В действительности сестра каида была его сестрой только наполовину, она была дочерью первой жены его отца, которую тот прогнал давным-давно. Мать и дочь жили в стороне от всех празднеств, от радостных и даже от печальных семейных событий, и так до самого того дня, когда их повелитель и господин оказался на смертном ложе. Окруженный всеми своими близкими, перед толпой людей, заполнивших двор фермы, повелитель и господин отдавал последние распоряжения. И вот тут-то, растолкав толпу и вызвав всеобщее замешательство, пред ним предстали два существа, похожие на призраки. Согнувшаяся пополам, вся посиневшая старуха едва держалась на ногах. А девочка, чуть ли не голая, испуганная и болезненная, дрожала всем телом. Увидев их, старик зашелся таким кашлем, что глаза чуть не вылезли у него из орбит, он едва не умер от удушья, а бывшая супруга испепеляла его взглядом, полным негодования, она была как страшный призрак, бросающий ему обвинение откуда-то из потустороннего мира. Их попробовали отогнать, но старик сделал знак, чтобы их не трогали. Все его близкие питали жестокую ненависть к той, чей образ преследовал их даже теперь, при таких плачевных обстоятельствах. — Чего ей надо? — Разве сейчас время? — Неужели она не видит, что он умирает? Тогда повелитель, успокоенный и умиротворенный после приступа удушья, сказал: — Я ухожу, жить мне осталось считанные минуты… Послышались женские всхлипы и причитания: — Аллах всемилостивый, конец нашему дому! — Велите им замолчать. Я не желаю их слышать… — с трудом произнес он. Мужчины сделали знак, и плач смолк. — Я был жесток по отношению к вам. Прошу простить меня. Теперь я понял… Но женщина не дала ему говорить: — Тебе не отмыть себя от всех грехов. А уж этот грех самый тяжкий. Ты всю жизнь был несправедлив. Даже в лоне собственной твоей семьи. Погляди на этого ребенка, вот она, твоя нечистая совесть. Слезы катились из глаз девочки, вид у нее был жалкий и несчастный. Все ребрышки ее, казалось, можно было пересчитать. — Взгляни, куда тебе деваться с таким-то долгом? Как предстать перед лицом всевышнего? Старика охватило волнение, губы его слегка дрожали, но он позволил женщине закончить свою обвинительную речь. Окружающие были поражены таким смирением и внезапной кротостью. Повелитель поднял глаза и впервые, не таясь, взглянул на свою дочь — олицетворение страшной нищеты. Потом, вздохнув, сказал: — Каждому свой час. Признаюсь, я был несправедлив. Говорю это не затем, чтобы искупить свою вину. Вот что бывает, когда человек впадает в ошибку. — И, обращаясь к бывшей жене, продолжал: — Мы оба ненавидели друг друга. Наша дочь поплатилась за эту ненависть. Ты можешь не прощать мне зла, которое я причинил тебе. Но пусть, по крайней мере, дочь получит свою долю наследства. Затем, повернувшись к свидетелям и талебу[6], он снова заговорил: — Говорю это перед лицом всевышнего и в вашем присутствии, земли в долине Трех Холмов безраздельно принадлежат моей дочери Фатме, присутствующей здесь. С трудом произнеся эти последние слова, он почувствовал, что задыхается. Талеб стал читать стихи корана, а сам поил его с ложки. Когда он в третий раз поднес ему ложку ко рту, повелитель поднял указательный палец. Голова его тихонько откинулась назад. — Он умер, — сказал талеб. — Да упокоит Аллах его душу. Послышался плач. Мать с дочерью оттеснили назад. Мать закружилась на месте, громко повторяя: — Всему приходит конец. Только смерть несет с собой справедливость. Двое мужчин схватили ее и стали выталкивать вон. — Замолчи, старуха! — сказал тот, что был помоложе, и попробовал закрыть ей рот рукой. Отбиваясь, она укусила его. Тогда оба они набросились на нее и повалили на землю. Всеобщий плач заглушил ее крики: — Гореть вам в адском огне!.. Все семейство было возмущено. — Поделом этой собаке, — говорили вокруг, — ее час настал. Но старая