А.Г. Кавтарадзе предположил, что в антибольшевистских армиях могли служить 40 % офицеров, а остающиеся 30 % уклонились от участия в войне или погибли[112]. По оценке С.В. Волкова, следующего за А.Г. Кавтарадзе, но пытающегося оспаривать его данные, за период Гражданской войны погибли 85–90 тысяч офицеров, тогда как уклонились от участия в Гражданской войне 28–30 тысяч, или 10 % (по предположению С.В. Волкова, две трети из них были репрессированы), в национальные армии перешли до 15 тысяч, или 5–6 % (в действительности значительно больше), а в Белом движении участвовали порядка 170 тысяч (проверка расчетов С.В. Волкова по его же материалам дает около 160 тысяч), или 62 % офицеров. Красной армии он отводит лишь 55–58 тысяч (по минимальной оценке – 50 тысяч) офицеров, или 19–20 %, из которых до 10 тысяч погибли. Около 70 тысяч офицеров, по его мнению, эмигрировали, 85–90 тысяч погибли, а 110 тысяч остались в Советской России[113]. Эти подсчеты вызывают обоснованные сомнения и вопросы. Прежде всего, к настоящему времени нет каких-либо документальных подтверждений того, что в белых армиях могли служить 160 тысяч офицеров. Неясно, как могло оказаться, что у белых, контролировавших малонаселенные окраины, служило примерно втрое больше офицеров, чем у красных, контролировавших густонаселенный центр страны. Очевидно, что мобилизации у красных были организованы значительно лучше, чем у белых, что напрямую отразилось на численности противоборствующих армий. Непонятно и то, почему красные, по версии С.В. Волкова, мобилизовали такое незначительное в сравнении с белыми количество офицеров. Подсчеты С.В. Волкова не учитывали переходы офицеров из армии в армию. Кроме того, они, очевидно, включали и лиц, произведенных в офицеры уже в рядах белых армий (при этом прямой советский аналог – красные командиры, прошедшие подготовку после 1917 г., – в советскую статистику не включался). Как же разделилось все офицерство? Ответить на этот важнейший вопрос помогают сравнительно точные данные по ряду фронтов и армий. Так, в Сибирской армии к 1 октября 1918 г. служили 10 754 офицера[114]. На март – апр ель 1919 г. в ударных колчаковских армиях, Западной и Сибирской, числились всего 5949 офицеров[115]. На Восточном фронте белых к 1 июля 1919 г., по официальным данным, служили около 30 тысяч офицеров[116], на Северо-Западном фронте белых – не менее 1200 офицеров[117]. Есть данные о том, что к августу 1920 г. в Эстонии находились около 6000 русских офицеров[118]. На Севере России к февралю 1920 г. числились лишь 1500 белых офицеров[119]. Поименно известны около 2400 офицеров, служивших у белых на Севере за весь период Гражданской войны, включая произведенных в офицерские чины белыми (в том числе и по окончании боевых действий)[120]. В различных украинских армиях в 1919–1922 гг. насчитывалось до 3888 офицеров, а ранее, при гетмане П.П. Скоропадском в 1918 г., служили около 7000 офицеров[121]. Всего через украинские армии могли пройти до 12 тысяч бывших офицеров русской армии. В польской армии к марту 1920 г. состояли 6204 офицера бывшей русской армии[122]. Финский офицерский корпус на 1919 г. составлял около 880 человек[123], бывших русских офицеров служило около 250. Офицерский корпус литовской армии к 1 июля 1920 г. насчитывал 957 человек, бывших русских офицеров в нем могло быть не менее 440[124]. Общая численность латвийского офицерского корпуса к 1920 г. составляла более 1800 человек[125]. В эстонской армии на ноябрь 1918 г. служили около 2000 офицеров. К сожалению, нет точных данных об офицерском корпусе армий закавказских государств. Оценочно в армянской армии служили около 1500 офицеров[126], в азербайджанской – до 1000, в грузинской – несколько тысяч. Таким образом, в национальных армиях оказались не менее 27 тысяч офицеров. Наибольшую сложность представляет определение численности офицеров на Южном фронте белых. Есть данные о том, что к середине 1918 г. офицеры составляли 68,7 % численности Добровольческой армии[127]. Если исходить из того, что численность армии в июне 1918 г. (перед 2-м Кубанским походом) достигала примерно 9000 человек, офицеров должно было быть менее 6200 человек. Упоминания о том, что во второй половине 1918 г. в Добровольческой армии могли находиться 20 тысяч офицеров, содержатся в переписке белого подполья[128]. По официальным данным, к 5 (18) июля 1919 г. во ВСЮР генерала А.И. Деникина из 244 890 солдат и офицеров, включая и нестроевых, было только 16 765 офицеров[129]. К сентябрю 1920 г. в Русской армии на довольствии, по утверждению генерала А.