Вскоре страх проходит, и мы опять смело выходим на дорогу. Наших изб уже не видно, их давно заслонили холмы и луга чужих деревень. Сердце у меня сжимается, словно я навеки лишился родного края. Я так долго думаю об этом, что чувствую, как тяжелеют мои ноги. Мне хочется домой, но Симукас смело шагает вперед, он даже поет: Вышел отец в лес, в лес!.. Я опять оборачиваюсь в ту сторону, где должны быть наши избы, и, отстав от Симукаса, говорю: — Лучше вернемся домой… Симукас останавливается, потом нагибается, выковыривает что-то из земли и говорит: — Ступай! Я один пойду! — и встряхивает жестяную коробочку с деньгами. — Куплю сахарных барашков и сам все съем… А на другие две монетки куплю гармошку… Я стою и полными слез глазами смотрю то на Симукаса, то в сторону дома. — А ты мне и не нужен! — говорит он, снимает пиджачок, перебрасывает его через плечо и бежит под гору. Я сижу и глотаю слезы. Симукас исчезает из виду, потом, снова поднявшись на новый холм, кричит мне, махая пиджачком: — Город! Беги сюда скорей! Вот так красота! И я тороплюсь к Симукасу, думая, что это чудо, появляющееся только на один миг, как молния, летней ночью прорезывающаю небо. Вдали, за верхушками деревьев, я вижу белую башню. А богатства какие в городе! Как ты обрадовал нас, город, и какой от тебя исходил приятный запах! Но ненадолго! В нашей жизни было много чудес, много странных снов, обманчивых видений, их трудно было постичь детскому уму. На каждом шагу нас ждала опасность. Каждое дерево, каждый пень, даже поросший мхом камень мог стать препятствием на нашей дороге, мог обернуться в злого, живого врага. Кто бы мог подумать, что через несколько лет из спокойных цветущих вод Немана, которые так манят к себе в жаркие летние дни, выступит красный остров, к которому поплывет один из наших друзей и уйдет на дно реки… Кто бы мог тогда сказать нам, что не все ягоды съедобны, что в лесных кустарниках зреет волчья ягода, от которой в горле становится сухо, маленьких детей рвет, и они заболевают, что в лесу часто вырастает под ногами злой гриб мухомор. А мы с такой жадностью хватали все, торопясь все достать, схватить руками, попробовать на вкус. На этот раз город нас обманул — он растаял и словно провалился сквозь землю. Мы остались стоять, одинокие, как два пальца. …Солнце давно уже клонится к западу, мы боимся наступающей ночи. Симукас хмурится. — А может, это был совсем и не город, — поглядывая на друга, говорю я. — Пойдем домой… Не надо мне никаких сахарных барашков. Симукас не возражает. Волоча ушибленную ногу, он послушно поворачивает назад. Когда мы подходим к мельнице, солнце становится красным и большим — в полнеба. Запад весь горит, заревом затянуло весь тот край, где нам только что почудился город. Когда мы, потные, запыленные, со сбитыми до крови ногами, различаем наконец в сумерках свои родные крыши, то начинаем приплясывать от радости. Нам кажется, что мы расстались с ними много лет назад. — Вот наше гумно! А это клеть… Я все вижу! Во, дымит, должно быть, ужин варят! — кричит Симукас, вытирая слезы. — А это — наша крыша!.. Нет, наша деревня красивее, чем город. И лучше, чем Каунас… А по-твоему? — И по-моему тоже, — отвечает Симукас. 1935 ЖИЗНЬ СИВКИ Перевод А. Баужа В одно утро ранней весны он своими большими, еще молочными, мутными глазами увидел свет. Когда он в первый раз ступил на землю, ему было холодно, по его белой лоснящейся коже пробегала дрожь, и он еле держался на слабых ножках. Испугавшись и света и всего, что его окружало, жеребенок отчаянно взвизгнул. Это был плач маленького ребенка, плач радости и страха. В ответ раздалось громкое, полное сочувствия и любви ржанье старой кобылы, которая стояла над засыпанным в ясли овсом. Этот дорогой корм доставался старухе только в редких случаях. Мать жеребенка была немолодая, сивая, с большими выступающими лопатками, с протертыми упряжью боками. Несмотря на болезни и плохой корм, она ежегодно приносила по жеребенку. Она кормила детей своим молоком, а от зимних холодов и летних дождей укрывала их под собственным брюхом. От неожиданной опасности — собак, волков, распущенной детворы и злых чужих лошадей — она защищала их задними ногами. Сивая была доброй матерью. Такой доброй, какой только может быть хорошая мать маленького, глупенького жеребенка. Когда ее дитя подрастало и его впрягали рядом с ней в плуг или в телегу, она