– Кое-что сообщу, прежде чем поднимемся, – сказал он, взглянув на часы. – Время еще есть. Они уселись в мягкие кресла возле большого зеркала, в котором отражался вестибюль. Санчес, как и в прошлый раз, для похода в «Мёрис» немного приоделся – надел свежую сорочку, повязал полосатый синий галстук, до блеска начистил башмаки. Лицо у него, как всегда, было утомленное. – Я с прошлой ночи на ногах, – сообщил он. – Выяснял, проверял, рассылал телеграммы. Дорого мне обходится эта статейка. – Сочувствую вам. Я тоже сделал все, что было в моих скромных силах. Санчес воззрился на него со смесью изумления и восхищения: – Скромных? Да вы феномен! – Моя бабушка говорила то же самое. – И была совершенно права. Вслед за тем Санчес бегло перечислил всех, с кем в последние часы вел тайные переговоры: с французской полицией, с кагулярами, с генштабом в Саламанке, со своими осведомителями в республиканских кругах, внедренными в испанское посольство на авеню Георга V. Одна встреча за другой, а порой и по несколько раз в день. Нелегко было составить общую картину происходящего, но в конце концов ему это удалось. – Успех! – сообщил он, с довольным видом пощипывая усы. – Вы взорвали проклятую картину. – Это я уже понял. – И остались вне подозрений. Один из моих людей в комиссариате полиции ввел меня в курс дела. Неизвестный злоумышленник пробрался в мастерскую Пикассо, спустившись с крыши, и заложил взрывное устройство, уничтожившее картину. – Известно ли что-нибудь об этом неизвестном? Нет, ответил Санчес, изобразив на лице подобие улыбки. Ничего не известно. Полиция пришла к выводу, что злоумышленник, судя по тому, что ему удалось сделать, был в отличной физической форме. И отличался редкостным хладнокровием. При малейшей его оплошности жандармы немедленно нагрянули бы на место преступления, благо комиссариат находится на той же улице. Что касается самого акта саботажа или, точнее говоря, диверсии, полиция оценила его как professionnellement exquis, то есть как работу первоклассного профессионала. Бомба с часовым механизмом была приведена в действие с точным расчетом и не причинила лишнего ущерба. – Тут я с ними совершенно согласен, – договорил Санчес. – Работа великолепная. Поздравляю. Фалько выслушал отчет с интересом. – А что-нибудь известно о реакции Пикассо и республиканского посольства? – Кое-что. Пикассо был просто вне себя от ярости. Взбесился, форменным образом взбесился. И закатил бы грандиозный скандал, да нельзя было предавать происшествие огласке. Что касается посольства, атташе по культуре целый день рыскал в поисках полотна подходящих размеров. – Да что вы? – Так мне сказали. Фалько не скрыл разочарования. И мрачно откинулся на спинку кресла: – Много шуму из ничего. Он в самом деле собирается написать другую картину? – По всей видимости. Осталось много фотографий, где засняты разные стадии работы, которую вы прервали, так что Пикассо просят, основываясь на них, сделать реплику. Неприятно здесь то, что картину – и вы это знаете лучше всех – нетрудно повторить. Особых усилий не потребует, техника простая. Другому художнику потребовалось бы несколько недель, но борзый Пикассо справится и за две. Как вы считаете? – Возможно. Санчес взглянул на него с сомнением: – Вы вроде бы не уверены. – Не уверен, потому что совсем не разбираюсь в искусстве. – Так или иначе, радоваться надо тому, что мы им испортили, как говорится, обедню. А вы свою работу сделали блестяще. Открытие испанского павильона на Всемирной выставке отложено. – Боюсь, не намного. – Две-три недели им никто не подарит. И еще дело в том… Приступ влажного кашля прервал его. Санчес вытер рот платком и устремил на Фалько воспаленные покрасневшие глаза. – Вам нравится Пикассо? – спросил он, справившись с приступом. – Не знаю, что вам сказать. – А мне вот – нет. Мне он кажется клоуном и наглецом. – Санчес помедлил и спросил с любопытством: – Вы же с ним знакомы лично, видели, так сказать, вблизи… Расскажите, какое впечатление он на вас произвел. – Право, не знаю… Отрадное. Санчес явно не ожидал такого ответа: – Да вы серьезно? – Вполне. Со мной он был любезен. Санчес мотнул головой, как бы отвергая такое определение: – Он может себе это позволить. Еще бы! Мошенник и шарлатан от искусства, сколотил миллионы на всечеловеческой глупости. Как и этот жеманный андалусец Гарсия Лорка… Не читали его вирши? – Кажется, нет. Санчес поглядел на него с любопытством. И оценивающе. – Вы и поэзией не интересуетесь? – Я все больше по детективам. Знаете, в дороге почитать… Но похоже, нашими стараниями Лорка миллионером стать не успел. Санчес сделал вид, что не заметил иронии. – Надо честно признать – у красных пропаганда поставлена лучше, чем у нас. – Возможно. – Не расстреляй мы Лорку, никто бы его и не знал. – Да, конечно… В сущности, мы ему оказали большую услугу. И снова насмешка не достигла цели. Санчес зло сощурился, высказывая давно накипевшее. – Что уж говорить про этого Альберти[68], – продолжал он едко. – Скверный поэт, коммунист, колесит по Валенсии со здоровенным пистолетом на боку, с женой под ручку, клеймит порядочных, достойных людей, бахвалится в кафе своими подвигами, хотя на фронте бывает только редкими наездами, и выступает с пламенными речами перед товарищами по классу. «Врага разило бы перо, как пистолет», – написал этот человек, лишенный чести и совести. А не этот, так другой, такой же[69]. Он настойчиво вгляделся в лицо Фалько, ожидая возражений, потом устало махнул рукой и добавил угрюмо: – Никакое перо не стóит пистолета. – Вероятно. Санчес, устремив глаза в никуда, погрыз желтый ноготь. – Та женщина в доме на улице л’Орн… И, задумавшись, замолчал. Фалько наблюдал за ним с бесстрастным любопытством. Санчес смотрел в пол. Понурился, словно голова вдруг стала слишком тяжела. А когда поднял глаза, они, казалось, требовательно молили об отпущении грехов. – …и двое, убитых вместе с нею, стоили стократ дороже, чем вся эта интеллигентская шваль… Не находите? Фалько ничего не ответил и лишь продолжал молча рассматривать его. Каждый, думал он, должен сам нести свое бремя. Таковы правила. Санчес наконец взглянул на часы и медленно поднялся. – О прочем поговорим наверху, – сказал он. – Нас ждут. – Общался тут с сыном, – сказал граф де Тахар. – Он вам кланяется. – Передайте ему и от меня привет. Как его дела? Аристократ, преисполнясь отцовской гордости, наклонил голову. Он, как и раньше, был одет в английском стиле, благоухал хорошим афтершейвом и хранил на лице надменное выражение. И говорил с прежним пренебрежением. – Его назначили руководителем местного отделения Фаланги. Фалько представил, как его бывший одноклассник, мешковатый и закомплексованный Луис Диас-Карей, облачась в голубую рубашку, сидит теперь в кабинете, казнит и милует, став владыкой петли и ножа, а в современном варианте – кладбищенской стены, и добивает тех, кто ускользнул из рук его кавалерийского ополчения. Фалько, зная и героя, и место действия, не сомневался, что крестовый поход против марксизма в Хересе развернется во всю силу. – Замечательно! – сказал он. – Испании нужны такие люди! Не замечая сарказма, граф принял его восторг за чистую монету. – Еще бы! Здоровая молодежь выполет дурную траву на наших полях.