С. Лукомского, числились 50 тысяч офицеров[130]. На сегодня это максимальное документированное количество (пусть и в мемуарном свидетельстве чрезвычайно осведомленного генерала) офицеров у белых. Но сведения о боевом составе, имевшиеся в штабе армии, дают намного меньшие цифры. Так, боевой состав ВСЮР к 1 (14) июля 1920 г. включал только 8114 офицеров, а к 1 (14) сентября 1920 г. в боевом составе Русской армии числились лишь 6699 офицеров[131]. Таким образом, если в армии действительно числились порядка 50 тысяч офицеров, то свыше 86 % из них находились в тылу. Приведенные данные стыкуются со статистикой офицеров, оказавшихся в эмиграции. На февраль 1922 г. в составе врангелевской армии числились 11 802 офицера[132]. В Королевстве сербов, хорватов и словенцев и в Болгарии к 1 марта 1922 г. находились 7595 офицеров[133]. По данным ГПУ, в Болгарии к лету 1922 г. насчитывалось до 15 тысяч офицеров, 75 % из них (11 250 человек) эвакуировались из Крыма и 24 % (3600 человек) оказались за рубежом в результате прочих эвакуаций белых[134]. В 1, 2, 3 и 4-м отделах РОВС в начале его существования (включая воинские части, группы, офицерские общества и союзы) состояли до 25 293 офицеров, причем в это число входили ветераны всех белых фронтов, оказавшиеся в эмиграции на территории Европы[135]. По некоторым данным, на июнь 1920 г. в Советской России оказалось около 75 тысяч бывших белых офицеров[136]. В СССР к концу 1923 г., по данным ОГПУ, проживали 35–50 тысяч бывших белых офицеров[137]. На особом учете ОГПУ к 1 сентября 1924 г. состояли 50 900 бывших белых офицеров и чиновников[138]. Остается открытым вопрос о потерях офицеров белых армий (как в боях, так и в результате репрессий при попадании в плен), а также о численности произведенных в офицеры непосредственно в белых армиях. С учетом потерь, плена, ротации кадров и многочисленных переходов офицеров из лагеря в лагерь через Красную армию могли пройти около 100 тысяч бывших офицеров, что подтверждают приведенные выше архивные данные. Не менее 27 тысяч прошли через национальные армии. Через белые армии (включая произведенных в белых армиях) могли пройти от 110 до 130 тысяч офицеров (в том числе 70–90 тысяч через белые армии Юга России, порядка 30 тысяч через Восточный антибольшевистский фронт и не более 10 тысяч через прочие фронты). Немалая часть офицеров перетекала из одного лагеря в другой пленными и перебежчиками, поэтому приведенные показатели неизбежно будут накладываться друг на друга. Неизвестна и численность офицеров-уклонистов. Таким образом, окончательный ответ на вопрос, сколько офицеров оказалось у красных, а сколько – у их противников, остается задачей будущих исследований. Глава 3 Мотивы поступления в противоборствующие армии Негативное восприятие большевиков объединило многих офицеров. В среде патриотически настроенного офицерства был распространен взгляд на представителей этой партии как на врагов России, предателей, прямых наймитов Германии, стремившихся к поражению собственной страны в мировой войне и заключивших в 1918 г. позорный сепаратный мир с врагом, предав союзников России по Антанте. Такое восприятие служило одной из причин перехода офицеров на сторону антибольшевистских сил. Почему же офицеры, которым большевистский режим был во многом враждебен, поступали в Красную армию добровольно еще до перехода к мобилизациям летом – осенью 1918 г.? Активное выражение собственной гражданской позиции – удел меньшинства в любом обществе. Не стало исключением и русское офицерство. Громадное большинство офицеров представляло собой инертную массу, которая по выработанной за годы службы привычке слепо исполняла приказы сверху и продолжала оставаться на своих местах и после Октябрьского переворота. Поскольку большевики взяли под контроль центр страны, где располагались все органы центрального военного управления, а также прифронтовую полосу нескольких фронтов и Ставку, значительная часть офицерства таким путем, как бы по инерции, перешла из учреждений старой армии в те же, но видоизмененные органы новой, Красной армии. Например, большинство работников Ставки остались на своих местах после смены власти. В этом смысле период перехода от структур старой армии к Красной армии может быть назван инерционным. Многие попавшие таким путем в новую армию считали, что служат своей стране безотносительно правящего режима. Например, генерал-майор А.А. Балтийский прямо заявлял о себе и своих единомышленниках: «И я, и многие офицеры, шедшие по тому же пути, служили царю, потому что считали его первым из слуг отечества, но он не сумел разрешить стоявших перед Россией задач и отрекся. Нашлась группа лиц, вышедших из Государственной думы, которая взяла на себя задачу продолжать работу управления Россией. Что ж! Мы пошли с ними, помогая им как только могли и работая не для них, а для пользы Родины. Но они тоже не справились с задачей, привели Россию в состояние полной разрухи и были отброшены. На их место встали большевики. Мы приняли их как правительство нашей Родины и также по мере сил стремились помочь им в их работе. В политику мы в то время не вмешивались и действовали по признаку преемственности власти»[139]. Подобная позиция едва ли может быть названа гражданской, но она была достаточно распространена. Многие не желали быть втянутыми в братоубийственную войну и заняли нейтральную позицию. Свой идейно-политический и жизненный выбор офицерам приходилось делать, исходя из представлений о долге, чести, на основе своего личного опыта по 1917 г., а также из тех конкретных обстоятельств, в которых эти люди оказывались. Сделанный в неясной обстановке выбор, как правило, влиял на всю их будущую жизнь. Тем более что противоборствующие стороны быстро перешли к проведению в жизнь лозунга «Кто не с нами – тот против нас!» и к репрессиям в отношении тех, кто не сразу к ним присоединился или служил у противника. Для белых военспецы стали ренегатами, предавшими офицерскую корпорацию и недостойными даже именоваться офицерами. В восприятии красных белые офицеры являлись идейным костяком противоположного лагеря и подлежали истреблению. Генерал-майор М.