-то большее, что свалилось на нас тяжким бременем непонимания. — Скажи, что это просто одна из твоих несмешных шуток, — дрожащим голосом просит Лиза, и я быстро и резко качаю головой, чтобы не продлевать ее агонию. Сестра нервно смеется: сначала тихо, а потом громко, как будто от этого зависят наши жизни. — Кирилл, ты же обещал мне. Ты сказал, что не будешь обижать Катю. Я не знаю, что ей сказать. Потому что скорее собственными руками вырву себе язык, чем признаюсь — пусть и родной сестре — что Катин ребенок может быть не моим. Сомнения снова накатывают на меня затяжной волной: сперва просто обрушиваются на голову, а потом медленно топят под собой, потому что я так и не нашел ни одной формулы, по которой из двух заданных цифр получил бы искомое число. — Лиза, это наше с Катей личное дело и общее решение. Удивительно. Я так запросто, словно делаю это по многу раз на дню, вру в глаза единственному живому родственнику, который у меня остался. Единственному человеку, который любит меня совершенно бескорыстно. А ведь я не умею врать, потому что не понимаю сути вранья, не знаю зачем нужно то, что рано или поздно вскроется. Или не понимал? Прямо сейчас я испытываю что-то, что ближе всего похоже на ощущение облегчения. Мать как-то пыталась объяснить, как это — понять, что, хотя бы на некоторое время отвел от себя ненужные вопросы, подозрения или избежал щекотливой ситуации. Тогда я думал, что все это — просто оправдания собственной трусости. Сейчас я понимаю, что только что солгал не сестре. Я обманул самого себя. — Ты говорил, что она предохраняется, — взвинчивается сестра. — Что ты не заставишь ее нести эту ответственность в одиночку, когда «маленькая проблема» нашей семьи будет уже не актуальна. Ты обещал, что не станешь рисковать ее будущим, потому что эта девочка и так дала тебе слишком много! Ничего не взяв в ответ. Смирившись с тем, что, возможно, лучшие годы своей молодости потратит на человека, который даже не способен понять суть любви! Лиза быстро останавливается, словно гонщик, который в последний момент увидел впереди бетонную стену и из последних сил, до судороги, вдавливает тормоз в пол. Но уже слишком поздно делать вид, что она хотела сказать что-то совсем другое. — Я — тварь, — говорю спокойно, испытывая странное облегчение от того, что хотя бы некоторые вещи в моей жизни никогда не меняются. Даже если за прошедший год я научился быть более человечным, прошедшие несколько суток стали жестким откатом к исходной точке. — Я мерзкая бесчувственная тварь, Лиза. Спасибо, что, благодаря тебе, в моей жизни всегда есть хотя бы одна константа. Она что-то бормочет мне в спину, но я даже не пытаюсь прислушиваться. Нужно забрать Катю. И придумать, как подсчитать проклятые недели. Глава двадцать третья: Катя Глава двадцать третья: Катя Кирилл забирает меня около одиннадцати, сразу после последнего осмотра, по результатам которого доктор Абрамов выносит вердикт: мне можно выйти из-под пристального медицинского присмотра, но до конца недели я обязана показаться еще раз. Сразу всем врачам и психиатру с гинекологом тоже. На этот раз Кирилл снова с водителем, и когда мы усаживаемся на заднее сиденье, тоже не стремится сократить расстояние между нами. Наоборот: отворачивается к окну и практически не шевелится, словно в жизни не видел ничего интереснее мелькающих за окном голых деревьев и многоэтажек.