— Рёбра, как минимум, треснули, — сказала Анахита расстроено. — Но, насколько я нащупала, без смещения. Очень сильный ушиб. Что ещё пострадало — не знаю. Я не настоящий доктор, и практика у меня была в основном по женской части. Вот было бы у тебя, к примеру, тазовое предлежание… — И что бы ты с ним делала? — заинтересовался я. — Молилась Аллаху, в основном, — призналась она. — За попытку кесарева меня бы камнями забили. — А ты умеешь кесарево? — Нет, если честно. Два раза видела, один раз ассистировала. Но, если бы другого выхода не осталось, может быть, рискнула бы. А ты умеешь? — Нет. Знаю как, но не пробовал. В любом случае, не в кыштаке на столе при свете коптилки. — В общем, хорошо, что у тебя не тазовое предлежание, — улыбнулась женщина. — Да, в этом мне повезло. Я уже могу двигаться, хотя это больно. Алиана притащила подушек, помогла сесть повыше. А вот и пуля — застряла между броником и разгрузкой. Мягкая, безоболочечная, свинцовая, почти полностью расплющена, но видны следы нарезов. Штуцер, надо полагать. Для гладкого расстояние великовато. — Анахита, у кого-нибудь в посёлке есть приличное ружье? — Ружья у многих, но я в них не разбираюсь, извини. — Поставим вопрос иначе — кто самый лучший охотник? — Ацак, он на горных коз охотится. У него длинное такое ружье, красивое. И он не боится ночевать в горах, говорит, знает, где от Багхи спрятаться. — Ах да, Багха же. Кто бы ни стрелял в меня, в кыштак ему до темноты не добраться. Если этот ваш Багха жрёт всех, кто гуляет ночью… — Ваш Багха. — Не понял? — Ваш, владетельский. Говорят, владетели привезли его с собой и оставили охранять замок. По ночам нельзя гулять вблизи замка — пастухи гоняют отары в другую сторону, там безопасно. Но, если спрятаться в пещеру, то он туда не полезет, охотники это знают и пользуются, ведь с охоты не всегда за один день обернёшься. — Интересно, — я стараюсь отвлечься от боли в рёбрах. — Это сколько лет он тут ошивается? Когда владетели его привезли? — Тогда же, когда и нас. — Что-то я совсем запутался. — Давно, когда я ещё не родилась, наша община жила в другом мире. Но там шла война, нас хотели убить, потому что мы были на стороне шурави, а другие — нет. Шурави не могли защищать нас больше, они уходили, тогда один человек, проводник, сказал старейшинам, что может привести их под руку владетелей, тогда те перевезут нас всех в другой мир. Такой же, но без войны. Старейшины согласились, и теперь мы здесь. За это мы обязаны владетелям службой, если они потребуют. Но они ни разу не требовали, и только самые старые помнят про эти клятвы. — Ага, значит, вы иммигранты, — задумчиво сказал я. — Интересный расклад. Но с Багхой яснее не стало. Слишком много лет для жизни одного территориального хищника. Либо у него тут семья, либо периодически завозят новый экземпляр. Ставлю на второе, иначе они в отсутствие естественных врагов расплодились бы и сожрали вам весь скот. — Я не знаю, Док, — призналась Анахита. — Никогда об этом не думала. С детства слышала про Багху, и всё. — Ладно, чёрт с ним. Вернёмся к этому индейцу «Зоркий Глаз». — К кому? — Который Ацак. Может у него быть личный мотив меня завалить? — Вряд ли. Он охотник, ему ни до чего дела нет. — Тогда кто ему мог приказать? — Мулла. Совет старейшин. — А этот говноед утренний? Который на «Х»… — Хайрулла? Разве что от имени муллы. Самого его не очень уважают. — Ладно, посмотрим, кого утром принесёт черт. Точнее, учитывая региональную подчинённость, шайтан. Кто-то обязательно должен поинтересоваться результатом этого выстрела. От ужина отказался. Не столько потому, что не голодный, сколько не чувствую в себе сил дойти до сортира. Не просить же мать Калидии меня отнести? Пусть будет лечебное голодание. Ближе к ночи пришла Нагма, показать мой портрет. Вышло не очень похоже, видно, что людей она рисовала мало и не знает простейших приёмов — всех этих эллипсов и прямоугольников, которым учат на курсах для начинающих. — Так, стрекозявка, — сказал я, — тащи карандаш и блокнот, садись рядом. Разулась, запрыгнула, сгребла подушки, которые Алька, кажется, стащила ко мне в кровать со всего этажа, свила из них гнездо и устроилась. — Итак, смотри: сначала рисуем прямую линию. Разбиваем её на одинаковые отрезки. Один — голова, два — грудь… Заполняем их пока вот такими овалами. Тут рисуем планочку — это будущие плечи… Слушает, кивает, глаза горят. Её — горят, мои — болят. Анахита где-то раздобыла местных масляных светильников, один стоит на тумбочке у кровати. Девочка при таких выросла, ей светло, а мне этот тусклый