— Что там на дне, не тяни! — Там кто-то живет. — Как так? Кто живет? — Не знаю. Какой-то невидимый живет. Див живет. — Эх ты, храбрец! Какой-такой Див? Дивы только в сказках бывают. — Тихо, — продолжал шепотом Рахмат, — он услышит… Он ночью кричит… Посмеялся над трусишкой, но и мне стало страшновато. И очень любопытно. Кто же это там, на дне живет да еще кричит? Признаюсь, такое решение далось нелегко. Еще минуту назад я мог запросто подойти к колодцу, но теперь… Над крышами выплыла луна. Заскрипел под камнями сверчок. Я все же подошел. Но в темноте ничего не разглядел. Было тихо-тихо. Разочарованный, отправился домой. И тут вдруг из колодца мне вслед донеслось пронзительное и даже как-будто издевательское: кур-р-р! Только что я обвинял Рахмата в трусости, а тут, и теперь стыдно признаться, припустил подальше от колодца. Дома, однако, я снова почувствовал себя сильным. Чего бояться? Ведь люди кругом! Я отыскал отцовский трофейный фонарик-жучок и решительно двинулся обратно к колодцу. На улице было пустынно… А, будь что будет! Вертанув ручку, я опустил ведро на дно, а сам осторожно стал спускаться по цепи. Лазил я отменно — на тутовнике натренировался. Фонарик лежал за пазухой. Метр, другой… Темно, жутко и зябко как-то… Цепь качнулась, подо мной плеснулась вода. Сердце замерло. Но ничего. Уперся спиной и ногами в стенки, давая отдых дрожащим рукам. Двинулся дальше. Уже пора бы приблизиться дну. Достал из-за пазухи фонарик и посветил. У самых ног матово блеснула вода. А в сторонке, у самой стенки, на осклизлом камне я увидел… обыкновенную лягушку. Она надула белый зоб в пупырышках, сверкнула выпученными глазками и весело пропела: кур-р-р! Отсюда, из глубины, обычное лягушачье пенье, конечно, должно было звучать таинственно и странно. «Здравствуй, мальчик! — послышалось мне в ее голосе. — Как ты здесь оказался? Оставайся со мной. Вместе интереснее!» Я чуть не расхохотался. И стал подниматься. Только высунулся из колодца — увидел Рахмата и еще нескольких ребят. Не узнав в темноте меня, они с воплями разбежались. Наутро снова поползли слухи о диве. А мне было смешно. Ведь я-то узнал тайну невидимки. МОЯ МАМА Мама моя родилась на Волге. В старинном русском городке Кинешме. Окончилась война, и они вместе с отцом переехали в Ташкент. А через три года после победных салютов под крышу старого глинобитного дома меня принес добрый аист. Так говорила мама. И я верил. Мама очень любила цветы. Под окнами нашего дома вместе с благоухающими розами — с весны до поздних заморозков — белой пеной колыхались ромашки, синими брызгами, будто робко и застенчиво, светились анютины глазки. На ночь я всегда поливал водой из арыка мамины цветы. И долго еще в открытые окна вместе с запахом прибитой пыли вплывал в комнатки аромат роз, райхона, душистого табака… «Живые духи» не выветривались до самого утра. Калитка в сад (как, впрочем, и у всех соседей) никогда не запиралась на засов, и многочисленные мамины знакомые, а то и случайные прохожие запросто заглядывали во двор полюбоваться на цветы. Многие спрашивали, где достать тот или иной цветок, как за ним ухаживать. И мама всем давала советы, делилась семенами, черенками или луковицами цветов. — Пусть на земле будет больше красоты! — говорила она. Мама была простой русской женщиной. Но она знала наизусть многое из Пушкина. Любимыми книгами считала «Каштанку», «Хижину дяди Тома», «Джен Эйр», «Дэвида Копперфилда». КЕРОСИНЩИК АСКАРЬЯНЦ Каждую среду после полудня нашу улицу, сморенную от жары, будил зычный голос: — Кер-ро-си-ин! Под древней корявой чинарой, наполовину высохшей, быстро выстраивалась очередь с ведрами, бидонами, стеклянными бутылями. Керосин нужен всем. Электричество в махалле уже появилось, но свет почему-то часто отключали, и мы пользовались привычными лампами под пузатеньким стеклянным колпаком, который вставлялся в ажурную жестяную оградку. Еду