В. Фастыковский позднее свидетельствовал о том, как принимал непростое решение, к кому примкнуть в начале 1919 г.: «Оставаться в стороне от Гражданской войны, как делал до этого я, становилось уже невозможным. Надо становиться либо на одну сторону, либо на другую, и лучше, конечно, продумать все и прочувствовать, чтобы принять участие в борьбе на той стороне, которую укажет продуманное решение, а то иначе может захлестнуть слепой случай. И я задумался. Разум говорил за то, что неминуемым победителем в борьбе должны быть большевики, ибо за ними вся толща народных масс, тогда как на стороне белых может быть лишь имущественная верхушка крестьян да значительная часть интеллигенции… Много-много доводов возникало у меня в мозгу в пользу того, что красная сторона – великан, а белая – лилипут. Исход борьбы при таких условиях был совершенно ясным. Но чувства и привычки, выработавшиеся за время последних 20-ти лет моей жизни, подсказывали другое: на стороне белых была масса моих сослуживцев по старой армии (в ту пору я в моем представлении сильно приуменьшал численность офицеров, находившихся в Красной армии, не знал истинного положения дел), среди которых много людей близких мне, с которыми я в прошлом привык считать себя единомышленником, так как в этом прошлом никогда не возникало таких вопросов, которые выдвинуты революцией сейчас. Какой-то голос задавал вопрос: неужели тебе не будет жаль разить этих людей, если ты станешь на сторону красных? Но по мере обдумывания и взвешивания чаша весов все больше и больше клонилась в пользу красных. Возникли и такие вопросы: а как ты будешь чувствовать себя, если, став на сторону белых, тебе придется разить борющихся на стороне красных твоих двоюродных братьев-рабочих, тоже Фастыковских? Результатом этих обдумываний было решение стать на сторону красных… Но все же нельзя сказать, чтобы червяк, могущий подтачивать и ставить под сомнение правильность принятого решения, был во мне окончательно вытравлен»[140]. Генерал М.В. Фастыковский делал свой выбор уже тогда, когда картина событий начала проясняться. Однако в начале 1918 г. все было куда запутаннее. О том, как непросто давался выбор в пользу большевиков, свидетельствуют страницы дневника крупного военного ученого, бывшего генерал-лейтенанта А.Е. Снесарева. Он проживал в семье сестры на своей малой Родине в Острогожске Воронежской губернии и был приглашен в Москву М.Д. Бонч-Бруевичем в апреле 1918 г. Бывший генерал согласился приехать, видимо, чтобы узнать обстановку. По приезде стало ясно, что отказаться от службы в РККА не получится. 7 мая 1918 г. Снесарев в связи с полученным распоряжением ехать в Царицын записал: «На душе неважно, втюхался в историю, несомненно… хорошие решения приходят при хорошей обстановке, а у меня что-то в машине “сошло с шурупов”»[141]. Пытаясь избежать вовлечения в братоубийственную войну, Снесарев в мае 1918 г. обратился с письмом к военруку ВВС М.Д. Бонч-Бруевичу, однако ожидаемого результата это письмо не принесло[142]. Невозможным для себя он считал и отъезд за рубеж. 14 марта 1918 г. Снесарев писал брату по поводу идеи последнего бежать за границу: «Но с кем же страна останется и что с нею будет?»[143] В связи с отъездом в Царицын 22 мая в дневнике Снесарева появилась запись: «Тоска страшная, так и сосет. Правильно ли я делаю, на верный ли я стал путь? Я полон сомнений и хожу из угла в угол; мысли нервны и кружатся бестолковым ходом. Ехать не хочется»[144]. Как офицер-государственник, по взглядам Снесарев был близок руководителям белых армий и при ином стечении обстоятельств мог оказаться в рядах противников большевиков. Тем более что он дружил с генералом Л.Г. Корниловым (последний заочно стал крестным сыновей Снесарева). Нередко по разные стороны баррикад оказывались даже близкие родственники. Служивший на белом Юге генерал П.С. Махров вспоминал о волнующем моменте получения на фронте летом 1919 г. весточки от своего родного брата Н.С. Махрова (тоже генерала), оказавшегося в Красной армии: «Мне доложили, что меня хочет видеть по личному делу какой-то военный врач. Я приказал просить. Ко мне вошел небольшого роста тщедушный блондин с симпатичным лицом, с маленькими светлыми усиками и спокойными глазами. Он представился мне, назвав себя военным врачом, несколько дней тому назад попавшим в плен в нашу армию и поступившим на службу в армию генерала Врангеля. Я пригласил его сесть, ожидая, что он мне расскажет о своем личном деле. Он начал вполголоса: – Я привез Вам привет от Вашего брата Николая Семеновича. Он просил передать Вам, что он душой всегда с Вами, что он очень страдает, не имея возможности перейти на сторону белых. Я прервал доктора, спросив его: – Так где же мой брат? – Он командует бригадой в 28-й стрелковой дивизии, которая действует на севере под Царицыном против армии генерала Врангеля. В одном из последних боев я предупредил Николая Семеновича, что решил перейти на сторону белых. Вот он и дал мне поручение передать Вам и Вашему брату Василию Семеновичу свой привет и сказать, что он сам перейти не может, так как его жена Наталья Даниловна и дочь Тамара объявлены заложницами. Мы с