– Нет. – Мы больше ничего не можем для нее сделать. Ты меня слышишь, Эмма? Мы пойдем домой и позвоним в полицию, и какое-то время все будет казаться кошмарным сном. Но твоей вины здесь нет. Ты ничего не могла сделать. Эмма подумала: Хотя бы Иисуса не стала упоминать. Хотя бы не ждет, что я найду в нем утешение. * * * В Доме капитана ветер по-прежнему дребезжал разболтанными подъемными оконными рамами спальни. Эмма мысленно говорила с Эбигейл: Видишь, я справилась, припомнила все, как было. Можно мне теперь поспать? Но даже обняв Джеймса и впитав его тепло, она все равно мерзла. Она попыталась оживить свою любимую фантазию о Дэне Гринвуде, представить себе его темную кожу поверх своей, но даже эти образы утратили свое волшебство. Глава третья Эмма не могла рассказать о последствиях обнаружения Эбигейл в одной из своих историй. Не было четкой сюжетной линии. В голове все слишком перемешалось. Не хватало деталей. Тогда было сложно следить за происходящим. Возможно, сконцентрироваться было сложно из-за шока. Даже сейчас, десять лет спустя, образ холодной, немой Эбигейл вспыхивал в ее памяти, когда она ожидала этого меньше всего. В тот вечер, когда она нашла тело и они все сидели на кухне в их доме, этот образ засел у нее в голове, затуманивая ей взгляд. Все вопросы тогда звучали будто издалека. А теперь воспоминания были зыбкими и ненадежными. Она не помнила, как вернулась домой с матерью, но видела, как стоит у задней двери, сомневаясь, не решаясь посмотреть в глаза отцу. Даже если он и планировал прочесть им лекцию, то вскоре забыл об этом. Мэри отвела его в угол, положив руку на плечо, и шепотом все объяснила. На какое-то мгновение он застыл, как камень, словно ему было слишком трудно это принять. «Только не здесь, – сказал он. – Не в Элвете». Он повернулся и обнял Эмму, и она почувствовала запах его мыла для бритья. «Никто не должен видеть такое, – сказал он. – Только не моя девочка. Мне так жаль». Словно он был в чем-то виноват, словно оказался недостаточно сильным, чтобы защитить ее. Потом они укутали ее в колкое одеяло для пикников и спешно позвонили в полицию. Несмотря на весь свой шок, она почувствовала, что, как только Роберт смирился с тем, что произошло, он начал получать удовольствие от драмы. Но когда женщина-полицейский приехала поговорить с Эммой, он, видимо, понял, что его присутствие может только все усложнить, и оставил трех женщин наедине друг с другом на кухне. Должно быть, ему было нелегко это сделать. Роберт всегда считал, что в кризисные моменты без него не обойтись. Он привык справляться с экстренными случаями: клиенты резали запястья в комнате ожидания перед его кабинетом, или впадали в психоз, или сбегали, будучи выпущенными под залог. Эмма задумывалась, не потому ли он так любил свою работу. Видимо, детектив пришла не одна, и Роберт говорил с кем-то еще в другой комнате, потому что иногда, когда разговор на кухне затихал и Эмма не могла ответить на вопрос полицейской, ей казалось, что она слышит приглушенные голоса. Трудно было сказать из-за шума ветра. Возможно, что отец разговаривал с Кристофером, и ей лишь казалось, что она слышит третий голос. Наверное, Кристофер в тот день тоже был дома. Мэри заварила чай в большом глиняном чайнике, и они сели за кухонный стол. Мэри извинилась. – В остальных комнатах очень холодно. Здесь хотя бы плита есть… – И в кои-то веки их плита работала, как надо, и отдавала немного тепла. Весь день с запотевших окон стекал пар, образуя озерца воды на подоконнике. Раньше Мэри ненавидела их плиту, но потом привыкла к ее причудам. Каждое утро она шла к ней, словно готовясь к битве, и бормотала под нос, словно молясь: Пожалуйста, разогрейся. Не подведи меня. Пожалуйста, погрей подольше, чтобы я приготовила