часто готовили на примусах и керосинках. Словом, жизнь без керосина была немыслима. И мы, пацаны, немало гордились тем, что керосинщик Аскарьянц был «своим»: он жил на нашей улице. Тележка с огромной замасленной железной бочкой, и работяга-осел с обвислым животом, — все это хозяйство оставалось на ночь у него во дворе. Иногда и для осла выпадали «воскресные» дни. Тогда он гулял вдоль арыка и щипал травку. Когда у хмурого обычно Аскарьянца бывало хорошее настроение, он разрешал мальчишкам прокатиться разок-другой на своем верном помощнике. И осел с явным удовольствием исполнял роль скакуна: возить голопузого пацана куда приятнее, чем тележку с тяжелой бочкой. Иногда он даже пускался вскачь, и мы устраивали соревнование, кто дольше удержится на тряской, пропахшей керосином спине. К тому же мы не обижали осла, подкармливали дынными и арбузными корками. Взрослые почему-то недолюбливали Аскарьянца. Может, из-за его замкнутости. Не любил он засиживаться в чайхане. И на хашарах появлялся нечасто… Но мы, мальчишки, тянулись к нему. И он нам взаимно симпатизировал. Наверно потому, что у керосинщика не было собственных детей. Жил он в глинобитной кибитке с тощей остроносой женой Мартой, продавщицей «Культмага». Свободными вечерами Аскарьянц садился под урючиной возле дома и пел. Глухо, надрывно. Жилка на правом его виске вздувалась, а глаза, темные, как косточки миндаля, светлели. Песни были длинными, слова непонятными. Я как-то отважился и спросил: — О чем ваша песня, дядя Аскарьянц? — Э, тебе не понять, сынок, — сказал вмиг помолодевший керосинщик. — Это песня о моей родине. Об Армении. О горном Карабахе. Я там родился и вырос. У нас тоже, как в Узбекистане, много солнца. Горы кругом, камни… …Не помню, у кого первого из мальчишек нашей махалли появился велосипед. Кажется, у Акрама. С никелированным звоночком и новеньким скрипучим седлом. Мы все по очереди катались на нем. Аккуратно объезжали ямки и выбоины, а оказавшись на накатанной колее, нажимали на педали. Догоняй, ветер! Аскарьянц, казалось, разделял с пацанами эту радость, и не однажды я замечал, как он, остановив своего ослика, глядит очередному лихому «гонщику» вслед. Как-то Акрам подошел к нему и сказал: — Прокатитесь, если хотите! — Я?! Куда мне, — вздохнул керосинщик, утирая платком мокрый лоб. — Я не умею. — А что тут уметь? Садитесь и крутите педалями. — Это вы можете, а я нет, — грустно улыбнулся Аскарьянц. — Понимаете, у меня в детстве не было велосипеда. А если бы и был, где кататься? Горы, камни… Другое дело — осел или конь. Тогда я еще не понимал: любая радость хороша, когда она вовремя и доступна… Аскарьянц был нашим единственным взрослым другом. И, согласитесь, в жизни, к сожалению, не часто встречаются такие чудаки… Он выручал нас в самые трудные моменты. Когда, казалось, ситуация уже безнадежна, на помощь приходил керосинщик. Какой еще взрослый на такое способен?.. Тогда мы с Акрамом учились в пятом «а» классе, Рахмат в параллельном — пятом «б». Математику у нас преподавал Юрий Семенович — тучный, высокий учитель с орлиным носом. Фронтовик. Раненую левую руку он держал согнутой, пряча ладонь за полой кителя. Как вождь, которого мы часто видели на картинках и в кино. Может, Юрий Семенович и подражал ему? Это был очень строгий и справедливый учитель. Мы побаивались его, но уважали. Объяснял он четко, понятно. Стыдно было после этого не решить пример или задачу. Но такое, конечно, случалось, особенно у нас с Акрамом: обоим туго давалась математика. Однажды долго вместе пыхтели над домашним заданием по алгебре, но так ничего и не добились. В прескверном настроении брели мы в школу. У самых ворот нас догнал Рахмат. Узнав о нашей беде, он вдруг повеселел: — Какой урок у вас математика? — Третий, — вздохнул я. — Вот и хорошо, — Рахмат поставил портфель между ног и потер ладони. — Чего хорошего? — не понял Акрам.