Николаем Семеновичем большие друзья. Несчастный он человек! Им пользуются как военным “спецом”, и к нему приставлен комиссар, который следит за каждым его шагом. Меня эта весть очень взволновала. Я вспомнил, как 26 июля мне сказал старик, сидевший на берегу Волги у маленькой церковки: “Брат на брата пошел… Светопреставление!” В данное время нас с Николаем разделяло пространство в 50 верст. Мы всем сердцем любили друг друга, но судьбой вынуждены идти один против другого, как враги. Я поблагодарил доктора, спросил, не могу ли быть чем-нибудь ему полезным. Он, в свою очередь, поблагодарил меня и сказал, что ни в чем уже не нуждается. Я крепко пожал ему руку, и мы расстались. Я остался один в вагоне. В голове моей, как бурные потоки, неслись мысли. Я вспоминал наше детство, когда мы с братом беззаботно жили вместе с родителями в казенном имении Старый Борисов. Как мы веселились, играя в рощах, где пел многоголосый хор птиц, как мы ловили рыбу в Березине. Мне вспоминались сцены из нашей школьной жизни в соседнем городе Борисове, куда мы ходили в уездное училище, а потом учеба в Минском реальном училище, военном училище, совместная служба в 119-м пехотном Коломенском полку, одновременное прохождение курса в академии Генерального штаба и разлука. Мой брат, женившись, уехал в 1913 году в Хабаровск, а я – в Севастополь. А дальше война 1914 года и наша последняя встреча во время августовских боев на Венденской позиции под Ригой. Только теперь, в августовских боях под Царицыном, после двухлетней разлуки, я получил через доктора весточку от Николая. И не думал я, что этот привет будет последним»[145]. Сложность заключалась в отсутствии выбора для порядочного человека. Как отмечал подполковник К.З. Ахаткин, «я не могу при всей подходящей обстановке в начале революции делать карьеру на этой революции»[146]. Старый режим обанкротился и дискредитировал сам себя, как в лице императорской власти («проклятого царизма»), так и в лице Временного правительства, лишь усугубившего ситуацию в стране. Новая власть казалась и вовсе антигосударственной. Сильное влияние на выбор офицеров оказывали внешние проявления новых порядков – упразднение чинов, оскорбительное для кадровых военных требование снять заслуженные многолетней службой, потом и кровью погоны, изъятия оружия, в том числе наградного. С большевизмом ассоциировались и солдатские банды, поэтому идти в Красную армию многие опасались. Подтверждалось это различными эксцессами, убийствами офицеров, началом красного антиофицерского террора. Эксцессы также ассоциировались с большевиками, которые далеко не всегда имели к ним отношение. Лишь меньшая часть офицерства по идейным причинам, осознанно, пошла на сотрудничество с большевиками. Но такие люди были. К примеру, после июльских событий 1917 г. с военной организацией Петербургского комитета РСДРП(б) начал сотрудничать генерал-лейтенант Н.М. Потапов, связанный с большевиками М.С. Кедровым и руководителем так называемой военки – военной организации большевиков – Н.И. Подвойским[147]. По свидетельству Кедрова, генерал Потапов еще при Керенском «оказывал большевикам ценные услуги»[148]. Идеи народовластия, торжества социальной справедливости тогда опьяняли массы. Так, генерал Е.З. Барсуков вспоминал, что вместе с генералом Н.Н. Стоговым в ноябре 1917 г. «мы пришли к заключению, что должны быть на своей Родине и честно служить русскому народу, к которому мы принадлежали, и тому правительству, какое русский народ изберет»[149]. О том, что «нужно идти с народом», говорил тогда же сослуживцам по штабу Юго-Западного фронта и полковник Н.Н. Петин[150]. Уже в 1920 г. Петин в радиограмме своему однокашнику по академии генералу П.С. Махрову, оказавшемуся у белых, сообщал о своем переходе на сторону советской власти: «Я принимаю за личное для себя оскорбление Ваше предположение, что я могу служить на высоком ответственном посту в Красной армии не по совести, а по каким-либо другим соображениям. Поверьте, что если бы я после тяжелых переживаний не прозрел, то находился бы либо на Вашей стороне, либо в тюрьме или концентрационном лагере… Я решил, что ничто не может оторвать меня от народа, и отправился с оставшимися сотрудниками и имуществом штаба фронта в страшную для нас в то время, но вместе с сим родную Советскую Россию. Может быть, Вы по-прежнему думаете, что в России все военспецы работают по принуждению под страхом расстрела, но такое заблуждение допустимо лишь рядовому офицерству, которое, насколько мне известно, Вы держите в полной слепоте, для Вас же, занимающего столь ответственную должность, как должность начальника штаба армии, и пользующегося всеми средствами разведки как агентурной, так и при посредстве иностранной прессы, должна была давно уже открыться картина истинного положения страны, и я только удивлялся, как Вы, более других возмущавшийся в дни первой революции бесправием рабочего класса, до сего времени стоите в рядах злейших врагов народа»[151]. В то же время абсолютное меньшинство военспецов вступило в большевистскую партию. Среди старших офицеров, продолжавших служить на прежних местах при новой власти, было распространено заблуждение, что, оставшись на старых должностях, можно сохранить контроль над армией в новых условиях и не отдать ее в руки большевиков либо же в рядах Красной армии проводить государственническую линию. В этой связи достаточно любопытны показания бывшего генерал-майора С.