Наши отношения развивались быстро и неудержимо, как горная лавина. И закончилось всё также быстро и неожиданно. Недаром говорят, что счастье — это временное психическое помрачение, вызванное избавлением от старых проблем при помощи новых. Однажды июньским вечером, ожидая Лару, я прохаживался вблизи её подъезда. Непоседливый Филька вертелся под ногами. Одуряющее пахла отцветающая сирень. В зелени парка на все голоса чирикали и щебетали пичуги, над головой синело бесконечное небо. Десяток разномастных дворовых старух несли неусыпную вахту, рассевшись по скамейкам. Приглядевшись, на дальнем краю двора я заметил шестисотый «мерин», но насторожился только тогда, когда рядом с ним мелькнул бордовый пиджак. Всё дальнейшее слилось в одну сплошную ленту. Дверь подъезда распахнулась, слегка ударившись о стену. В проёме появилась Лара, разговаривающая с кем-то в подъезде. Раздался громкий тревожный лай Фильки, почему-то переходящий в глубокий низкий собачий рык. «Бордовый» махнул рукой. Сердце ёкнуло, предвещая беду. Сзади накатила плотная волна опасности. Я резко обернулся. Затянутый в тёмную кожу человек с холодными гадючьими глазами, из которых глядела смерть, поднял короткий автомат. Раздалась длинная очередь. Я не успел испугаться. Молнии выстрелов чиркнули по краю сознания, и мощными громовыми раскатами ударили в тело. Рассудок ещё ничего не понял, а внутренности уже разорвала страшная боль, и в глазах вспыхнул фейерверк, разлилась быстро темнеющая муть. Тело стало тяжёлым и бестолковым. Небо и земля повернулись… Потом всё пространство заполнили огромные испуганные глаза Лары, и в ушах угас её истеричный вопль… Мгновенно промелькнула физиономия того самого мальчишки со двора… Филька ткнулся мокрым носом в лицо… Господи, как же мне хреново… Почему-то в глаза назойливо лезет синий костюм врача… От дорожной болтанки в тесном душном салоне «скорой» голова пошла кругом, остатками обрывающегося сознания я понял, что это конец. Последним угасающим сожалением были разбитые надежды на добро и любовь. Навалилась кромешная тьма, в которой лишь громыхали затихающие свистящие удары сердца… …Ду-ту. Ду-ту. Ду… … …— Всё кончено, — я выпал из состояния глубокой задумчивости, внезапная догадка обожгла сознание, и я не узнал собственного голоса, — как это ни прискорбно, мы все умерли. — Ты чего, с дуба рухнул, — прохрипел Вован, — как это умерли? Вот мои руки-ноги. Вон сирень за окном. С дыркой в башке зелёнку не пьют. Да пошёл ты…, — он выбросил пальцы веером, плюнул на пол, поднялся и с матюгами вывалился из купе. — Да, уж, Павел, — проблеял Афиноген дрожащими, белыми, как мел губами, — что-то вы напутали. Оревуар, месье, — он выскользнул из купе и понуро поплёлся следом за бандитом. Мне померещилось, будто он поджал хвост. В голове клубился сумбур разных мыслей. Хотелось забиться в угол от отчаяния, но усилием воли убедив себя, что всё это наваждение, и, не желая без толка засиживаться в купе, я вышел на пустой перрон. Тишина, ни шороха, ни звука. Яркое солнце, разносящий пьянящий аромат лёгкий тёплый ветерок, фантастический узор облаков в ясном небе и абсолютное безлюдье лишь подчёркивали нереальность окружающего мира. В конце платформы за остеклённым навесом, поддерживаемым увитыми цветами колоннами, виднелись распахнутые на обе стороны высокие двери, и я зашагал в том направлении. Внутри открылось объёмное пространство. Круглый в плане высокий зал хорошо освещался через остеклённый потолок. На два яруса внутренних балконов вела мраморная лестница с ограждением. Внизу между расположенных по кругу высоких дверей висели гобелены. Напротив большого камина с канделябрами стояли диваны и кресла со столиками между ними. Рядом настенные жирандоли подсвечивали богатый бар с каменными полками и столешницей. В других простенках выделялись огромные аквариумы без живности, стеллажи с книгами и какими-то артефактами, старинные доспехи и оружие на стенах. Однако во всём этом великолепии не