женщина вдруг поднялась и пустилась бежать вслед за дочерью. А в доме стали убирать усопшего. Талеб помогал в этом, женщины плакали, мужчины читали молитвы. IX Брахим проснулся поздно. Ребятишки уже поели. Жена, присев рядом с ним, поливала кускус[7] горячим бульоном, приправленным пуашишем[8]. И пока он был занят едой, она не спускала с него вопросительного, умоляющего взгляда, ведь она хорошо знала его упрямство, знала, что он не отступится, в этом он был похож на всех своих родичей. Оба его брата погибли, защищая свои земли от наемных банд каида. Брахим остался один, у него не было ни родителей, ни двоюродных братьев. Род их угасал. А меж тем у матери его было тринадцать детей. Но десять из них умерли в раннем возрасте. — Жена, я все равно пойду, — сказал он. — Пойду. Пока я жив, никому не отнять моего добра. Я пойду и приведу быков обратно. Жена задрожала и стала умолять его: — Не надо, не ходи, мой господин! Они убьют тебя. Твои дети останутся сиротами. Господин мой, жизнь моя, не ходи! Я умру без тебя. Подумай о своих детях. Хуже для них ничего не может быть. Ребятишки молча плакали. Брахим встал, подошел к сундуку, открыл его и стал что-то искать. Вытащив оттуда большой нож — бусаади, как называли его жители Сахары, он спрятал его под широкой блузой. Жена бросилась к его ногам, обхватила их руками, стала плакать, умолять, целовать ему ноги. — Не ходи, не ходи! — просила она. Он остался глух к ее мольбам. Вырвавшись наконец, Брахим бросился к двери и исчез во тьме. Женщина упала совсем без сил и только тихо стонала. Ребятишки прижались к ней, их горький плач нарушал безмолвие ночи. Брахим держал путь в горы, туда, где грабители прятали свою добычу. Это было высоко, где-то за горой М’сид. Они привязывали скотину в ущельях, дожидаясь подходящего момента, чтобы продать ее на базаре. Брахим шагал без устали бо́льшую часть ночи. Он успокоился и был готов ко всему. Всю дорогу он твердил про себя: «Надо вернуть их. Надо во что бы то ни стало привести их обратно». На рассвете он добрался до места и, услышав рев быков, понял, что не ошибся. Спрятавшись за выступом скалы, он стал следить за бандитами. Они спали, ни о чем не подозревая. Кто осмелится проникнуть в их логово? И тут вдруг его охватил страх, колени у него задрожали, все тело покрылось испариной. «Надо идти», — думал он. Собрав все свое мужество он стал спускаться вниз, но споткнулся о камень, который скатился в лощину. Здесь всюду были камни, и скоро ноги его стали кровоточить. Остановившись за вязом, он ощупал их, на руках осталась кровь. Но он, не обращая внимания на боль, пошел дальше. Чтобы его не заметили, Брахим в не очень глубоких местах лощины пробирался ползком или на четвереньках, останавливался, прислушивался, оглядывался по сторонам и снова двигался вперед, стараясь не пропустить ни единого звука. «Сюда… Нет, туда…» Сквозь узкий проход он дошел до нового выступа скалы. «И здесь ничего», — подумал он, осматриваясь вокруг. Тимьян благоухал в этот ранний утренний час. Повыше в горах величественной стеной стояли обнаженные тополя, а у их ног расстилался светло-зеленый ковер. Светало. А быков ему нужно было отыскать до того, как проснутся грабители. Он обошел первую, потом вторую и, наконец, третью лощину. Там было довольно много скотины. И вдруг он увидел хвост одного из своих быков. Он бросился к нему. И точно, его бык! Он отвязал его, отвел в низину и вернулся за вторым. Но пока он его отвязывал, на него прыгнул какой-то здоровенный детина, и оба они покатились под ноги животным, разбежавшимся с перепугу в разные стороны. Схватившись со своим противником, Брахим попытался достать нож, но в это время в левый бок его вонзилось острое лезвие. Брахиму удалось высвободиться, он успел выхватить нож, и оба опять сцепились. В ярком утреннем свете все вокруг дышало прозрачной свежестью. Пели