— Ответ на первую часть вопроса: у меня с ним ничего, и ты просто смешон, если думаешь иначе, но к этому мы еще вернемся. Меня больше интересует та часть твоего заявления, где речь идет о наказании. Поскольку раньше за мной такого не замечалось. Ни в отношении тебя, ни кого-либо еще. Они начинают подниматься по Испанской лестнице, чему никак не способствуют ни уязвленные чувства, ни выпитое в немалом количестве вино. Тут и там обнимаются влюбленные. Молодежь шумит, веселится, дурачится и не обращает на них ни малейшего внимания. Вдалеке — кажется, не ближе мили — светится огнями громадина отеля «Хасслер», возвышающегося над городом подобно дворцу. — Наказывать людей не в моем характере, — продолжает Скарпетта. — Чего нет, того нет. Защищать себя и других — да, а наказывать — нет. Тем более тех, кто мне дорог. И я бы никогда… — она переводит дыхание, — не стала наказывать тебя. — Если хочешь видеться с кем-то, если тебя интересуют другие мужчины, винить не буду. Но ты скажи. О большем я не прошу. Не выставляй это напоказ, как ты делала целый день сегодня. И вечером тоже. Не надо играть со мной в эти долбаные школьные игры. — Напоказ? Игры? — Он же так и крутился вокруг тебя. — А я крутилась, пытаясь от него отделаться. — Вился весь день. Чего только не делал, чтобы подлезть поближе. Пялился на тебя. Дотрагивался. И все у меня на глазах. — Бентон… — Я же вижу, он хорош собой, ну, может, и тебя к нему потянуло. Только вынести это выше моих сил. У меня на глазах! Будь оно неладно! — Бентон… — То же, что и с тем… как его там? На вашем Глубоком Юге. Откуда мне знать? — Бентон! — Молчание. — Что за чушь ты несешь! С каких это пор, скажи на милость, ты вдруг стал беспокоиться, что я тебя обманываю? Да еще так ловко. Ни звука. Только звук их шагов да шумное дыхание. — Единственный раз, когда я была с кем-то, — это когда думала, что ты… — Умер. Верно. Тебе сообщили, что я умер. А через минуту ты уже трахалась с парнем, который тебе в сыновья годится. — Хватит! — В ней поднимается злость. — Не смей. Он умолкает. Тема сфабрикованной смерти, когда ему пришлось исчезнуть по программе защиты свидетелей, слишком деликатна и опасна, чтобы продвигать ее даже после выпитой практически в одиночку бутылки вина. Ей пришлось нелегко, и Бентон, понимая это, не рискует обвинять ее в эмоциональной жестокости. — Извини, — говорит он. — Так в чем все-таки дело? Господи, эти ступеньки… — Наверное, тут уж ничего не изменишь. Как ты там говорила… Пришло, ушло и не вернется. Ничего не изменить, нужно признать неизбежное. — Не желаю ничего признавать. То, что я говорила, касается мертвых. А мы не мертвецы. Ты сам только что признал, что всегда был жив. Оба запыхались. Сердце у нее колотится. — Извини. Мне и вправду очень жаль. — Он имеет в виду прошлое, свою сфальсифицированную смерть и ее порушенную жизнь. — Он был излишне внимателен. Навязчив. Ну и что? Бентон привык к тому, что другие мужчины оказывают ей внимание; раньше его это нисколько не цепляло, скорее даже забавляло, потому что он знает, кто она и кто он, знает, какая за ним сила, и что ей приходится терпеть то же самое — женщин, которые поедают его глазами, трутся о него, бесстыдно предлагают ему себя. — Ты устроила в Чарльстоне новую жизнь. Не представляю, чтобы ты отказалась от нее. И поверить не могу, что ты это сделала. — Не можешь поверить? — Ступенькам как будто нет конца. — Зная, что я в Бостоне и не могу уехать на юг. И что нам теперь делать… — Тебе — ревновать. Ругаться. Ты никогда не говорил «трахаться». Господи, ненавижу эти ступеньки! Воздуха не хватает. Но тебе нечего опасаться. И раньше ты никогда не вел себя так, будто боишься кого-то. Что с тобой такое? — Я слишком многого ждал. — Ждал чего? — Не важно. — Конечно, важно. Они поднимаются по кажущейся бесконечной лестнице. Разговор прекращается, потому что эти отношения слишком важны, чтобы обсуждать их, когда оба запыхались, выбились из сил и едва дышат. Скарпетта знает: Бентон сердится, потому что напуган. В Риме он ощущает свое бессилие. Он чувствует, что ничего не может изменить в их отношениях в Массачусетсе, куда переехал с ее благословения, чтобы не упустить шанс поработать судебным психологом в госпитале Маклина при Гарвардском университете. — О чем мы думали?! — Ступенек больше нет, и она берет его за руку. — Идеалисты. Как всегда. И если хочешь держать меня за руку, будь сам поэнергичнее. За семнадцать лет мы никогда не жили в одном городе, не говоря уж об одном доме. — И