присутствовало и капли жизни. Плотная густая тишина ощутимо давила на нервы, и я специально ходил, громко топая по светлому полированному камню пола. Пройдя по кругу, я по достоинству оценил роскошное убранство, открыл одну из множества дверей и слегка оцепенел, поскольку увидел знакомую до последней мелочи обстановку. От волнения в горле появился комок. Комната точно копировала мою детскую. На широком подоконнике теснились многочисленные поделки, в которых я узнал свои работы разного времени. На придвинутом к окну старом письменном столе, превращённом в верстак, валялись инструменты, электродетали, деревяшки и железки. Там же лежала недоделанная электрогитара. Я и вправду последнюю не доделал. Пол вокруг стола был усыпан рабочим мусором. На покрывающих стену от пола до потолка полках теснились разные книги от фантастики и приключений до справочников по радио и словарей немецкого и английского языка. В углу рядом с диваном стояла тумбочка с катушечным магнитофоном «Вильма». На стене красовалась лично мной нарисованная прямо на обоях картина морского прибоя, а пол покрывала потёртая красная ковровая дорожка. Открывшаяся за другой дверью комната тоже повергла меня в изумление. Она во всех мелочах повторяла ту, которая была у меня после переезда во времена учёбы в «Бауманке». В углу стоял старый книжный шкаф. Я усмехнулся и, протянув руку в глубину, вытянул из тайника журнал «Плейбой». Там же в заначке лежало несколько десятидолларовых бумажек. Большой письменный стол с древним 286 компьютером и громоздким монитором, был завален дискетами и листами с моими записями, набросками и расчётами. Разложенный диван бугрился неубранной смятой постелью. На стене висели плакаты и вырезки из журналов с портретами спортсменов, моделей и музыкантов. Спинку стула украшали потёртые джинсы и пара рубашек. На полу под ними рядом с пудовой гирей и гантелями валялись грязные «сырники». В углу приткнулась тумба с ящиками, набитыми деталями, целыми и разобранными устройствами, проводами и разными приборами. В следующей комнате я узнал офицерскую общагу с казённой мебелью и моим нехитрым лейтенантским имуществом. Не удивительно, что в четвёртой комнате располагалась моя мастерская по ремонту электроники. Очередная комната заставила меня печально вздохнуть, и от бессилия подкатила слеза. В пустом помещении с абсолютно белыми стенами полом и потолком, посредине на россыпи блестящих автоматных гильз лежал букет чайных роз. Нехотя я распахнул следующую дверь и остановился поражённый функциональной роскошью рабочего кабинета. Он был спроектирован и обставлен так, как я мог только мечтать. Зайдя в очередное помещение, я увидел шикарную спальню с широкой кроватью под пологом, уголком отдыха, огромным плоским телевизором, журчащим фонтаном с цветами и просматриваемым за кисейной занавесью большим балконом. На балконе угадывалась стоящая женская фигура. Я сначала слегка обалдел, а потом обрадовался хоть какой-то живой душе. Я нырнул за занавесь и вышел на просторную площадку. У мраморной балюстрады спиной ко мне стояла незнакомка в длинном персиковом платье, подчёркивающем великолепную фигуру. Её пышную причёску покрывала широкополая шляпа более тёмного оттенка, а светлый газовый шарфик шевелился под лёгким ветерком. Она медленно повернулась и с печальной улыбкой посмотрела мне прямо в глаза. Я впился взглядом в лицо незнакомки и никак не мог сосредоточиться. Её образ всё время ускользал и неуловимо менялся, делая её похожей то на молодую Мишель Мерсье, то на Зету Кэтрин Джонс, то на Натали Портман, то на Лару. По её губам промелькнула улыбка, и она поздоровалась первой: — Доброе время, Павел. — Здравствуйте. Но почему — «время», а не день? — Здесь нет дня или ночи. Да, и времени тоже нет. Но надо же что-то говорить. Что касается здоровья, то здесь оно не требуется. — Почему? — я смотрел на неё и жмурился, как мартовский кот. — Не притворяйся. Ты уже всё понял, — её черты лица опять пришли в движение