Я с трудом дожидаюсь утра, но в больницу попадаю только во второй половине дня: в большом бизнесе некоторые вещи просто нельзя пускать на самотек. Особенно те, где крутятся большие деньги и возможности, потому что как раз там уязвимее всего. Это глупо: мне тридцать четыре, я родился с нарушением функции головного мозга, но даже с таким диагнозом глупо верить, что как только туфля окажется на ноге своей хозяйки — все встанет на свои места. Ни хрена не встанет. У нас… так много всего намешано на лжи и недосказанности, что трусливая часть меня радуется этой ее забывчивости. Это ведь шанс для нас. Шанс все начать сначала. «И выйти чистеньким из воды», — гаденько хихикает Злобная тварь внутри. В одном Морозов все-таки прав — я в самом деле чудовище. Но моя Золушка любила это Чудовище. Даже когда оно делало ей больно. Возле больницы я сразу замечаю на парковке знакомую «Тойоту» и мысленно перебираю карточки-подсказки, чтобы хоть в этот раз не выйти из себя. Но все становится гораздо хуже, когда я бегом поднимаюсь на крыльцо и чуть не врезаюсь в стоящую передо мной фигуру. Тот случай, когда я польстил Морозову, назвав его единственным человеком, который способен вывести меня за границы собственного непонимания человеческой натуры. Руслан Ерохин, младший брат мачехи моей Кати, еще один урод на семейном древе суки Татьяны. С букетом, воздушными шарами и чем-то похожим на мягкую игрушку. В моем сломанном компьютере нет алгоритма на случай острого желания убийства человека. Я до сих пор не понимаю природу этой потребности и почему она возникает каждый раз, когда этот пидор появляется рядом с Катей. В голове моментально возникает картинка того вечера, когда он протянул к ней руки. В жопу все. — Ростов, ну надо же… Эта мразь пытается улыбнуться, но мой кулак, с треском влетающий ему в нос, портит все планы. — Блядь, ты ебанутй?! — орет Руслан, но я снова вваливаю ему от всей души. Беру за воротник, сдавливаю, пока он не начинает синеть и хрипеть, и молча стаскиваю вниз, наплевав на ошарашенные взгляды врачей и пациентов. Кто-то наверняка уже снимает эту «сенсацию» на телефон, но сейчас мне все равно. Я абсолютно неадекватен. Я понимаю это. Мой процессор не выдержал обработки информации и перегрузил систему, забыв врубить автопилот. — Ростов… — хрипит Ерохин, пока я не швыряю его прямо на дорогу, чуть не под колеса пролетающей мимо легковушки. — Увижу тебя еще раз — убью. — Ты же действительно псих, ты совсем кукушкой поехал! — огрызается щенок, каким-то образом умудряясь не попадать под машины. Перебирается на другую сторону улицы и уже оттуда, как настоящий храбрец: — Я заберу ее себе! Потому что мы любим друг друга! И ты, псих конченный, это знаешь! Я мотаю головой, стараясь выбросить оттуда желание забрать свои слова назад и выпотрошить Ерохина прямо сейчас. Я ничего не знаю. Не хочу знать. И не хочу вспоминать то, что не хочу знать. Нам с Катей нужен чистый лист. Только на этаже, у двери ее палаты, до меня доходит, что я пришел даже без цветов. Что все те мелочи, которым мы пытались научить друг друга, чтобы нам было легче существовать под одной крышей, снова начинают вылетать из головы. Катя любит цветы. Я не понимаю, почему женщинам нравятся выращенные на убой растения, которые линчуют, а потом красиво упаковывают уже полумертвые, но Катя любит цветы и всегда радуется, когда приношу охапки маленьких роз. Ее не было рядом три дня, я был далеко от дома и мне казалось, что весь мой новый мир, по кирпичу отстроенный за прошедший год, шатается от десятибалльного землетрясения. Но ночь без нее в кровати — это гораздо хуже. Меня утаскивает обратно. В ту жизнь, где я совсем ничего не знал о самом себе. Но возвращаться за цветами уже поздно, тем более, что прямо сейчас мне нужно ее увидеть: понять, что с ней все в порядке, что она там, в палате, а не исчезла в неизвестном направлении. Открываю дверь, но ладонь на пару