из последних сил тащила возложенное на нее человеком бремя, лишь бы легче было ее детенышу. Не понимала она только одного: почему это, когда жеребенок подрастал, хозяин немедленно уводил его от нее, и тот уже к ней больше никогда не возвращался. Много тяжелых часов пришлось пережить Сивой. Ужаснее всего было, когда к хозяину приходили черные бородатые люди. Они вламывались в хлев, бросались к ее детенышу, поднимали его ноги, шлепали по крупу, раскрывали рот и ковыряли в зубах. Пошумев, покричав, намахавшись руками, они уходили, но тотчас возвращались снова и опять уходили. Наконец на жеребенка надевали недоуздок и уводили ее дитя неизвестно куда. Сивая хорошо понимала, что она никогда больше не услышит его ржанья, что никто уже не станет весело прыгать вокруг нее, когда она вернется с полевых работ. Обрывая повод, она перескакивала через забор и пускалась вслед уведенному от нее детенышу. Хозяин знал повадки своей кобылы, он подстерегал ее на дворе и изо всех сил хлестал кнутом. Однако в такие минуты она чувствовала только боль и тоску своего сердца. Сквозь щели бревенчатого хлева Сивая не раз далеко в поле видела жеребенка; он звал мать жалобным, детским голосом. После этого кобыла металась до позднего вечера, всю ночь ржала и несколько дней не дотрагивалась до корма. На пастбище, заметив вдали воз или пасущихся лошадей, она, словно обезумев, пускалась к ним через поле. Подбежав к чужим лошадям и жеребятам, она кидалась в табун, обнюхивала всех и, не находя своего, бежала дальше. Чтобы отучить животное от такого дурачества, хозяин стал ее крепко привязывать. Удары кнута, подкрепленные ругательствами, теперь то и дело сыпались на ее спину. И Сивая всем своим нутром ощущала гнетущую власть человека, силу его руки и воли, из-под которой уже не уйти ни ей, ни ее детям, — тяжелое рабство, прекратить которое сможет только смерть. А пока, забыв обо всем на свете, она несла тяжелое бремя будней от раннего утра до поздней ночи. Когда появилось на свет шестое ее дитя, на этот раз жеребчик, такой же сивый, как и мать, кобыла с жалостью оглядывала его, может быть своего последнего, и думала о том, что его ожидает. К неописуемой радости матери, хозяин, словно сочувствуя ей, сказал: — Ну, на этот раз жеребчик… Наша старуха долго не протянет… Теперь у нас прибавилось земли, и, пожалуй, понадобятся две лошади. Ладно, не продадим Сивку, — добавил он, оглаживая жеребенка. Так просто было дано ему имя. Как хорошо было Сивке узнавать мать по запаху, сосать сладкое молоко и чувствовать, как оно течет в горло и, словно теплая кровь, разливается по всему телу! Сколько его ждало новостей в хлеву, и на дворе, и в поле! О, какое это счастье! Стоит только заржать, и голос твой эхом вернется к тебе с опушки леса! Как радостно чувствовать жизнь каждой шерстинкой, каждым мускулом, как приятно вскидывать ноги, разрезать ушами прозрачный живительный воздух и птицей уноситься далеко-далеко вперед! Сивка был красивый жеребенок: волнистая белая шерсть покрывала его тело, хвост вился шелковистыми прядками. Передние ноги Сивки почти до колен были украшены темными кисточками, и казалось, что жеребенок, как настоящий барчук, носит черные лакированные сапожки. А какое это было избалованное, прихотливое дитя! В первые часы жизни ему все казалось удивительно интересным. Он очень быстро перезнакомился со всеми обитателями хлева, и прежде всего — со свиньей. Чтобы поздороваться с ней, жеребенок просунул голову за перегородку, но злюка сразу же повернулась к нему задом, нисколько, не радуясь новому соседству. Слоняясь вдоль стен в утреннем полумраке, Сивка наткнулся мордочкой на какой-то мягкий живой предмет, который странно запрыгал. Испуганный Сивка кинулся назад, к матери. Весь дрожа, он остановился, раздувая ноздри, а из угла хлева на него глядели два зеленых огонька. Жеребенок долго не шевелился, но, будучи от природы бойким и глупым, он снова ринулся на поиски приключений, не имея сил устоять на месте. В другом конце хлева он натолкнулся на незнакомых соседей, которые заверещали на разные голоса. В хлеву все пришло в движение, и Сивая была вынуждена отправиться за своим детенышем. Испуганный Сивка поминутно отдавливал кому-нибудь ногу, расшибал грудь о твердые и острые предметы. Отыскав наконец мать, он до рассвета уже не осмеливался даже и шагу ступить в пугающее царство