и сложились в новый прекрасный образ, — здесь мир твоей памяти и твоего воображения. Не скрою, добрый и прекрасный мир, но реально несуществующий. Однако именно здесь ты являешься самим собой, и здесь всё определяют исключительно твои воля, желания, память и фантазии. — А, как же всё это? — Я обвёл рукой открывшейся простор подёрнутой туманной дымкой цветущей холмистой долины. — Это тоже всё только твоё. — Тогда почему здесь ты? — Пойдём, — она усмехнулась, брызнув весёлыми лучиками из глаз, взяла меня за руку, вывела в центральный холл, а сама отступила в тень. Я глупо разинул рот и пришёл в замешательство. Посреди круглого зала стояло одно единственное кресло, в котором в тёмной обтягивающей одежде с множеством едва заметных блёсток сидел тот самый мальчишка с улицы, и в его по-стариковски мудрых глазах читались и укор, и сочувствие, и любопытство, и холодное знание. У его ног сидел… Филька. Но почему-то сейчас он выглядел как матёрый взрослый пёс. Не удержавшись, я ему свистнул, и он в ответ махнул хвостом и слегка скульнул. Мальчишка скосил на него глаза и недовольно качнул головой. — Привет, Павел, — кивнул он ободряюще. — Привет, — я смерил глазами его мальчишечью фигурку, — прости, не знаю, твоего имени. — Не смущайся и называй меня как хочешь, это не имеет значения. — А, что имеет? — Твоя жизнь прожитая и непрожитая. — Теперь уже всё равно, — я скрипнул зубами и нервно прикусил губу. — Ты так думаешь? Тогда посмотри сюда, — он указал на пустой простенок между дверьми. Я вгляделся, и ноги ослабли, отказываясь меня держать. Вместо стены открылся вид в мою квартиру. С жутковатым эффектом присутствия, будто я стоял там внутри среди своей семьи. Отец немного постарел, маманя тоже. Они сидели за праздничным столом, а повзрослевшая и похудевшая сестра держала на руках новорождённого ребёнка, рядом с ней стоял незнакомый мужчина. — Молодец, дочка, какой парень получился! Как назовёте? — Пока не решили, пять дней всего от рождения. Может Павлом? Маманя прижала платок к глазам и отвернулась. Отец обнял её за плечи, кашлянул и сказал: — Почему бы и нет. Пашка был хорошим человеком и достоен доброй памяти. Я за. — Я тоже, за, — вздохнула мать. Мужчина улыбнулся и спокойно ответил: — Добро. Павел, так Павел. Изображение исчезло, но в голове ещё продолжали мелькать образы и тени. Челюсти свело гневом. Я судорожно сглотнул, собрал в кулак всю свою волю и резко повернулся к мальчишке. В висках тупым пульсом билась обида. А это существо с ямочками на щеках сидело, откинувшись в кресле, сцепив руки и прикрыв глаза. — Успокойся, Павел, — подал он голос, — у меня к тебе предложение. Ты должен сделать выбор: остаться в этом мире твоих грёз навсегда, или продолжить жизнь на физическом плане. Подумай. Вместе с исходящей от мальчишки тёплой волны сочувствия пришло облегчение. Я смущённо поскрёб щёку: — Тем, что меня вытряхнули из тела, как из изношенной одежды, я дорого расплатился за свои слабости, ошибки и амбиции. Мне всегда казалось, что знаю самого себя, но теперь не понимаю, что же я такое. Я математик и привык мыслить строгими категориями, а нынешний парадокс не укладывается в сознание, и меня гложут сомнения. С одной стороны, о таком мире можно только мечтать. Здесь комфортно и беззаботно, есть возможность думать, фантазировать и творить. Но при всём этом тут жутко одиноко, бессмысленно, холодно и тоскливо. А потому я предпочитаю альтернативу. — Тогда ты должен понять, — не меняя позы, он поднял глаза, — что твоя душа, а суть ты сам, отягощены проступками. Они не критичны, но от них нужно избавиться, заново пережив их, и поступить согласно твоей совести, понимания правды и истины. А потом ты получишь тело… твоего новорождённого племянника. — Нет!! Я не хочу лишать ребёнка его судьбы! — сорвался я на крик. — Если ты думаешь, что украдёшь его жизнь, то ошибаешься. До первого вдоха судьба младенца не определена. Не ты так кто-то другой получит эту жизнь. Разве тебе не