Борис Григорьевич Рогов САЛЬТО НАЗАД ПРОЛОГ 10 октября 1979 года. София. Больница им. Пирогова. Борис Рогов Господи! Как же болит голова… — Под лобной костью, как будто медленно поворачивается буравчик. Впечатление, что трещат кости черепа. Перед глазами чёрная бесконечная пелена… — Я ослеп? Уж, лучше сдохнуть. Может, просто глаза закрыты? Надо попробовать открыть. Странно звучит — «попробовать открыть» глаза… Я напрягаю мышцы глаз, но веки поднять не могу. Они словно склеены. — Чёрт-чёрт-чёрт! Надо звать на помощь. — Язык не поворачивается… Сил нет даже разомкнуть губы. Да, что ж такое-то?! Ещё слева что-то противно попискивает, прямо в ухо… Я силюсь сделать глубокий вдох, но тоже получается плохо. Мысль снова растворяется в чёрной бесконечности отсутствия сознания. Без времени и без пространства. — Так, отставить панику! Плохо? Да! Очень!.. но дышать я могу? Могу… — Пытаюсь унять панические мысли. Лучше просто расслабиться и подумать. Вспомнить, что вспомнится, а там, может быть, придёт Мысль. — Что я имею на текущий момент? Головную боль, это раз. Огромное богатство, если подумать. Я чувствую боль, значит у меня есть голова. Ещё я могу как-то соображать». — Кто я? Где я? Какой сейчас год? — Вот и будем пользоваться тем, что имеем. Меня зовут Борис, фамилия, кажется, Рогов. Помню, что закончил девятый класс. Год? Какой сейчас год? Если девятый класс, а я родился в 1958 году, то год должен быть 1975. Хотя, наверное, всё-таки… Всё, что было до начала сентября, помню прекрасно. Ярко, отчётливо, с подробностями. В июне ездили на стрельбы, палили из «Калашникова». Помню, что я одиночными в грудную мишень попал. Дальше поехали. В июле… что у нас было в июле? Месяц практики на «Точмаше». Конвейер стоит перед глазами, как сейчас. В августе? В августе ходили в поход по Берди. Да. Дрались с деревенскими… Прекрасно помню. 31 августа со мной случилась какая-то странная история… В меня вселился беспокойный дух, утверждавший, что он гораздо старше меня. И вот после этого у меня начались пробелы в памяти. Первое сентября помню почти целиком, кроме каких-то мелочей. Но чем дальше, тем пробелы становятся продолжительнее. Помню, как с родителями встречал 1976 год. Потом я пошёл к Олегу, мы вместе отправились к Вадиму. Всю ночь бродили по друзьям. А после Нового года я не помню ничего. Скорее всего, сейчас 1976… — Бу-у-у, бу-бу-бу… бу-бу… — Внезапно до моего слуха доносится неясное бухтение. Пытаясь не обращать внимания на головную боль, напрягаю слух: — Моля за внимание, коллеги. Днес пулсът на пациента се е променил. — глухо бормотал голос явно пожилого мужчины. — След интензивна експериментална ноотропна терапия наблюдаваме положителна динамика.[1] Судя по терминологии, я в больнице. Вот почему-то понимаю я доктора с пятого на десятое. Слова вроде бы понятны, но звучат не по-русски. Хорошо, что хоть «динамика положителна». Я собираю волю в кулак и приподнимаю веки. У меня получилось! Яркий луч солнечного света тут же заставляет зажмуриться. Хоть бы не проморгали медики моё мигание… — Борис! Борис! Кажете ми, че ме чувате! Дайте знать, что вы меня слышите, — врач, судя по тому, что прозвучало моё имя, обращается ко мне. Молодец! Не прозевал! Теперь понятно, почему мне его язык кажется неправильным. Это не русский. Я за границей?! Обалдеть! Судя по тому, что значения слов мне понятны, язык славянский. — Я делаю ещё одно усилие и снова моргаю правым глазом. — Товарищи! Пациент подаёт признаки выхода из комы, — доктор снова обратился к