Г. Лукирского, данные во время следствия по делу «Весна» в январе 1931 г.: «Наступившая Октябрьская революция внесла некоторую неожиданность и резко поставила перед нами вопрос, что делать: броситься в политическую авантюру, не имевшую под собой почвы, или удержать армию от развала, как орудие целостности страны. Принято было решение идти временно с большевиками. Момент был очень острый, опасный; решение должно было быть безотлагательным, и мы остановились на решении: армию сохранить во что бы то ни стало…»[152] По свидетельству генерал-майора П.П. Петрова, служившего в 1918 г. в чине полковника в штабе 1-й армии бывшего Северного фронта, «все мы тогда плохо знали или закрывали глаза на то, что делалось на юге, и считали, что в интересах русского дела надо держать в своих руках, хотя бы и в стеснительных условиях, военный аппарат. Вспышки Гражданской войны нас непосредственно не касались…»[153]. Генерал С.И. Одинцов в беседе с антибольшевистски настроенным товарищем по прежней службе рассуждал аналогичным образом: «Нужно защищать интересы России… нельзя быть праздным зрителем! Нужно действовать, я через Троцкого и устроился в разграничительную делегацию, как военный эксперт для защиты интересов России»[154]. В действительности подобные надежды оказались иллюзорными. Не оправдались и надежды на непрочность и непопулярность большевиков, которых из-за этого поддерживали лишь для того, чтобы они свергли деструктивное Временное правительство, после чего были бы сменены какой-то другой, более приемлемой для офицерства властью. Генерал от кавалерии А.А. Брусилов писал о мотивах своего поступления на службу в РККА: «Я, как с малых лет военный, за эти годы (1917–1920 гг. – А. Г.) страдая развалом армии, надеялся опять восстановить ее на началах строгой дисциплины, пользуясь красноармейскими формированиями. Я не допускал мысли, что большевизм еще долго продержится. В этом я ошибся, но я ли один?..»[155] Однако Брусилов и те, кто мыслил так же, не ошиблись в том, что большевики довольно быстро смогли на новых началах восстановить армию и наладить строгую дисциплину. Эти меры не могли не импонировать офицерам, увидевшим в новом режиме сильную власть, способную справиться с анархией в стране. По мере укрепления советской власти она находила поддержку у сторонников твердой руки, каких было немало среди офицерства. Интересное объяснение привел бывший капитан И.В. Высоцкий, отметивший, что перешел на сторону советской власти «не в силу понимания советской системы, а в силу уверенности в жесткости этой власти, в отличие от мягкотелости Керенского, а также и вследствие призыва офицеров на службу в Красной армии»[156]. Бывший полковник С.Д. Харламов свидетельствовал: «Мне представлялось, что “все погибло”. С началом же проявления твердой руки пролетарского управления, с началом создания своей новой Кр[асной] армии (где и мне, грешному, будет отведено хоть какое-нибудь место), я увидел, что Октябрьская революция не только разрушает, но она и создает что-то, причем это что-то имеет свои политические плюсы. Тут уже пробудилась и патриотическая нотка – хорошо сделал, что пошел служить, что никуда не дезертировал»[157]. Не случайно к Красной армии добровольно примкнули и прежде консервативно настроенные представители старой военной элиты, жаждавшие твердой власти и имевшие репутацию крайне правых. Например, бывшие генералы М.Д. Бонч-Бруевич, А.А. Самойло и др.[158] Отметим еще ряд причин, по которым офицеры добровольно выбирали службу в Красной армии в 1918 г. Демобилизация старой армии в феврале 1918 г. привела к тому, что офицерам пришлось искать средства для дальнейшего существования – кто-то устраивался на гражданскую службу, некоторые были даже вынуждены заниматься тяжелым физическим трудом. При этом для многих офицеров, прежде всего кадровых, военная служба была единственным занятием, вне армии и в отрыве от любимого дела эти люди себя не представляли. Среди таких офицеров получила распространение психология «ландскнехтов», готовых служить любой власти, нуждающейся в их услугах, по сути, торговать своим ремеслом[159]. Для них подходящим вариантом была служба как в Красной армии, так и в любых других армиях Гражданской войны. Тем более что в новой армии они были не одиноки – там оказались тысячи их прежних сослуживцев. Однако подобная психология позволяла с легкостью менять лагеря и армии на противоположные, что хорошо известно из примеров Гражданской войны. При этом часть военспецов пыталась уклониться от активного участия в Гражданской войне, стараясь оставаться на тыловых должностях. В Красную армию активно шли карьеристы. Тесно связан с большевиками был бывший генерал-майор М.Д. Бонч-Бруевич, родной брат которого занимал пост управляющего делами СНК и был вхож в ближний круг советского лидера В.