птицы, жужжали пчелы, а тесно переплетенные тела мужчин уже сковала недвижность. Тем временем бандиты хватились одного из своих. Вскоре они обнаружили в лощине обоих мужчин. Их приятель, видно, проснулся и заметил Брахима, когда тот отвязывал своих быков. Грабители поспешили разогнать оставшуюся скотину и распустили слух, будто речь шла о сведении каких-то счетов. Когда новость дошла до селения, каид счел своим долгом сообщить об этом властям. Жандармы явились только к концу третьего дня, когда разобраться в чем-нибудь было уже трудно. И они порешили, что речь и в самом деле шла о сведении счетов по неизвестным причинам. Жена Брахима предчувствовала беду. Увидев, что быки возвращаются одни, она поняла, что случилось непоправимое. Она упала на землю и, царапая себе лицо, громко причитала: «Горе вам, дети! Что теперь с нами будет?» Потом стихла и замерла, уткнувшись лицом в землю. X Лишившийся всего, порабощенный народ вел нескончаемую битву. Широкие долины, богатые угодья были в руках колонизаторов. Вынужденные отступить на эти малодоступные земли, люди затаились и готовы были обрабатывать любой клочок земли, вырубали лесную чащобу, распахивали все, что можно было распахать. И туда, где не могла пройти скотина, шел человек. Преодолевая отвесные склоны, он усердно работал даже зимой, а на посевной не уступал и паре быков. Рабочих рук было больше, чем земли, и слишком много ртов, просивших есть. Поэтому никто не роптал, жили в скудости и нищете. Работали исполу за пятую часть урожая, а в лихую годину неурожая — за шестую и даже за седьмую часть. Жить-то ведь надо было. А выжить было нелегко, и люди, как говорится, вертелись, кто как мог. Работа начиналась до свету. И тысячи изнуренных человеческих существ трудились, пока не стемнеет. Ребятишки пасли коз, учились пахать землю, сызмальства познавая тяжкий труд. Предоставленный самому себе, с детства привыкнув к лишениям и далеким переходам под ветром и дождем с домашней скотиной, любой мальчик быстро становился взрослым. Он знал все растения, зверей, недосягаемые для других дикие уголки, где веяло совсем иной жизнью. Густой кустарник, мастиковые и миртовые деревья, заросли дрока. Птицы, зайцы, лисы, змеи, сторожкие шакалы. Пастух всегда вставал раньше всех и спозаранку отправлялся на пастбище. А когда занималась заря, глазам его представало редкостной красоты зрелище, начиналось настоящее пиршество красок. Сумрак отступал, и каменистые уступы гор сверкали, словно грани хрусталя. Деревья, даже самые чахлые и никудышные, превращались вдруг в таинственные существа, которые обычно населяют волшебные сказки. Земля постепенно оживала — красная, серая, черная. Заросли, сбросив темный покров, светились яркими шелками. Все расцветало, все дышало прозрачной свежестью. И чем больше нагревалась земля, тем больше она благоухала, источая запахи дикой мяты, чабра, тмина. И тут земля начинала просыпаться. Птицы сновали туда-сюда, муравьи, разные насекомые — все вокруг шелестело. Хрустели сухие стебли. Всюду слышались какие-то крики, которым вторило эхо. Словом, жизнь снова брала свое. А вокруг бушевали страсти, и ненависть, и надежда. У одних появлялась мания величия, других обуревала жажда наживы, владычества. В ход пускались самые низкие, самые жестокие средства. Даже среди тех, кого поработили. И все как зеницу ока берегли землю. Это был их кусок вселенной. Без нее им конец, без нее — смерть. В голодные годы процветали бандиты. Все было в их власти — и дороги, и головы. Они держали в своих руках все пути, все тропинки. Выбирать не приходилось: либо плати налог, либо сноси побои и грабеж. Жандармы время от времени устраивали на них облавы, но пока те не трогали колонизаторов и тех, кому они покровительствовали, попросту закрывали на все глаза. К тому же в борьбе за землю услуги бандитов пользовались спросом.