другим присутствующим. — Он только что, по моей просьбе моргнул. Из чего мы можем сделать вывод, что слух у пациента есть, а значит височная доля в целости. Способность к пониманию речи наблюдается, значит, речевой центр тоже не задет. Исходя из этого, я предлагаю увеличить дозу парацетама не менее чем на 50 % и обязательно в сочетании с пикамелоном. Сейчас попрошу вас, друзья, подойти к монитору. На экране видно целых пять параметров! Представляете, товарищи, как удобно работать с таким оборудованием. — Професоре, кажете ми коя компания е произвела машината?[2] — раздаётся звонкий девичий голос. — «Балканмед». Браво бързо се стяга след обединението с югославските колеги.[3] — Профессор снова начал расписывать достоинства аппарата. — Представляете? Тут тебе и электрокардиограф, и пульсоксиметрия, и измерение параметров дыхания, и чёрт в ступе. — До моих ушей донеслись звуки шагов нескольких человек. Похоже, это утренний обход. Или студенты-медики? Да, какая разница? Судя по реакции профессора, все мои показатели в пределах нормы. Что ж так болит голова-то! * * * У профессора Вежинова, после того, как на его глазах пациент подал признаки выхода из коматозного состояния, настроение поднялось. Парнишка симпатичный. Хорошо, что сегодня придёт его мать, будет чем её порадовать. Она за эти месяцы сильно сдала. Постарела лет на десять. Оно и понятно, сын в коме, когда выйдет, неизвестно. Может, так и будет овощем лежать. — Да, правильно говорят, — пробормотал себе в седые усы Вежинов. — Eher Ende mit Schrecken als Schrecken ohne Ende[4]. Надо позвонить мадам Роговой. Пусть порадуется. Жене его тоже позвоню. Хотя пускай ей свекровь звонит. Международные разговоры дело дорогое. А так-то да, и девочку порадовать надо. Она две недели не выходила из больницы, пока мать на смену не приехала. К первому сентября улетела. Еле её уговорили. Убедили всё-таки, что о будущем надо думать, а не здесь в больнице себя хоронить. Хорошая девочка. Когда в августе паренька на вертолёте доставили из Благоевграда, он был очень плох. Ещё бы, огнестрельное ранение в голову. Мозговые ткани повреждены. В этом случае по статистике, 70 % — смерть сразу, а ещё 15 % — в течение ближайших трёх часов и ещё 7 % погибают позже. Парню повезло, что мерзавец стрелял из дамского кольта, у которого калибр всего 6,5. К тому же стрелял из неудобного положения, поэтому пуля прошла через двубрюшную мышцу, через основание языка, пронзила нёбо и переднюю часть лобной доли мозга. Хоть и малая часть клеток мозга подверглась воздействию, тем не менее, большая субдуральная гематома образовалась прямо за лобной костью. И совершенно не понятно, сможет ли он сейчас говорить. Хирурги почти сутки собирали все повреждённые подъязычные, поперечные и хрящеязычные… Организм молодой всё должно срастись без последствий. Парню повезло, что у него кость лобная прочная оказалась, пуля её не пробила. Броня крепка… Пришлось трепанацию черепа делать, пулю доставать, гематому удалять. Очень сложная была операция… Но всё-таки мы не зря шесть часов потели. Парень будет жить! Велик шанс, что разовьётся эпилепсия, или ещё какое из множества возможных неврологических осложнений, тем не менее, дело идёт к тому, что он придёт в сознание. И скоро. Там же и в тот же день, квартира Роговой Елены Афанасьевны. Дребезжащая трель вырвала Елену Афанасьевну из сонного забытья. Работа — сон, работа — сон… в таком ритме она пыталась скрыться от терзающих дум. Вот и сейчас, придя после ночной смены в больнице, она