поесть. Но полицейской, похоже, все равно было холодно. Она не сняла пальто и обхватила руками чашку чая. Наверное, она представилась, когда пришла, но этот момент сразу же выпал из памяти Эммы. Ей запомнилось, что она думала о том, что, наверное, эта женщина из полиции, хотя на ней была обычная одежда – одежда, казавшаяся Эмме такой красивой, что она сразу обратила на нее внимание, как только та зашла. Под пальто была юбка по фигуре, почти в пол, и пара коричневых кожаных сапог. Весь период допросов Эмма пыталась вспомнить имя этой женщины, хотя та была их единственным контактом с полицией и приходила к ним каждый раз, когда в деле происходили подвижки, чтобы им не пришлось все узнавать из газет. Как только она села за стол, полицейская – Кейт? Кэти? – задала тот самый вопрос: «Что ты там делала, совсем одна, в такую грозу?» Сложно было объяснить. Все, что смогла выдавить Эмма: Ну, это же вечер, воскресенье. Хотя в ее представлении этого объяснения было достаточно. По воскресеньям было тяжело, все они были вместе, пытаясь имитировать образцовую семью. После церкви заняться было нечем. То воскресенье было хуже обычного. У Эммы были и хорошие воспоминания о семейных обедах в Спрингхеде, когда Роберт раскрывался, рассказывал глупые анекдоты, а они помирали со смеху. Когда мать с воодушевлением говорила о какой-нибудь книге, которую она сейчас читала. Тогда почти что казалось, что вернулись старые добрые времена, когда они еще жили в Йорке. Но все это было до того, как умерла Эбигейл. Тот воскресный обед был водоразделом, после него все изменилось. Или Эмме так потом казалось. Она очень ясно помнила тот обед: они вчетвером сидели за столом, Кристофер молчал, как всегда погруженный в мысли об одном из проектов, Мэри раскладывала еду с какой-то отчаянной энергичностью и постоянно болтала, Роберт был необычно молчалив. Эмма решила, что тишина – хороший знак, и обронила свою просьбу во время разговора, почти надеясь на то, что он этого не заметит. – Можно я потом погуляю с Эбигейл? – Я бы предпочел, чтобы ты осталась. – Он говорил совершенно спокойно, но она пришла в ярость. – Почему? – Неужели так сложно провести один вечер с семьей? До чего же несправедливо! Каждое воскресенье она торчала в этом ужасном сыром доме, пока ее друзья где-то развлекались. И никогда не бунтовала. Она помогла ему вымыть посуду, как обычно, но все это время ярость поднималась в ней, как река перед плотиной. Потом зашла мать, чтобы посмотреть, как у них дела, и она сказала: – Я пойду встретиться с Эбигейл. Вернусь не поздно. – Она говорила с Мэри, не с ним. И выбежала из дома, не реагируя на отчаянные уговоры матери. Теперь, когда она узнала, что Эбигейл мертва, все это казалось глупым и неважным. Приступ гнева двухлетнего ребенка. И сидя рядом с матерью и красивой женщиной, которая смотрела на нее в ожидании ответа, объяснить это чувство безысходности, нужду в побеге было еще тяжелее. – Мне было скучно, – сказала она наконец. – Ну, знаете, воскресные вечера. Полицейская кивнула, как будто поняла, о чем она. – Эбигейл – единственная, кого я знала. Она живет далеко. Но можно срезать через поля. – Ты знала, что Эбигейл будет дома? – спросила женщина. – Я видела ее в молодежном клубе в пятницу вечером. Она сказала, что хочет приготовить отцу особый воскресный чай. Чтобы его поблагодарить. – За что она хотела поблагодарить отца? – Хотя Эмме показалось, что полицейская уже знала ответ или, по крайней мере, догадывалась. Откуда? У нее было время, чтобы все выяснить? А может, у Эммы возникло это ощущение из-за того, что полицейская прямо-таки излучала всемогущество? – За то, что попросил Джини Лонг съехать, чтобы снова жить в доме только вдвоем. Женщина еще раз удовлетворенно кивнула, словно