И. Ленина[160]. Но в идейном большевизме генерала Бонч-Бруевича можно усомниться. До 1917 г. Бонч-Бруевич придерживался крайне правых взглядов[161]. После этого с ним произошла резкая перемена. В 1917 г. он стал членом исполнительного комитета Псковского Совета рабочих и солдатских депутатов, где проводил многие часы[162]. Позднее поддержал большевиков. В своих воспоминаниях Бонч-Бруевич писал: «Скорее инстинктом, чем разумом, я тянулся к большевикам, видя в них единственную силу, способную спасти Россию от развала и полного уничтожения. Нутром я верил Ленину…»[163] Однако не все разделяли подобную идиллию. В связи с радикальной сменой Бонч-Бруевичем своих взглядов звучали, что такие, как он, «предадут брата родного… и довольно дешево» (мнение бывшего полковника А.Н. Ковалевского, изложенное в дневнике военного ученого, бывшего генерал-лейтенанта А.Е. Снесар ева)[164]. Поступление в новую армию давало возможность продвинуться по службе и тем, кто по каким-то причинам не мог на это рассчитывать в старой армии. Существует немало свидетельств, что в РККА добровольно шли люди, обиженные при старом режиме, не сумевшие прежде в полной мере самореализоваться. Например, таким путем в РККА попал генерал-майор В.А. Ольдерогге, который во время Русско-японской войны в чине подполковника служил правителем канцелярии дорожного отдела управления военных сообщений штаба Маньчжурских армий и получал взятки (по свидетельству генерала С.А. Щепихина, за поставку гнилых шпал[165], по документам расследования – за выдачу нарядов на вагоны для коммерческих грузов[166]), а когда афера раскрылась, был переведен в январе 1916 г. из Генерального штаба в строй[167]. В 1918 г. этот офицер добровольно поступил на службу в РККА, где, конечно, смог служить и по Генеральному штабу, причем его служба была достаточно успешной. Однокашник генерала А.И. Деникина по юнкерскому училищу и Николаевской академии Генерального штаба (выпуск 1899 г.) генерал-майор П.П. Сытин к началу Первой мировой войны оказался последним по старшинству из своего академического выпуска. Лишь в 1917 г. он получил генеральский чин[168]. Возможно, именно карьерные неудачи побудили его пойти на службу в новую армию, где он сумел хорошо себя проявить. Как отмечал очевидец, весной 1918 г. в Москве тысячи бывших офицеров и военных чиновников оказались не у дел. «В одиночку или небольшими группами они ходили по городу голодные, холодные и грязные, часто не имели пристанища, в котором можно было приткнуться и как-то легализоваться»[169]. На этом фоне немаловажным стимулом поступления в Красную армию было получение жалованья и продовольственного пайка, позволявшего выжить офицерам и их семьям в условиях хаоса и разрухи. Наконец, поступление в новую армию могло защитить от произвола бандитской стихии на местах, от которой в 1917–1918 гг. погибли сотни офицеров. В феврале 1918 г., в разгар демобилизации старой армии, немцы начали масштабное наступление на Восточном фронте. По патриотическим соображениям, для защиты своей страны от обнаглевшего от безнаказанности безжалостного врага, целый ряд офицеров добровольно пошли в новую армию. По этой причине, например, в Красной армии оказались генерал-лейтенанты Д.П. Парский и Е.А. Искрицкий, видный военный ученый генерал-майор А.А. Свечин, полковник С.С. Каменев и др. Старое офицерство приняло самое активное участие в отражении немецкого наступления и в защите Петрограда. На всех основных направлениях возглавляли оборону подступов к столице исключительно бывшие офицеры Генерального штаба. Они же осуществляли верховное руководство и координацию действий советских отрядов из Петрограда. Руководил обороной Петрограда Бонч-Бруевич, его ближайшим помощником был генерал-квартирмейстер Ставки бывший генерал-майор Н.А. Сулейман, участвовали в работе генералы-генштабисты С.Г. Лукирский, Н.И. Раттэль, А.С. Гришинский, М.М. Загю (всего с Бонч-Бруевичем из Ставки в Могилеве в Петроград в феврале 1918 г. приехали 12 бывших офицеров Генштаба[170]), на псковском направлении держались отряды бывшего полковника И.Г. Пехливанова, финляндский район обороняли отряды под командованием бывшего генерал-лейтенанта Д.Н. Надежного, в районе Нарвы и Ямбурга сражались войска бывшего генерал-лейтенанта Д.П. Парского, в районе Дно – бывшего генерал-лейтенанта Ф.А. Подгурского. Под руководством известного военного инженера бывшего инженер-генерала К.И. Величко спешно подготавливались к обороне ближние подступы к столице. «Наступление немцев на Псков и Нарву толкнуло меня предложить свои услуги советской власти», – сообщал в своих показаниях по делу «Весна» А.А. Свечин[171]. К 1 марта 1918 г. в Петрограде 28 бывших генералов и полковников, занимавших в старой армии должности командиров полков и выше, изъявили желание участвовать в обороне города[172]. Группа офицеров в конце 1917 – начале 1918 г. участвовала в качестве экспертов в мирных переговорах с представителями центральных держав в Брест-Литовске. Идея продолжения борьбы с немцами стимулировала и противников большевиков. Патриотические мотивы, очевидно, присутствовали и у тех военспецов, которые позднее сражались с войсками интервентов, например на Севере России. Но при всем многообразии причин добровольного поступления офицеров в РККА абсолютное большинство военспецов попало в Красную армию по мобилизации. Противостоявшая большевикам сторона, прежде всего лидеры зародившегося на Юге России Белого движения, не выглядела особенно привлекательно, хотя и боролась за интересы офицерской корпорации. Генерал Л.