Originally published under the title Pвquerette Une histoire de pirates by Gaston Boyer © Gallimard Jeunesse 2018 © Издание на русском языке. ООО «Издательский дом «Тинбук», 2021 1. Писа́ть Мой отец Эй не всегда был глухим. И рыбаком был не всегда. Когда-то его звали не Эй, а Вааст. А фамилия его была Ля Уг. Вааст Ля Уг. Красиво, но больше никто его так не зовет. Когда, к удивлению всех жителей, он вернулся в Дьепп со мной на руках, то уже оглох. Как рассказывал Дедушка, мне было два или три года, я почти не разговаривала. Глаза моего отца сурово озирались вокруг, и он ничего не слышал. Он реагировал на одно-единственное слово, которое я произносила ребенком, – «Эй». Так он стал Эем, и больше никто в порту не звал его иначе. Что же касается меня, пока я росла, мой голос менялся, и я должна была произносить «Эй» как можно звонче, чтобы отец отозвался. Ни дня не случалось, чтобы я забавы ради не звала его на все лады за спиной. Но лицом к лицу он отлично читал по губам. Казалось, он заранее знал, что ты скажешь. Многих это удивляло. Вот почему в городе его опасались. Дом Дедушки, где мы все жили, укрывался в тени скалы. Порт был прямо у подножья. Эй спускался туда по утрам, чтобы отправиться на рыбалку, пока я спала. Он брел в потемках по скользким ступенькам, и даже криков чаек не доносилось в такую рань. Поскольку нужно было заботиться обо мне, Эй никогда не уходил в море дольше чем на день. Возвращался он с рыбой, хлебом и иногда вином. А овощи росли в нашем саду. Когда наступал сезон картошки, каждый обед превращался у нас в настоящий пир. Я взрослела, и Дедушка давал мне всё новые поручения. Оно и понятно, ведь ему уже тяжело стало нагибаться и много времени проводить на ногах. Особенно ему нравилось наблюдать, как я работала мотыгой, пока он напевал какие-то свои песенки голосом как у людоеда. Когда Эй начинал ему подпевать, издавая лишь рычания, будто волна выплевывала на берег гальку, я жалела, что наш огород такой маленький. Но Эй пел нечасто. Вечера он проводил в своей комнате, куда мне было нельзя, и чем-то тихо и упорно там занимался – я не знала чем. Он наматывал круги – даже лестница тряслась, – а потом выходил постоять на пороге дома, посмотреть на порт и на море, и вдруг, мгновенно став самим воплощением ярости, отворачивался к очагу, раздувал для вида огонь и устремлялся вверх по лестнице с искрами на плечах. Дедушка молча продолжал вязать. Я не знала, почему Эй так себя вел, но кое-что все-таки понимала: в его комнате только одно окно, в крыше, оттуда видно только кусочек неба, и, если он кого-то подкарауливает, ему обязательно надо спуститься. Правда, проводить вечера вместе с нами оказывалось выше его сил, но я не сильно печалилась. Похоже, одна только мысль о семейных вечерах вызывала у отца ужас. Я не встречала никого, кто занимался бы столькими делами в одиночестве, в стороне от всего рода человеческого. Недаром он всех пугал – и не только детей. Лишь парочка старожилов относились к нему тепло, может, вспоминая о Ваасте, которым он был. Мне единственной он пытался улыбаться, хотя от его улыбки становилось так же неловко, как от его рычания. Догадывался ли он об этом? Я любила, когда он хватал меня за руку и тащил куда-то, где я чему-нибудь научусь. Он всегда меня воспитывал, по-своему, конечно. Как говорил Дедушка, когда мы приехали в Дьепп, я уже умела плавать. Он даже удивился, как я чешуей не покрылась. – Ты наверняка родилась в открытом море и приплыла к берегам потом. Можно подумать, у тебя жабры вместо легких. Плавать, нырять, различать морских птиц и, конечно же, рыбу. Чинить сети. Чувствовать течение времени. Находить дорогу среди лесов и полей. И крепиться, выдерживать, когда трудно. Я знаю, что всему этому Эй учил меня неспроста. Его методы воспитания были беспорядочны, но ясны: есть то, что я должна делать, то, что мне разрешено делать, и то, что мне запрещено. Набор моих обязанностей зависел от его настроения, времени года и погоды (потому что ветер влиял на его расположение духа): непростые времена и приключения сменялись долгими периодами скуки и хлопот по хозяйству. Чаще всего учиться было весело, но и жутковато. Эй старался проявлять терпение, хотя не переставал торопить меня одним только взглядом. Когда его хватка