всё равно кто это будет? Тем более что твоя душа и это маленькое тело имеют очень высокое соответствие. — Ну, если так… Но… — я облизал сухие губы, и в сердце кольнуло сомнение. — Ты хочешь сказать, что ребёнку уже пять дней от роду, и он уже имеет личность? — Его взгляд затвердел, — а ты не заметил, что время относительно? Я бы сказал — всегда относительно. Твой племянник уже родился, и мы знаем, что он будет жив и здоров. А пять дней назад, или вперёд — это сущий пустяк. — Хорошо, я всё понял. Я согласен. — Тебя нельзя вернуть в твою прошлую жизнь, с ней безвозвратно покончено. Но тебе предстоит совершить поступки в чужой непрожитой жизни, в разгар уже прошедших событий. Не скрою, мы заинтересованы в твоём вмешательстве в уже свершившуюся историю, и чем решительнее ты это сделаешь, тем лучше. От тебя потребуется запредельное сосредоточение сил, воли, знаний, мужества и сострадания. Но в том непростом деле тебе поможет твоя долговременная память, которая активируется после переноса. Сама ситуация заставит тебя действовать на грани понятия добра и зла, но в делах своих всегда помни о здравом смысле и соразмерности, ибо даже самое нужное дело в избытке может обернуться бедой. Дай жаждущему ковш воды, и он будет спасён, а брось его посреди чистейшего озера, и он утонет. Зимой не вырастить хлеб, и бессмысленно ждать, что младенец сыграет на скрипке. При переходе тебе придётся снова пережить момент освобождения ментала, который вы называете смертью. Это потребует душевных усилий, но тебе помогут. И запомни, у тебя будет ровно шестнадцать дней и ни минутой больше, чтобы вмешаться в ход событий. Так что придётся сосредоточиться и действовать, не теряя драгоценного времени. Сразу скажу, что ты будешь ограничен в возможностях. Да, и прав у тебя почти никаких не будет. Так что, по сути, тебе нужно сделать невозможное и невыполнимое. Проще говоря, ты должен стать соломинкой, сломавшей хребет быку. Теперь главное: чтобы не произошло, всегда оставайся самим собой. Удачи тебе. Он потрепал Фильку по загривку, а тот встряхнулся и уставился на меня своими хитрющими глазами. Я хотел было отвести взгляд, но не смог. Собачьи глаза увеличились в размере до бесконечности, и я провалился в них, как в чёрную дыру. Разверзлась наполненная космической стужей и мириадами звёзд бесконечная глубина… …Ду-ту, Ду-ту, Ду… …Остановившееся сердце обрушило на сознание клубящуюся тишину, в которой откуда-то с краю доносился затихающий свист. Мгновением позже забрезжил свет с суетой теней и добавился невнятный шум голосов: –…адреналин в сердце… …кальций… …гидрокарбонат… …разряд… … разряд… …кислород… …разряд… …всё… …конец… …Маша, время… …жаль мужика… Тени сгустились, и я со стороны отчётливо увидел фигуры медиков в зелёных пижамах с промокшими от пота спинами, столики с инструментами и аппаратурой и моё израненное голое тело, раскинувшееся на поверхности стола. Затем все образы потекли, закручиваясь направо, и слились в сверкающую воронку с ярким пятном в центре. Холодный сквозняк затянул меня в эту трубу и вынес в пространство бесконечного света. На фоне яркости обозначились три размытые фигуры. В центре высокая, другие пониже. Я изо всех сил пытался их разглядеть через поток света и не мог. Они стояли неподалёку и говорили обо мне. — Не вовремя его прислали, — сварливо проскрипел правый, — его информационный центр ещё активен. — Какая разница, — весело возразил левый, — мы рады всем. Подумаешь, чуть дольше адаптируется и всего-то. Пусть осмотрится, успокоится. — Но он может внести ненужную турбулентность, — недовольно проворчал правый, — сейчас это нежелательно. Баланс энергий… — Спор бессмыслен, Всевышнему виднее. Сказано смещение, значит — смещение, — примирительно перебил главный. — И, если подумать, то эта коррекция событий весьма желательна, поскольку уравновесит досадную погрешность. — А и впрямь, неплохая идея, — оживился левый, — пусть закроет точку нестабильности и заодно отработает карму.