Г. Корнилов ассоциировался с неудачным выступлением против Временного правительства в августе 1917 г., имея в своих руках рычаги управления армией. Это не прибавляло веры в успех его нового начинания, когда Добровольческую армию приходилось создавать с нуля. К тому же генералы Алексеев и Корнилов принимали самое деятельное участие в свержении монархии, что не добавляло им популярности среди офицеров-монархистов. Тем не менее офицерство сыграло важнейшую роль в истории Белого движения, выступило в качестве его движущей силы. Само это движение было создано и возглавлялось кадровыми офицерами, выражало их мировоззрение и идеалы, было бы невозможно без участия офицерства. В белые армии, в которых в основном сохранялись нормы старой императорской армии, шли те, кто уверенно продвигался по служебной лестнице до 1917 г. и имел для этого достаточные знания и навыки работы. Более того, служба в антибольшевистских формированиях для значительной части бывших офицеров Русской императорской армии, при их традиционной системе мировоззрения, носила в гораздо большей степени идейный характер, чем служба в РККА, и вдобавок не являлась принудительной. Иными словами, в антибольшевистских армиях, в отличие от РККА, для офицерства существовали более приемлемые условия. Причины добровольного поступления офицеров в белые армии с теми или иными особенностями характерны для всех белых армий и фронтов. К белым шли патриотически настроенные офицеры, которые ощущали резкое неприятие разложения армии, идеологии и пропаганды пораженчества, пропаганды классовой и сословной розни, которую вели большевики. Для многих большевики ассоциировались с германским шпионажем и олицетворяли внешнего врага. Приход их к власти в стране казался предвестником окончательной гибели государства. В белые армии попадали и офицеры, проживавшие на окраинах страны, контролировавшихся антибольшевистскими правительствами. Формировавшиеся для распыления антибольшевистских сил при поддержке Германии армии монархической и прогерманской ориентации (Южная и Астраханская армии) привлекали приверженцев соответствующих течений. Другой причиной было стремление блюсти верность союзникам России по Первой мировой войне, продолжать войну с немцами до победного конца, восстановить Восточный фронт и территориальную целостность страны. Полковник Б.А. Штейфон так описывал свои переживания рубежа 1917–1918 гг. и причины перехода к борьбе с большевиками: «В душе горело незамирающее чувство национальной обиды. Чувство и рассудок не могли примириться с создавшимся положением и подсказывали, что надо что-то делать. О Добровольческой армии я ничего не знал. Мысль лихорадочно работала в одном и том же направлении: почему анархическая солдатская масса осилила элементы порядка? Почему зверь победил человека? Трудно, да и невозможно было в те дни разобраться в причинах русской трагедии. Ясно стало только одно: зверь победил потому, что действовал скопом, а человек – разрозненно. Следовательно, необходимо было прежде всего или создать какую-то организацию, или, если таковая уже имелась в Харькове, – вступить в ее состав… Лик революции всегда отвратителен. Российская революция, вызвавшая высокие лозунги, принесла прежде всего полное забвение права и полную переоценку решительно всех духовных ценностей. Никогда, даже в самые черные дни опричнины или биро[но]вщины, насилие и произвол не владели нашей несчастной Родиной так, как в эпоху революции. Ужасы Свеаборга, Кронштадта, Севастополя, бесчисленные насилия над офицерами на фронте, воспоминания о собственных тяжелых переживаниях, все это обостряло мою гордость и упрочивало сознание, что невозможно, недопустимо покоряться тому циничному злу, какое совершалось именем революции. Что позорно ожидать с покорностью и с непротивлением своей очереди, когда явятся людо-звери и уничтожат меня, как беспомощного слепого щенка. Подобные настроения диктовали и программу действий: мне представлялось необходимым организовать самозащиту, доказать морально приниженному, запуганному офицерству, что мы можем быть силою, если объединимся, если наша воля пожелает отвечать на насилие насилием. Ибо слова, убеждения, все воздействие подлинной культуры не производили никакого впечатления на большевиков. Сила, грубая физическая сила являлась фактором единственно убедительным для них»[173]. Путь к белым с фронтов Первой мировой или из центра Советской России был сопряжен с колоссальным риском, что, разумеется, влияло на сокращение потока желающих попасть в антибольшевистские формирования, так как само по себе воплощение решения присоединиться к ним требовало большого личного мужества. В конце 1917 – начале 1918 г. офицеры были, пожалуй, самой бесправной категорией населения рухнувшей империи, их можно было безнаказанно ограбить и убить при одобрении и попустительстве возвращавшейся с фронта разложившейся солдатской массы. Сохранились десятки потрясающих воображение свидетельств о том, как офицеры пробирались в Добровольческую армию. Чтобы не быть казненными просто за офицерские погоны, они переодевались рядовыми, беженцами, гражданскими, прятались в эшелонах, пробирались к месту назначения окольными путями, избегая железных дорог[174]. Множество офицеров при этом были бессудно убиты. Постепенно красные ужесточали пропуск пассажиров на Юг, в результате чего поступление офицеров в Добровольческую армию этим путем сошло на нет. Измученные произволом офицеры были рады укрыться в Добровольческой армии. Уже упоминавшийся Б.