слабела, я могла распоряжаться собой как пожелаю. Казалось, ему совершенно не интересно, чем я там занимаюсь. Без него я исследовала город вдоль и поперек вместе с другими детьми. И если мы сталкивались с отцом в городе, он делал вид, что не узнал меня. Невольно я поступала так же. Но нашлись две вещи, которые для меня попали под вечный запрет: заглядывать в комнату Эя и учиться грамоте. Когда отец Самюэль обходил окрестности и хотел забрать меня в школу, его выставили за дверь. Дедушка сказал: – Твой отец едва умеет читать и писать. Он невежда. И если он думает, что благодаря этому преуспел в жизни, то он круглый дурак. Верил ли сам Дедушка в то, что говорил? По крайней мере он пообещал научить меня читать. Не знаю, когда именно он сговорился с отцом Самюэлем. Тот явился однажды утром, пока Эя не было дома, положил передо мной перья и тетрадь, поставил чернильницу. Затем мы обсудили, как всем этим пользоваться, не вызывая подозрений у Эя. И я нашла решение. В тот же вечер, когда Эй спустился по лестнице, чтобы отправиться на свой караул, я, склонившись над ясеневой дощечкой и вымазавшись с ног до головы в чернилах, рисовала рыбацкую лодку – я часто видела такую на пристани. Только на второй раз, проходя мимо, Эй заметил, чем я занимаюсь. Он тут же побледнел. Застыв на мгновение, он вдруг завыл, выбил ногой из-под меня табуретку, вырвал перо из рук и бросил его в огонь. Он кипел от злости, как вулкан, и я бы не удивилась, увидев, как из его искривленного рта валят потоки лавы. Он дрожал. Дедушка невозмутимо встал, сунул руку в огонь, достал перо и положил передо мной на стол. Взяв подсвечник, чтобы видно было его лицо, он повернулся к своему взбесившемуся, как парус при ослабленном шкоте[1], сыну. И спокойно отчеканил каждое слово: – Моя внучка живет под моей крышей. Моей внучке можно рисовать. Успокойся, ты не пожалеешь. Меня зовут Маргарита. В тот вечер Дедушка сказал, что исполнилось ровно девять лет, как мы с Эем приехали в Дьепп. 2. Скала Эй ненавидел мои длинные волосы. Как только они отрастали настолько, что можно было заплести косы, как только они начинали торчать из-под шапочки – приходилось резать. Может, он хотел сына? В знак неодобрения Дедушка даже прятал от него ножницы. Напрасно: Эй доставал свой нож и точил его о камин. Проводил им по своей грубой ладони. Порез сочился кровью – настолько нож был острый. Я знала, что в городе есть парикмахерские, куда барышни ходят подстричься; туда и дети ходят накануне праздников. Но на прически у нас не хватало денег. Должна признаться, Эй никогда не делал мне больно, подстригая волосы. Что же касается результата, даже зеркала не требовалось – взглядов и насмешек моих товарищей хватало с лихвой. Я носила шапочку круглый год. И старательно прятала тетрадь под ясеневой дощечкой, на которой я потихоньку дорисовывала корабль. А под мотками пряжи, которые Дедушка раскидал по всему столу, Эй вообще ничего не замечал. По вечерам я спокойно занималась: если Эй спускался, скрипела лестница. Для начала Дедушка диктовал мне слоги, а я пыталась записать их в тетрадь. Сам он писал скверно, но по крайней мере умел читать. Отец Самюэль заходил к нам раз в неделю, чтобы проверить мое чистописание. Он ставил оценки и давал новые задания. Отец Самюэль оказался не таким строгим, как Дедушка, который с ума меня сводил, заставляя переписывать сто раз один и тот же слог. Похоже, в его время перо держали по-другому, а буквы писали красивее. Но за письмо он все равно не брался. Перед упражнениями в чтении мне разрешалось послушать песенку. Мою любимую. Правда, я стеснялась попросить, поэтому Дедушка запевал сам. Я знала, что, как только начну подпевать, он взбесится. Дедушка хотел петь один, протягивая руки к воображаемой публике, как торговки рыбой, и не забывая при этом плюнуть в тлеющие угли под конец песни. Когда мы читали, то придвигали стол к огню, а Дедушка садился совсем рядом со мной. Он был очень нетерпелив и раздражался из-за каждой моей ошибки, а еще потому, что училась я медленно, хоть мы и занимались с ним каждый вечер. Он топал ногами, толкал меня локтем, едва не ронял чернильницу. И вот, совсем взбесившись, выходил из-за стола, брал спицы, ворчал и принимался вязать. Яблоко от яблони! В один из вечеров