мерцающий свет перенапрягает остатки зрения. Ко всему тому, что у меня уже болит, добавится голова. Но ещё немного потерплю. — Теперь соединяем эти точки линиями. Что у нас получилось? — Человечек! — радостно подпрыгивает Нагма, кидается меня обнимать и отпрыгивает, когда я начинаю шипеть от боли. — Прости, дедушка Док! Я забыла, что ты раненый! Ты скоро умрёшь, да? — Не знаю. Но если да, то можешь забрать себе набор для рисования. — Я, конечно, заберу. Но ты лучше не умирай пока, ладно? Поучи меня ещё немного. Читать, считать и рисовать. — Ладно, уговорила, мелочь зеленоглазая. Поживу немножко для тебя. — Спасибо, дедушка Док. Я тут у тебя посижу, мама сказала, присмотреть за тобой, пока ты не умер. Если что-то надо будет — ты скажи, я принесу, — сказала она, устроилась в подушках поудобнее и немедленно заснула. А вот я полночи ворочался, пытаясь найти позу, при которой не так сильно болит, и слушал сольный концерт Багхи. Вокал у него завидный, аж очко ёкает. Потом усталость победила боль, и я вырубился. * * * Вчера мне казалось, что у меня всё болит. Я ошибся. Всё болит у меня сегодня. Ощущение такое, как будто, если я двину рукой или ногой, то они отвалятся нахрен. Не отвалились, конечно, но удовольствие ниже плинтуса. С утра меня навестила Калидия. Девица худа, как кощеева племянница, но уже самоходна. Очевидно, идёт на поправку, что радует. Было бы обидно просрать пятнадцать-двадцать биологических лет впустую. Благодарности я за это не получил, да и не ждал — просто визит вежливости. С мягким, ненавязчивым забрасыванием удочек — мол, не мог бы я как-то ускорить процесс выздоровления своим несравненным искусством. Интересно, как она это себе представляет? Я такой сажусь, рисую портрет Кустодиев-стайл, и у неё тут же щёки шире ушей? Объяснил, что это так не работает, и вообще я не в форме. Обращайтесь по этому вопросу на кухню, там Анахита делает отличный плов. Пара недель пловотерапии — и сама себя в зеркале не узнаешь. Калидия распрощалась вежливо, но сухо, видать, ожидала большего. Перетопчется. Она уплаченной мной цены не знает. Будучи референсом процесса, девушка максимум смутно ощущает, что я как-то изменился, но и это ей неинтересно. Я в её жизненной драме персонаж третьего плана, почти массовка. И без меня сплошные страсти — блудная дочь владетеля, у которой мать с заглушкой, любовница, смотрящая на неё глазками оленёнка Бэмби, эпическая битва, не менее эпический её просёр, внезапное спасение — хоть сейчас сериал снимай. Не до меня ей, в общем. Так и я не ради её «спасибо» старался. Сделал, потому что мог, вот и всё. Цену мне заранее не озвучивали, и слава Аллаху милосердному. Не хотел бы я стоять перед таким выбором сознательно — тут что ни выберешь, всё равно дурак. А вот так, «получите-распишитесь» — вроде и не очень обидно. Если бы ещё не болело так… Потом пришла Анахита и сделала мне на грудь давящую повязку, обмотав, как мумию, лентами ткани, нарезанными из простыней. С этим корсетом я уже смог кое-как встать, хотя шнуровала ботинки мне Нагма. Отрабатывает будущее наследство — сумку с рисовальными принадлежностями. Шучу. Она хорошая девочка, и ей меня просто жалко. Это я не привык, что до меня кому-то есть дело. Двигаться больно, но мне теперь всегда что-то больно, или, как минимум, дискомфортно. Это просто сраный возраст. Зато, когда на тропе показался трёхословый сервис доставки еды, я смог его встретить за воротами. До последней минуты буквально висел на стальных руках матери Калидии, но вышел бодрым шагом, как будто ничего и не было. Лицо закрыто платком и очками, то, что я стою на одной силе воли, не видно. Тот, кто хочет полюбоваться последствиями выстрела, будет неприятно удивлён. Хайрулла ест меня глазами, но молчит. Я молчу тоже. Погонщики сопят, переглядываются. Сгрузили мешки, развернули недовольных долгой прогулкой ослов, и только тогда я сказал: — За выстрел по замку владетелей вы лишены приготовленных вам даров. Повторная попытка будет жестоко наказана. — Какой выстрел! — подпрыгнул от неожиданности помощник муллы. — Мы не знаем ни про какой выстрел! — Я сказал, вы услышали, — заявил я веско, старательно удерживая ровный голос, хотя от боли уже темнеет в глазах. — Уходите. Выстоял мучительные несколько минут, пока они удалялись, деревянными шагами ушёл за ворота, упал на руки Бераны. До кровати меня уже отнесли. Ловко мы сэкономили на подарках! — Ты не имел права их отпустить! — заявила Калидия. — Я требую, чтобы они были наказаны! Это не просто выстрел в тебя, это покушение на авторитет владетелей!