А. Штейфон впоследствии отметил, что, оказавшись в Добрармии, «впервые после революции… как офицер, дышал свободно, где все было мне близко и понятно. Где я мог бы заняться привычным мне делом и перестать быть конспиратором»[175]. Разумеется, на выбор в пользу белых влиял и корпоративизм офицерства – стремление защитить права офицеров, объединиться перед угрозой террора и преследований офицерства по всей стране. Часть офицеров испытывала потребность в профессиональной самореализации, желание заниматься военным делом (служить Родине) безотносительно правящего режима. Некоторые примкнули к белым под влиянием призывов авторитетных генералов М.В. Алексеева и Л.Г. Корнилова, ранее принадлежали к участникам движения генерала Корнилова и к его сторонникам. Кто-то, как и в случае с поступившими в РККА, просто продолжал служить по инерции в органах старой армии, трансформировавшихся в органы белых армий (например, в администрациях казачьих войск, военно-учебных заведениях, оказавшихся в занятых белыми районах). Схожим образом определились и те, кто оказался связан местом жительства или родственными узами с регионами, контролировавшимися белыми. Еще одной очевидной причиной участия офицеров в Белом движении являлось стремление укрыться от антиофицерского террора, проводившегося в Советской России. Наконец, влияли на выбор офицеров и отсутствие средств к существованию и для обеспечения семьи, материальные интересы. По всей видимости, карьеризм не играл значимой роли среди причин перехода офицеров на сторону белых. Слишком туманны были перспективы Белого движения на этапе его зарождения. В начале Гражданской войны у перехода на сторону белых было гораздо больше минусов и рисков для офицера, чем в случае занятия выжидательной позиции и пребывания по инерции на месте прежней службы. Шансы на успех всего дела были не очевидны, а перспективы карьерного роста более чем сомнительны. В такой обстановке среди причин поступления к белым в 1917–1918 гг. преобладал идейный антибольшевизм. К тому времени, когда белые смогли развернуться и действительно стали выглядеть заманчиво в карьерном плане как возможные победители в Гражданской войне (то есть на протяжении части 1919 г.), большинство офицеров уже сделали свой выбор в ту или иную сторону. Перебежчики из Красной армии вряд ли могли рассчитывать не только на серьезное карьерное продвижение у белых, но даже на забвение их прежней службы большевикам. Вместе с тем революция лишила многих офицеров, привыкших к прежнему порядку вещей, надежды на построение карьеры по старым принципам, уничтожила их мир. Многие оказались лишены возможности получить награды, на которые рассчитывали. Разумеется, это порождало волну возмущения, а также попытки возродить прежние порядки в рядах белых. Полковник А.В. Черныш вспоминал о мотивах своего решения присоединиться к белым в мае 1918 г.: «До Киева я медлил с окончательным решением – куда ехать? На севере, в центре большевизма, в г. Орле была моя горячо любимая семья, жена и четверо детей. Несколько месяцев я не знал о ней ничего. Судьба ее меня до крайности волновала, тревожила. Но ехать в Орел – это значит проходить через большевистский фронт… рисковать жизнью и, в лучшем случае, стать, значит, на сторону большевиков, чтобы сохранить себя для семьи. Другой выход был – ехать на юг, где что-то делалось – как, в каком размере, не было известно нам толком, – но факт был без сомнения. Поехать и стать в ряды поднявших меч за честь и самое существование Отечества – только во имя этого можно было пожертвовать всем и даже своей семьей. В крайности, при неудаче и этого намерения, пробраться к своим родным, отцу и матери, жившим в г. Ейске, на Кубани, и там осмотреться и выждать более подходящей обстановки для сношения с семьей или поездок туда»[176]. На выбор в пользу белых армий, очевидно, влиял фактор красного террора, произвол на местах, ассоциировавшийся с большевиками (хотя они не всегда были за это ответственны, особенно в период 1917 – первой половины 1918 г.). От террора и произвола страдали как сами офицеры, так и их семьи. В 1918 г. в имении Горки Могилевской губернии была убита и сожжена Елена Константиновна Дитерихс – родная сестра видного военачальника, в будущем одного из лидеров Белого движения генерала М.К. Дитерихса[177]. У будущего участника Белого движения полковника К.Л. Капнина в начале 1918 г. красными были убиты дядя и двоюродные братья, сам Капнин вместе с братом был вынужден скитаться по горам, сидел в новороссийской тюрьме и едва не погиб[178]. Как отмечал он сам, «чувство долга офицера и гражданина звало туда на поля битв в ряды добровольцев, дерущихся за Родину»[179]. У штабс-капитана А.В. Туркула (впоследствии генерала, начальника Дроздовской дивизии) в конце 1917 г. в столкновении с красными матросами в Ялте погиб брат, тоже офицер, находившийся в госпитале после ранения. В итоге Туркул приобрел известность как один из самых кровожадных белых командиров, беспощадно истреблявший пленных большевиков. Ненависть таких офицеров к большевикам приобретала личный мотив, а определяющим порой становилось чувство мести.