он отложил вязание, чтобы повозиться с оправой очков и стеклами – даже не знаю, где он их взял. Изящно водрузив очки себе на нос, Дедушка объявил: – В день, когда они мне понадобятся, я буду готов, и это случится со дня на день! Эй схватил меня за руку и усадил снаружи на порог. Так он лучше видел. Мои волосы заскользили по шее тонкими прядями. Конечно, я ему доверяла, но разве у меня был выбор? Он пальцем отогнул мне ухо, чтобы провести за ним лезвием ножа, – по его дыханию слышалось, насколько он сосредоточен. Интересно, а его самого в детстве кто подстригал? У меня оставалось так много вопросов! Но одного взгляда Эя или Дедушки было достаточно, чтобы я молчала. Голове полегчало. Вечерний ветерок освежил ее. Раз никто меня не видит – к черту шапочку! Ветер выл всю ночь. Дедушка разбудил меня с первыми лучами солнца. Сунув по кусочку хлеба в карманы, мы отправились по долине к деревне. Каждый год одно и то же: осенью наступал сезон орехов, а Дедушка их очень любил. Поэтому рассвет заставал нас уже на ногах – никто не должен нас видеть. Дедушка знал все тропинки как свои пять пальцев, а от мысли, что мы соберем целую гору орехов, у него будто крылья вырастали. – Пришли, – прошептал он у какого-то дерева. – Орехи здесь небольшие, но самые вкусные. Мы в тишине шарили в траве. – Сними свои калоши, – велел он, – ногами лучше прощупаешь орехи. – Но холодно же и мокро. – Снимай калоши, – повторил он, повысив голос, – я так всю жизнь делаю. И правда. Достаточно было просто обойти дерево – ступни ощущали орехи под густой травой. Я катала их вперед-назад, чтобы избавить от клейкой оболочки. Мешок наполнялся. С одним деревом покончено – идем к другому. Дедушка тихо запел, я чувствовала, что он доволен. У меня закружилась голова, потому что приходилось постоянно нагибаться, но делать нечего. Дедушка прислонился к дереву, осмотрелся вокруг, глянул в небо. Светало. – Еще одно, и все. Вот увидишь, какой там формы орехи. Оставив мне мешок, он исчез за откосом. Чуть позже, довольные добычей, мы уселись на краю скалы. Дедушка погрузил руки в мешок. – Есть гнилые. Тебе надо научиться их отличать, чтобы не собирать впустую. Он протянул мне пару орехов. – Давай, выбери один, а я тебе о нем расскажу. С закрытыми глазами. Я вернула ему один орех наугад. Он взвесил его на ладони. – Этот хороший, – заявил он, отложив орех вправо. И взял еще один. – Тоже хороший. – И еще один. – А вот этот гнилой. Он легкий. Дедушка отложил орех влево и наконец открыл глаза. Момент истины. Он прямо в ладони раздавил несколько орехов из кучки слева: они были либо пустые, либо червивые. А вот орехи справа – все отличные. – Внученька моя, в жизни очень важно отличать хорошие плоды от гнилых, – торжественно заключил он. Мы возвращались домой, с трудом переводя дыхание: он – от тяжести лет, а я – от тяжести мешка с орехами. День за днем я росла. Стала легкая, ловкая, сильная. И скучала дома, поэтому сбега́ла в город на целый день. Узкие улочки тянулись параллельно пляжу, чтобы по городу не гуляли сквозняки. Брусчатку покрывал мох. Люди не озирались так же сурово, как Эй. Я знала одну глухонемую женщину на рыболовной набережной – просто улыбка во плоти. Она разрешала мне посидеть рядом, пока работала. Мгновение спустя мы общались жестами, и я замечала, как она улыбается мне и всем, кто к ней подходит. С того места лучше всего просматривался порт. Мне было слышно, как причаливает лодка Эя, и видно, как он управляется со снастями. Не знаю, радовался ли он, увидев меня на спуске: лицо у него оставалось безразличное, в мою сторону – ни одного движения, он просто шел с несколькими рыбаками к таверне, пока остальные разгружали рыбу. Тогда я в одиночестве возвращалась домой. Но несколько раз мы поднимались к скале вместе, он давал мне понести его сапоги. Иногда я не видела, как Эй приплывал. Уже вернувшись домой, я понимала, что он меня опередил. Где он проводил время, когда не выходил в море? Даже Дедушка об этом не спрашивал. Отец Самюэль говорил, что я делаю успехи. Он дал мне Евангелие, и я его читала тайком от Эя. – Ты уже ходила на службу, дочь моя? – однажды спросил меня отец Самюэль. – Нет. Ни Дедушка, ни Эй никогда меня туда не водили. О Боге тоже не рассказывали. Мой ответ вызвал у него улыбку.