забылась в беспокойном сне, из которого её выдернул звонок Вежинова. — Здравейте, другарю Вежинов, — с тревогой в голосе шепчет она в трубку. — Что-то случилось? — Леночка! Чудо случилось! — Не томите, милый доктор! Неужели Боря в сознание пришёл? — Нет, не совсем. Пока не пришёл. Но прогресс появился и значительный. Мне показалось, что он пытается вступить со мной в контакт. Тут ведь ещё сказались почти два месяца иммобилизации. Мышцы атрофированы, ему очень трудно ими управлять. Но мы будем колоть стимуляторы, витамины, ещё кое-что. У меня идеи имеются… Пока отдыхайте, набирайтесь сил и завтра мы вас к нему допустим, может быть, он узнает ваш голос и это ему поможет. Материнское сердце, конечно, не могло терпеть до следующего дня. Какой тут сон. Елена тут же вскочила с дивана, накинула лёгкий плащ и бросилась на улицу ловить такси. Через 10 минут она уже стучала каблучками по ступеням «Пирогова», поднимаясь на этаж интенсивной неврологии. В этот вечер дежурила Радка Благова, с которой у Елены сложились дружеские отношения. Радка хорошо говорила и понимала по-русски. Учила Елену болгарскому. — Бог знает, сколько вам тут жить придётся, а с языком всё равно проще общаться. Хоть у нас и по-русски все почти говорят. — Повторяла она каждый раз. Вежинов так хорошо вышколил персонал, что даже, несмотря на симпатию, Радка отказалась пропустить Елену к сыну. — Скъпа моя, пойми сама, — ласково уговаривала она Елену. — Ты переволнуешься, ще припаднеш до обмороку, что-нибудь поломаешь… Боре своему повредишь что-нибудь. Всем только хуже будет. Ты лучше возьми швабру, дезраствор, ведёрко, да подмахни пыль в коридоре, если мало будет, можешь и лестницу захватить. Потом в сестринской на мою кушетку приляг. А утром придёт Вежинов, посмотрит общее состояние и допустит тебя к сыночку твоему. Опытная сестра знала, что лучше всего успокаивает монотонная работа. Месяцем ранее. Новосибирск. С самого начала августа, когда ещё ничто не предвещало недоброго, Елена Афанасьевна чувствовала какую-то тупую боль в груди. Сердце как будто что-то сжимало. Вроде и дома, и в училище всё было в порядке. Юля успешно сдала сессию, прошла летнюю практику на стройке корпуса НЭТИ. У Борьки с Леночкой тоже всё благополучно. Он регулярно звонил из Софии, рассказывал, что у них много работы, но они собираются к сентябрю вернуться. Говорит, что надо дальше учиться. Хватит заниматься непонятно чем. — Это тебя, наверное, беспокоит, что отношения с Болгарией сейчас сильно ухудшились, — выдвинул свою точку зрения Григорий. — Нас ведь даже не пустили на неделю. Главное, даже не сообщили о причинах. Хотя, это-то как раз к лучшему. Денег мы сколько сэкономили! За садом опять же присмотр нужен. — Нет, Гриша, — Елена тяжело вздыхала, положив руку на грудь. — Нет, политика тут совсем ни при чём, я даже не знаю, может климакс? Мне же уже сорок девять в этом году. — Да, брось, Алёнка, ты ещё баба в самом соку, — муж попытался проявить участие. — Может, это? Пойдём? Покувыркаемся, пока дочка где-то носится? — Тьфу на тебя, старый! — Елена махнула на мужа рукой и пошла на кухню. Вот тут отец ошибался. Материнское сердце болело не зря! После телеграммы из Болгарии, сообщавшей о несчастье, Елене стало значительно легче. Нет, она переживала за сына, но теперь была понятна причина беспокойства. Сын хоть и в коме, но жив. За ним наблюдают лучшие врачи Болгарии. Невестка говорит, что ему даже какой-то орден дали. Елена сразу принялась действовать решительно. Запаслась всеми возможными