Глава одиннадцатая: Кирилл Поняла ли она, что я пытался сделать, рассказывая ей о боли? Вряд ли. Никто никогда не понимал, даже мой психиатр, которого я посещаю исправно два раза в неделю, иногда не очень удачно скрывает тот факт, что ему крайне тяжело дается внедрение в мой внутренний мир. Поэтому он всегда ныряет неглубоко. Боль — это просто технические сбои в моей голове. Там много критических ошибок, поэтому программа по имени «Кирилл Ростов» то и дело сбоит, дает внезапные откаты и создает нематематические формулы. Лиза была права: женитьба на замарашке — это не просто положенные пара-тройка свиданий, чтобы прессе было что обсудить о моей личной жизни. Жена будет рядом всегда. И я должен научиться ее обманывать. Потому что правда обо мне не должна всплыть наружу. Но нам нужно найти точки соприкосновения, иначе весь план насмарку. На свиданиях — обычных, человеческих — я сразу проигрываю. Одна неудачная попытка очень хорошо показала разницу между тем, зову ли я в компанию «непритязательных» девушек или провожу время с влюбленной в меня замарашкой. Она хочет больше, чем секс сзади, и это огромная проблема, потому что мне слишком дискомфортно рядом с ней. Пожалуй, даже больше, чем с остальными людьми. Она одна — но их легион, и каждая норовит запустить свои мысли мне в голову, устроить беспорядок в моем, с таким трудом, упорядоченном хаосе. Я должен вывести эту проблему из тупика. Должен перевести наши «свидания» в удобный и комфортный для меня формат. Избежать любого физического контакта. Но при этом находиться рядом. Давать ей общение, но при этом не смотреть в глаза. Так появляется телефон. Переписка — идеальный способ выдать себя за кого угодно и быть кем угодно. А мысль о татуировке приходит в мою голову из случайно пойманного на экране телевизора кадра. Мы будем рядом, но не сможем прикасаться друг к другу, будем общаться, но не пересекать те темы, в которых я откровенно глух. И это будут почти что свидание. Кто-то делает татуировки осмысленно, придавая этому чуть ли не кармический смысл: долго вынашивает идею рисунка, долго решается, несколько раз отказывается от этой затеи. Мне же нет до этого никакого дела. Я беру идею как лучшую из тех, что придумал, и воплощаю свой план. — Четыре — пять сеансов, — говорит мастер, пристально разглядывая мой рисунок. Эта ухмылка — что она значит? Ему нравится эскиз? Он считает его безобразным? Он просто дружелюбен или просто враждебен? — Если у вас хорошая переносимость боли, то в четыре уложимся. — Я бы хотел начать сегодня, — озвучиваю свое пожелание. — Без проблем, но мне нужно часа полтора-два времени, чтобы подготовить рисунок в большем масштабе, и первая набивка займет примерно три часа. Киваю. По крайней мере, здесь играет очень тихая музыка и нет орущих детей. Два часа подготовки мы с девчонкой проводим каждый в своем углу: она делает вид, что читает журнал, я пересматриваю сброшенные мне финансовые документы и графики. Но стоит нам оказаться за ширмой, где мой личный пыточный мастер предлагает снять рубашку и занять удобное место на кушетке, замарашка вдруг оживает и слабым голосом спрашивает: — Можно, я помогу? — И, не дожидаясь разрешения, сама берется за верхнюю пуговицу. Я сжимаю челюсти. Боль — это стимул и реакция. Замарашка медленно перебирает мои пуговицы, скользит по ним, словно вплавляется по реке до самого ремня. Задерживается, втягивает голову в плечи, но упрямо тянет ткань рубашки из-за пояса. Боль — это предательство мозга. Катя медленно поднимает лицо. Не знаю, как ей это удается, но мой фокус с кончиком носа уже не проходит. Я даже моргнуть не могу, так намертво клинит ее странный серебряный взгляд, полный любви и обожания. А для меня это пытка, все равно, что смотреть на солнце — и не мочь закрыть глаза. Я окаменел перед своей Медузой. Мысленно ору от боли, когда она тянет рубашку с плеч, оставляя на коже невидимые мазки касаний. Моя плоть горит, обугливается до кости, но только мои глаза достаточно «нормальны», чтобы видеть эти аномалии. — Этого достаточно. — Отстраняюсь, когда девчонка пытается помочь с рукавами. Но не ложусь, а сажусь. Мастер говорит, что лежа мне было бы удобней, а я делаю вид, что не слышу предложения. Это проще, чем выглядеть бестолковым упрямцем, который не слушает советов профи в своем ремесле. Я стаскиваю туфли, устраиваюсь полубоком и расправляю плечи. В такой позе могу сидеть часами и не испытывать дискомфорта. Еще один сбой в работе моих предохранителей. На этот раз — положительный, помогающий выживать. — Принесу анестетик, минуту. Он уходит. А Катя… Я не понимаю, что она делает. Абсолютно. Не могу найти ни единого алгоритма из всех, что мне знакомы. На карточках, которыми меня дрессировали, не было картинки, где маленькая костлявая девчонка снимает свои поношенные ботинки, забирается на кушетку и укладывает голову у меня на коленях, сворачиваясь личинкой в момент опасности. — Нам здесь несколько часов быть, — говорит внезапно сонным голосом. Зевает. Немного ведет головой, устраиваясь поудобнее, носом к моим коленям. — Я так полежу. Светлые нитки ее волос на темной ткани моих брюк смотрятся как обескровленные капилляры и сосуды. Меня трясет от этого зрелища. И чтобы не сбросить ее со своих колен, что есть силы цепляюсь ладонями в холодные железные края кушетки. Через минуту, когда мастер наносит на мою кожу обезболивающую пенку перед началом работы, замарашка уже