тьмы, откуда доносились странные голоса: хрюканье, блеянье и кудахтанье. Но вот утренний свет пробился в хлев. Животные поднялись и бросились к дверям. Теперь Сивка разглядел тех, кто так напугал его ночью. Мягкий предмет, на который натолкнулся жеребенок и который испугал его странным голосом, оказался не кем иным, как рогатым барашком. Была здесь и корова с бурым теленком и множество кур. По виду это были спокойные, миролюбивые соседи. Сивка теперь не испытывал никакого страха. Когда хозяин открыл дверь, животные один за другим потянулись на луг. В этот день жеребенок увидел удивительный мир: небо было ярко-синее, кругом, на сколько хватал глаз, тянулись долины. Сивка робко забрел в росистую траву. Поднявшееся солнце пригревало его, как мать, и от радости он принялся прыгать. Это был самый торжественный день в его жизни, беспечный, беззаботный день, полный незнакомых звуков, теплоты, движущихся предметов. Сивка боязливо обнюхивал каждую кочку. Сунув нос в ромашку, он увидел, как что-то поднялось в воздух, и ему показалось, что таким же образом могут подняться в небо и комок земли, и дерево, и дома… А возможно, он тоже подымется за облака, только нужно хорошенько подпрыгнуть. Это были мысли глупого жеребенка, который еще не знал об удивительном устройстве мира и о назначении животного, птицы, рыбы. В этот день Сивка постиг большую науку: он узнал о вещах, летающих и стоящих на месте, о солнце, которое скатывается и оставляет темноту, о воде, на которой не растет трава… Сивка ни минуты не мог постоять спокойно. Вот он впервые видит собаку и, поводя ушами, гоняется за кудлашкой до тех пор, пока та, обозлившись, не кидается на него. Тогда жеребенок со ржаньем, едва касаясь земли, пускается на поиски матери. На следующее утро, заметив впряженную в телегу пару вороных лошадей, забыв все на свете, Сивка бежит навстречу новому развлечению. Старая кобыла теперь не может пастись спокойно, она озабоченно ржет и непрестанно должна его разыскивать. Вот, отстав от чужих лошадей, сын ее запутался в развешенных на берегу озера сетях. В нескольких местах Сивка разодрал сеть, и человек не избил его только из снисхождения к его юному возрасту. Тут не помогают ни просьбы, ни угрозы матери. Глядишь, а он, как настоящий озорник, уже опять что-то задумал. Увидев, как легко перескакивает Сивая через забор, и он туда же — пытается перемахнуть на ту сторону. Но передние ноги его успевают перепрыгнуть, а сам он тяжело повисает на изгороди. Подбежавший с сыном хозяин, ворча, снимает его. Из-за этого легкомысленного поступка Сивке потом несколько дней приходится отлеживаться в хлеву, пережидая, пока заживут раны и молодая исцарапанная кожа снова затянется белой шерсткой. Много бед претерпел жеребенок, прежде чем понял, что репейник — не клевер, что шерсть у барана не такая, как у свиньи. Однажды он чуть было не искалечил себе мордочку, попробовав покатать в огороде ежа, другой раз сунул голову в муравейник, а когда он подошел было почесать бок об улей, на него напали пчелы. Уже в первые дни своего детства Сивка, очутившись на лугу, захотел поиграть с бараном, однако твердолобый не любил шуток и, разбежавшись, так хватил в бок жеребенка, что у того искры из глаз посыпались. Хозяин, наблюдая за проделками сосунка, с гордостью говорил жене, что их жеребчик — хороших кровей, это сразу видать. Сивка многое унаследовал и от матери, которая помогала ему переносить неудачи и первые жизненные беды. Жеребенок рос быстро. Пришло время, когда у матери иссякла последняя капля молока и Сивка попробовал щипать траву. Скоро он сбросил свою первую шерсть. Она клочьями оставалась на углу избы, о который он любил почесываться, на коре деревьев, на заборах. Первый пушок сменился шерстью настоящей, серьезной лошадки — жесткой, густой, еще более лоснящейся, с проглядывающими в ней розоватыми пятнышками. Грива, как у настоящего кавалера, падала Сивке на глаза. Когда он бежал, ветер колыхал ее, как флаг. Детство у лошадей короткое. Неподалеку от своей усадьбы хозяин Сивки прикупил участок земли и начал готовиться к севу. Пришло время надевать на жеребенка сбрую и запрягать его в телегу. Сивке, который, очевидно, надеялся всю свою жизнь прорезвиться на лугу, пощипывая траву и разглядывая окружающий его прекрасный мир да вдобавок ежедневно получая от пастухов хлеб, все эти новшества очень не понравились.