характеристиками, взяла телеграмму от Вежинова о состоянии сына и отправилась в ОВИР прямо к начальнику. К начальнику ей прорваться не удалось. Недолго думая, Елена Афанасьевна подалась в Управление КГБ по Новосибирской области. Благо оно через дорогу от ОВиРа. Ей повезло попасть в приёмный час начальника областного КГБ. Николай Степанович Фролов, почему-то сходу обратил на неё внимание и пригласил в кабинет. Усадил за стол, выслушал, не перебивая. — Уважаемая Елена Афанасьевна, я очень сочувствую вашему горю. — Пошуршав какими-то бумагами, проговорил Николай Степанович. — Прекрасно понимаю, что никто так не позаботится о сыне, как родная мать. Но тут ведь такое дело. Понимаете, руководство Болгарии сделало резкий поворот в политике от полной поддержки всех наших политических инициатив к огульной критике. — Товарищ полковник! — Елена с непониманием посмотрела в глаза седому военному. — Как может быть связан с политикой мой сын? Он всегда был активным комсомольцем, вёл общественную работу и в школе, и в институте… — А как он попал в Болгарию? — полковник, не выдержав прямого взгляда, опустил глаза и снова зашуршал бумагами. — Странная какая-то история с вызовом. Не находите? — Там всё просто, на самом деле. Хоть и запутано. Должны были от лётчиков послать трёх человек по приглашению болгарских товарищей. Из московского совета ветеранов дальней авиации. Ну, так они авиацию дальнего действия называют. — Елена пытается излагать сжато, но получается всё равно криво. — Муж воевал с ними. Ну, и вот… Двое из москвичей по здоровью отказались. А полковник Морозов, бывший командир моего мужа, позвал Григория с Борькой. Григорий, это мужа так зовут, отца Бориса. Так он тоже отказался, он у нас садовод-фанатик. Вот… Борька попросил оформить приглашение на подружку его. После поездки они поженились. — Про первую поездку я помню. Наделали тогда шуму у нас звонки из Москвы по каким-то школьникам-студентам. Допустим там счастливая случайность. Зато вторая мне совсем не понятна. Если бы не прямой звонок с Лубянки, мы бы их не отпустили. Вот не отпустили бы, и был бы ваш Боря здоров, цел и невредим. — Кто же знал, что так получится? Знать бы… Я бы и сама костьми легла, а не пустила бы. С вызовом, я, если честно, тоже не очень понимаю. Приехали они в прошлом сентябре. Борька нас с мамой невесты познакомил. Тут же расписались они, хоть и не по-людски, без свадьбы. Я даже обиделась немного… Но они документы оформили и уехали. Я, грешным делом, даже на вашу организацию думала, это вы их срочно из страны… — Если и было связано с госбезопасностью, то не с нами. Похоже, москвичи постарались, — Фролов, мысленно подвёл черту, хлопнув по столу ладонью. — Ладно, Елена Афанасьевна, мы пойдём вам на встречу и разрешим на месяц, или нет, даже на два, покинуть страну. В причинах так и напишем — «в связи с болезнью сына». Нет, будет не очень правильно, как будто у нас в стране медицина отсталая. Пишите в заявлении просто — «…по семейным обстоятельствам». Я подпишу. В ОВИР отнесёте, там вам выправят загранпаспорт. Вам же срочно? Я правильно понимаю? — Да, конечно, чем быстрее, тем лучше… Ой, спасибо, вам, дорогой товарищ! Ох, радость-то, какая! — Запричитала женщина. Ей даже не верилось, что всё решилось так быстро и просто. Действительно, 30 августа она получила паспорт, а утром 31 вылетела рейсом «Новосибирск-Москва», чтобы уже вечером оказаться в Софии. В газетах событие осветили, как неспособность болгарской медицины предоставить качественный уход.