– Я приятель месье Пикассо… Пришел навестить его, но мне сказали, он занят. – Так и есть, – ответил Марсель. Слезящиеся серые глаза, красные жилки на носу, запах дешевого вина. Фалько предположил, что бокал на стойке был не первым. – Мы можем поговорить минутку? – Это о чем? Фалько перевел взгляд на хозяйку: – Пожалуйста, две порции лучшего вашего «фин»[67]. Марсель молча, но с интересом следил, как та наполняет бокалы. Фалько взял их и понес к самому дальнему столику. И остановился там в ожидании, не присаживаясь. Переглянувшись с хозяйкой, усач подошел, и они сели. – Я друг месье Пикассо. – Ну да, вы же сказали уже. Однако я вас там ни разу не видал. – Супруга ваша видела. И направила меня сюда. Консьерж провел согнутым пальцем под усами, посмотрел на коньяк и ничего не ответил. Фалько пригубил свой бокал. – Я приобрел у месье Пикассо несколько работ, – продолжал он. – И еще несколько договорился купить. И беспокоюсь насчет вчерашнего ночного происшествия. Марсель с опаской поднял на него глаза: – А что вы об этом знаете? – Почти ничего, потому-то и отыскал вас. Супруга ваша рассказала, что там был маленький взрыв… – У супруги моей язык без костей. – И она упомянула полицию… Которая, дескать, еще в мастерской. Я надеюсь, ничего страшного не произошло? Фалько поднял бокал, и Марсель последовал его примеру, в три глотка осушив свой. Фалько знаком попросил хозяйку повторить. – Вы, наверно, репортер какой? – Ни малейшего отношения к прессе не имею. Хозяйка принесла коньяк. Фалько достал бумажник, чтобы расплатиться, и как бы по рассеянности оставил его на столе, чтобы собутыльник видел, как туго он набит. – Вы поймите, мне велели помалкивать, – сказал Марсель, поглядывая на бумажник. – Не хотят, чтобы пошли толки. Это «поймите» обнадеживало. Фалько понял, что он на верном пути. – Я ведь объясняю: как его друг и заказчик, я не могу не тревожиться… тут затронуты и мои интересы, – с душевной теплотой сказал он. – А вдруг причинен ущерб картинам, которые я наметил к покупке? Марсель одним махом высосал полбокала и облизнул углы рта. Слезящиеся глаза неотрывно смотрели на бумажник. – Да нет, пострадала только одна работа. – Какая? – безразлично осведомился Фалько. – Ну, такая… Самая большая. Над которой он трудился последнее время. – А-а, знаю. Видел. Это там конь и бык и женщины? – Вроде бы. – И что же – сильно пострадала? – Изрядно. Половина холста сгорела. – Да как же это возможно? Газ взорвался? – Взрыв-то был. Мы с женой проснулись, когда грохнуло. Побежали в мастерскую, а там пожар. Но небольшой, мы быстро справились. Но это был не газ. – А что же? – Саботаж. Правдоподобие, с каким Фалько изобразил удивление, убедило бы даже средневекового инквизитора. – Что-что?! – Саботаж, – повторил консьерж. – Не случайность, а намерение. Полиция считает, что картину хотели погубить. Они и сейчас там, осматривают каждую пядь мастерской. Фалько достал портсигар и открыл его перед Марселем. Тот, рассмотрев марку, покачал головой, вытянул сигарету из мятой пачки «Голуаз» и прикурил от протянутой зажигалки. – А вы поговорили с месье Пикассо и с полицией? – Конечно. Меня допросили, и я рассказал, что знал – как услышали громкий хлопок, как прибежали в студию и потушили пожар. – Еще многое сгорело? – Нет, в мастерской больше ничего. От горящего холста летели искры, сильно дымило, но обошлось. Я сам позвонил мадам Маар, нынешней подруге… – Чьей подруге? – Маэстро. По крайней мере, он с ней спит. В реплике почудился оттенок осуждения. Наверно, консьерж Марсель и его законная половина как добропорядочные французы не одобряли беспутную жизнь богемы. Или Пикассо недостаточно щедро совал им чаевые. – Вы меня просто ошеломили этой историей про саботаж. – С этими словами Фалько вытащил стофранковую купюру, сложил вчетверо и положил на стол между бокалами. – Что именно сказал месье Пикассо? Как он воспринял это несчастье? – Ну, сами понимаете… – Марсель теперь смотрел на деньги. – Ясное дело, был в страшной ярости. Кричал, что это, без сомнения, дело рук фашистских агентов… Он же сторонник Республики. И, конечно, левак. Кажется, картину он готовил ко Всемирной выставке. – И что же он теперь собирается делать, не знаете? Влажные глаза консьержа блеснули насмешкой. Он снова расправил усы, взял купюру и сунул в карман. – Сами и спросите, раз вы его друг. Вам и карты в руки, а? – Непременно спрошу. Как только увижу. Марсель смотрел на него задумчиво и хитровато: – Ну конечно. Как только увидите. Привезли заказанные у Шарве сорочки: каждая была завернута в шелковую бумагу и лежала в отдельной коробке. Фалько клал их в ящики шкафа, когда зазвонил телефон. Это была Эдди Майо. – Мы можем поговорить? Лично, я хочу сказать. – Разумеется. Где предпочитаете встретиться? – Я не могу сейчас выйти из дому. Приезжайте ко мне, пожалуйста… Набережная Монтебелло, двадцать один. Через двадцать минут Фалько был в указанном месте. По дороге он успел пересмотреть все возможные ситуации и роль, которую могла бы сыграть Эдди в каждой. В ближайшие часы могут потребоваться быстрые решения, и желательно обдумать варианты заранее. Мозг Фалько почти автоматически, без эмоций перебирал варианты, расставлял их по степени важности, риска и вероятности. Случайности непредсказуемые и представляющие опасность как для других, так и для него самого. Рутинная тактика наступления, обороны, выживания. Что ж, сказал он себе, нажимая кнопку звонка, по крайней мере, сейчас можно перестать лукавить и притворяться. Чего уж теперь? Как говорится, вся рыба продана. – Прошу. Студия Эдди оказалась просторной и сияюще-светлой, с большим окном, за которым виднелись колокольни Нотр-Дама. Интерьер в скандинавском стиле, большие фотографии на стенах: одна – увеличенный снимок с обложки «Вог», где Эдди-манекенщица, стильная и элегантная, запечатлена в вечернем туалете. На другой, снятой в контражуре, она позирует ню вполоборота к камере. В нижнем правом углу была подпись Мана Рэя. – Вы имеете отношение к тому, что случилось? Вопрос, прозвучавший как выстрел в упор, не смутил Фалько, который едва закрыл за собой дверь и не успел еще даже присесть на белый кожаный диван. Он стоял со шляпой в руках, ожидая продолжения, но его не последовало. Эдди лишь скрестила руки на груди и устремила на вошедшего суровый взгляд. На ней были черные широкие брюки, сандалии, серый джемпер и с небрежным изяществом завязанный на плечах платок-карре «Гермес». Золотистые гладкие волосы, облегавшие ее голову шлемом, только подчеркивали синеву глаз – в этот день ледяную как никогда. – А что случилось? – спросил Фалько. Эдди показала на стопку газет, сложенную на стеклянном столике. Сверху лежала «Юманите». – Не читали? Фалько кивнул молча, изображая растерянность и прося разъяснений. – Чего они хотят? – настойчиво спросила она.