секунд словно приклеивается к ручке. На костяшках остались ссадины от моего ночного безумства и припухлость от ударов по Ерохину. Я быстро вхожу и первым делом прячу обе руки в карманы брюк. Катя лежит на кровати, и облегчение сдавливает горло. На телевизоре какое-то старье: она их любит, пересматривает, хоть знает наизусть. — Привет, — скупо говорю я, вытаптывая пол прямо на пороге. — Как ты себя чувствуешь? Я знаю, что с ней все хорошо: я все время на связи с ее лечащим врачом, и уже в курсе, что удар головой не выльется ни во что тяжелое. Нет никаких нарушений функций работы мозга и уже завтра я смогу забрать свою Золушку домой. Но у Кати другая проблема. Если бы я сам не был человеком «с браком», мне было бы куда тяжелее поверить в то, что кто-то абсолютно здоровый может вот так, по доброй воле, вычеркнуть из своей памяти целый год жизни. Но я верю, что в жизни случается и гораздо более грустное дерьмо. — Александр Викторович вышел минуту назад, — вместо приветствия отвечает Катя и нервно перебирает простыню. — Вы не столкнулись? К счастью, нет, но говорить этого вслух я не буду. Похоже, здесь сегодня побывало все «счастливое семейство». Хорошо, что одному его члену я хорошенько врезал. Как минимум неделю он вряд ли высунет из конуры свой расквашенный нос. — Нет, не столкнулись. Прохожу дальше, оценивая взглядом самое оптимальное место, куда можно сесть. Катя паникует и начинает комкать несчастное одеяло еще сильнее, когда я присматриваюсь сперва к краю кровати, потом — к подвинутому к ней стулу. Она сказал, что ей неприятны мои прикосновения. И даже не осознает, каким явным становится ее облегчение, стоит мне сесть в кресло у дальней стены. — Завтра днем я заберу тебя домой, доктор считает, что эту ночь тебе лучше провести здесь. — Я подумала… что может быть… Она прячет взгляд, поправляет волосы и пару раз морщит спинку носа. Нервничает. Очень сильно нервничает. Кое-чему она научила меня сама, показала, что может означать ее лицо, когда она делает то или это, но многое, гораздо более многое, я научился читать сам. — Может мне действительно пожить у Александра Викторовича? — наконец, договаривает до конца. — Нет, — без паузы отвечаю я. — Почему? — Катя снова морщит нос. — Он сказал, что в кругу семьи… — Нет, — прерываю, уверен, длинный перечень причин, почему там ей будет хорошо, комфортно и гораздо лучше, чем с таким монстром, как я. — Ты даже отцом его назвать не можешь, Катя. А вся его семья — чужие тебе люди. Она согласно кивает, но я снова без труда угадываю недоверие на ее лице. Что ей сказал Морозов? То же, что и мне, когда ввалился в дом и увидел Катю на полу? — Он считает, что это я тебя столкнул. — Мне не нужно спрашивать — я знаю. Катя молчит, но это даже лучше, чем если бы она сказала «да». Более очевидно. — Мы прожили вместе целый год, и за это время ты никогда не уходила из дома. Если у Морозова есть доказательства обратному, я буду очень удивлен. Зато у меня достаточно доказательств «крепкой любви» Татьяны и двух ее мелких гадюк, но я не Морозов и не буду расшатывать хрупкое душевное равновесие моей Золушки. Есть вещи, которые нужно отставить в прошлом, раз уж судьба дала нам еще один шанс. — Последнее, что я помню — твое… предложение. — Катя садиться на кровати, поджимает под себя ноги и на этот раз смотрит на меня во все глаза. Боль от нашего соединенного взгляда приятно будоражит мое почти мертвое тело. Я словно оживаю, наполняясь тем, что знакомо и привычно. — Шел дождь, ты выбежал на улицу, и я… Что я тебе сказала, Кирилл? Впервые в жизни я рад, что иногда могу просто «отключать» свое лицо, как монитор — и все картинки моих мыслей перестают отражаться на моем личном экране. Мне придется сказать ей. И пойти на сделку с совестью. — Ты сказала: «Да», — отвечаю я — и глаза моей Золушки вспыхивают счастьем. Я попаду в ад за это, но прежде проживу счастливую — насколько это возможно — жизнь.