ты думаешь, что этого уже не изменить. Их пальцы переплетаются. Он переводит дух. — Как? — Наверное, я втайне тешил себя надеждой, что ты переедешь. Гарвард, МТИ, Тафтс… Ты могла бы найти преподавательскую работу. Может быть, в медицинской школе или консультантом в Маклине. Или в Бостоне, в офисе судмедэкспертизы. Может даже шефом станешь. — Нет, к такой жизни я уже не вернусь, — говорит Скарпетта. Они входят в фойе отеля, которое она называет «бель эпок», потому что здесь все из той, изящной эры. Но сейчас они не замечают ни мрамора, ни старинного муранского стекла, ни шелков и скульптур, ничего и никого, включая Ромео — это его настоящее имя, — который днем работает золотым мимом, а по ночам швейцаром. В последнее время молодой и симпатичный итальянец хмур и неразговорчив — устал от допросов по поводу убийства Дрю Мартин. Ромео вежлив, но отводит глаза и, как мим, не произносит ни слова. — Я хочу для тебя самого лучшего, — говорит Бентон. — Поэтому и не возражал, когда ты решила открыть собственную практику в Чарльстоне. Но расстроился. — Ты ничего мне не сказал. — Я и сейчас не должен был говорить. Ты все сделала правильно, знаю. Многие годы ты чувствовала себя неприкаянной. В каком-то смысле бездомной и даже несчастной после того, как уехала — извини, что напоминаю, — не по своей воле из Ричмонда. Этот засранец, губернатор. Так что на том этапе ты поступила правильно. — Они входят в кабину лифта. — Но только я уже не могу так больше. Она пытается не поддаваться страху. Страху невероятно, неописуемо жуткому. — Что я слышу, Бентон? Что ты хочешь сказать? Что мы должны расстаться? Я правильно тебя понимаю? — Может быть, я имею в виду как раз противоположное. — Не знаю, что ты имеешь в виду, только я с ним не флиртовала. — Они выходят у себя на этаже. — Я никогда и ни с кем не флиртую. Только с тобой. — Откуда мне знать, что ты вытворяешь, когда меня нет рядом. — Тебе прекрасно известно, чего я не вытворяю. Бентон открывает дверь апартаментов. У них прекрасный номер — старинные вещи, белый мрамор, каменное патио, в котором могла бы поместиться небольшая деревушка. Дальше — силуэт древнего города на фоне ночи. — Бентон, пожалуйста, давай не будем ругаться. Утром ты улетаешь в Бостон. Я возвращаюсь в Чарльстон. Давай не отталкивать друг друга, чтобы потом легче переносить одиночество. Он снимает пальто. — Что? Злишься из-за того, что я наконец-то нашла подходящее для жизни место? Место, где меня многое устраивает? Где я начала работать? Он бросает пальто на спинку стула. — Давай признаем очевидное: это ведь мне пришлось все начинать сначала, создавать что-то из ничего, самой отвечать на звонки и даже прибирать в чертовом морге. У меня нет Гарварда. У меня нет многомиллионных апартаментов на Бикон-Хилл. У меня есть Роза, Марино и иногда Люси. Вот и все. Поэтому на половину звонков приходится отвечать самой. А звонят многие. Газетчики. Адвокаты. Люди, которые хотят, чтобы я где-то выступила. Они видят во мне борца и разрушителя. На днях звонили из Торговой палаты, интересовались, сколько экземпляров их телефонных справочников я желаю заказать. Как будто я только о том и мечтаю, чтобы попасть в справочник Торговой палаты. Как будто я химчистка какая-нибудь. — Раньше все твои звонки принимала Роза. — Роза стареет. Она и без того много делает. — А Марино? Почему он не может отвечать на звонки? — Почему, почему… Потому что все изменилось. Когда ты всех убедил, что тебя нет, что ты умер, а прах твой рассеян. Из-за этого все изменились, включая тебя. — У меня не было выбора. — Не было выбора… Тут ведь как получается — когда у тебя нет выбора, его и у других тоже нет. — Потому ты и пустила корни в Чарльстоне. Не захотела выбрать меня. Я ведь могу снова умереть. — У меня такое чувство, будто я стою в самом эпицентре взрыва и вокруг все летит и крушится к чертовой матери. А я просто стою. Ты меня сломал, Бентон. Ты, будь оно проклято, просто меня сломал. — Ну и кто теперь ругается? Она вытирает глаза. — Вот, довел до слез. Он подходит ближе, кладет руку на плечо. Они сидят на диване и смотрят на колокольни Тринита деи Монти, на виллу Медичи у края Пинцианского холма и еще дальше, туда, где лежит Ватикан. Кей поворачивается к нему и уже не в первый раз поражается чистоте и выразительности черт, благородной седине, сухощавой элегантности лица, всему тому, что так плохо совмещается с его работой. — Ну и как теперь? — спрашивает Скарпетта. — Что чувствуешь? Если сравнить с самым началом?