спит. Видимый уголок ее рта приподнимается… и я, превозмогая панику, трогаю его кончиком указательного пальца. Мне больно. И странно. Сначала мне кажется, что ее разбудит трескотня татуировочной машинки, но замарашка спит. Девчонка даже не шевелится, только иногда замечаю, как сморщивается кожа на спинке ее носа, и она приоткрывает губы, словно разговаривая с кем-то во сне. Несколько раз мастер спрашивает, все ли у меня в порядке, но я честное слово не понимаю, что он хочет услышать. Наверное, мне должно быть больно, но я чувствую только легкое покалывание, от которого ни холодно, ни жарко. Запросто могу провести так хоть весь день. Но приходится снова влезать в шкуру «нормального» и говорить, что все в порядке и все терпимо, и что обо мне можно не беспокоиться, потому что я — не плаксивая девочка. Заученные фразы и шутки — мое все. На каждую ситуацию (кроме спящей у меня на коленях девчонки) есть набор реплик, юмора и отговорок. Иногда я развлекаюсь тем, что представляю внутренности своей головы в виде огромного офиса, напичканного клерками в типовых синих рубашках и с белыми галстуками. Внешний мир — это звонок колокольчика, задание шустрому парню, который точно знает, кому передать его для выполнения. А сбои — это лодыри и прогульщики, которые опаздывают или зависают в курилке, или сваливают на обед на полчаса раньше. Как бы там ни было, даже несмотря на необходимость терпеть спящее на моих коленях существо, я испытываю что-то вроде облегчения. Видимо, все дело в монотонной работе машинки — меня всегда успокаивали звуки работающих моторов. Поэтому, несмотря на то, что мать и сестра были против, мы с отцом нашли способ получить мне права. Машина — что-то вроде очень упрощенной версии меня самого: так же работает по заданной схеме. Так же иногда барахлит. И именно в ней я могу скрыться от мира на каком-нибудь пустыре, слушать звук мотора и отдаваться своей единственной страсти. Замарашка просыпается незадолго до того, как мастер предупреждает, что на сегодня он почти закончил. Она распрямляется, трет кулаками глаза и немного с опозданием понимает, что забыла прикрыть зевок, поэтому практически роняет лицо в сгиб локтя. Смотрит на меня и пожимает плечами. Ее щеки немного розовеют. Снова морщится спинка носа, но на этот раз замарашка запрокидывает голову, всхлипывает, словно вот-вот заплачет, а потом… громко чихает. — Прости, — говорит с набухшими от слез веками, но быстро растирает их костяшками пальцев. — Кажется, я немного простыла. — Говоришь в нос, — машинально отвечаю ей. Что-то не так. Что-то происходит, отчего я испытываю самые странные за всю мою жизнь чувства. У меня горит кожа лица: щеки, губы, подбородок. Как будто попал под метеоритный дождь размером с молекулы, и каждая врезается в кожу, оставляя микрократеры. — С тобой все хорошо? — спрашивает Катя, но не выглядит испуганной или обеспокоенной. Она мне улыбается. Я тупо провожу ладонью по лицу в надежде избавиться от проклятого ощущения и не сразу понимаю, что что-то не так. Мои губы, уголки моего рта. Видимо, я все-таки слишком необычно себя веду, потому что замарашка прикрывает рот ладонью, но я все равно слышу ее смех, и болезненные ощущения под кожей становятся еще сильнее. Это не метеориты и не какая-то кожная болезнь. Это ожоги от ее улыбки. И моя собственная улыбка в ответ: непроизвольная, не запланированная, неуместная. Или уместная? Это проявление эмоций выпадает из обычного порядка вещей, потому что оно… Оно спонтанно. Хорошо, что одновременно с моментом осознания мастер выключает машинку и говорит, что на сегодня закончил. Мое тело, словно застопорившаяся на одном месте шестерня, двигается механически, на «аварийном питании». Набрасываю рубашку — застегиваю ли? — сую ноги в туфли, шагаю к выходу, едва ли соображая, что и кто передо мной. С крыльца — вниз, но не иду к машине. Застываю под холодным ливнем, подставляю лицо в невидимых ожогах под холодные потоки воды. Я должен смыть с себя эту хрень, пока зараза не проникла в самое сердце моей системы, не заразила материнский компьютер непонятным вирусом. Всю свою жизнь я только то и делал, что сражался с миром, пытаясь приспособиться под его правила и порядки. В этой среде существования инакомыслящие, непонятные, не такие, как масса, считаются «биоматериалом», и я научился выживать только ежедневно, ежечасно и ежеминутно контролируя свою патологию. Пока она надежно спрятана за контролируемым притворством — можно почти ничего не опасаться. Мне не нужна спонтанность. И не нужны улыбки «вне очереди». Глава двенадцатая: Катя Глава двенадцатая: Катя Я не знаю, что происходит в голове Кирилла в этот момент, почему он сбегает, словно черт от ладана, но быстро хватаю его пиджак и, еще не вполне проснувшись, бегу следом. За поворотом чуть не падаю на скользком кафельном полу, опрокидываю стопку журналов, извиняюсь, собираю все на место и, наконец, выхожу на улицу. Кирилл стоит под дождем, высоко задрав голову. Как будто не живой человек, потому что его шея согнута так, что это точно должно быть больно. Мокрая рубашка прилипла к телу, ручейки стекают по темным волосам, ресницы дрожат. Он как будто разговаривает с кем-то: шевелит губами в монотонном ритме. Но я ничего не слышу из-за шума припускающего ливня. Стою на крыльце, но брызги выбивают на ногах неприятно холодную дробь. С ним что-то не так, потому что рядом я? Или с ним в принципе что-то не так?