учительница, услышавшая от Эммы правильный ответ. – Кто такая Джини Лонг? – спросила она, и снова Эмме показалось, что она уже знает ответ. – Она была подружкой мистера Мэнтела. Жила вместе с ними. Женщина сделала какие-то пометки, но ничего не сказала. – Расскажи мне все, что ты знаешь об Эбигейл. От подросткового бунтарства не осталось и следа – все испарилось от шока. Эмма была рада угодить и сразу же начала говорить. И когда она начала, остановиться было трудно. – Эбигейл была моей лучшей подругой. Когда мы переехали сюда, было трудно, все по-другому, понимаете? Мы привыкли к жизни в городе. Эбигейл прожила здесь большую часть своей жизни, но тоже не особо вписывалась. Они говорили об этом друг с дружкой во время ночевок – о том, как много у них было общего. Что они родственные души. Но даже тогда Эмма уже понимала, что это неправда. Просто они обе были изгоями. Эбигейл – из-за того, что у нее не было матери, а отец давал ей все, что попросит. Эмма – из-за того, что они переехали из города, и родители читали молитву перед едой. – Эбигейл жила с отцом одна. По крайней мере, пока к ним не переехала Джини. Эбигейл ее терпеть не могла. Есть еще какая-то женщина, которая занимается уборкой и готовкой, но она живет в квартире над гаражом, и это ведь не считается, да? Отец Эбигейл – бизнесмен. Эти слова вызывали у Эммы тот же восторг, как и когда она услышала их в первый раз. При них ей сразу представлялась большая красивая машина с кожаными сиденьями, которая иногда забирала их после школы, то, как Эбигейл наряжалась на ужин с отцом, потому что он должен был развлекать клиентов, шампанское, которое открывал Кит Мэнтел на ее пятнадцатый день рождения. Он сам, учтивый, обаятельный и внимательный. Но она не могла объяснить этого женщине из полиции. Для нее «бизнесмен» – это просто род деятельности. Как «инспектор по надзору» или «священник». – Отец Эбигейл знает? – вдруг спросила Эмма, и ее затошнило. – Да, – ответила женщина. Она выглядела очень серьезной, и Эмма подумала, не она ли ему рассказала. – Они были так близки, – пробормотала Эмма, но почувствовала, что это не те слова. Она представила себе, как отец с дочерью смеются над комедией по телевизору, обнявшись на диване в их безупречном доме. Наверное, в ту первую встречу она рассказала женщине из полиции что-то еще про Джини Лонг, о том, почему Эбигейл ее не любила, но сейчас, лежа в постели рядом с Джеймсом, она не могла припомнить подробности этой части их разговора. И еще она не помнила, чтобы видела Кристофера дома после обеда. Теперь Кристофер был ученым, аспирантом, изучал половое поведение тупиков и проводил часть года на Шетландских островах. Тогда он был ее младшим братом, замкнутым и раздражающе умным. Всегда ли он был отстраненным и закрытым от всех них? Или стал таким после смерти Эбигейл? Может, он тогда тоже изменился, хотя и наблюдал драму со стороны, а она этого не запомнила. Что его изменило, сделало таким сосредоточенным и напряженным – переезд в Элвет или убийство Эбигейл? Теперь она уже не могла сказать. Интересно, что он помнит о том дне и захочет ли поговорить с ней об этом? Конечно, в Йорке он был более открытым, более… – она остановилась в своих рассуждениях, не решаясь использовать это слово даже наедине с собой, – более… нормальным. Она помнила маленького бузотера, который бегал вокруг дома с друзьями, размахивая пластмассовым мечом, или сидел на заднем сиденье машины во время долгой поездки и хихикал над шуткой, услышанной в школе, и от смеха по щекам бежали слезы. Теперь она была уверена в том, что он был дома в тот день, когда умерла Эбигейл. Не слонялся где-то в одиночестве. Потом, когда женщина-полицейский ушла, они вместе сидели в его спальне под крышей, с видом на поля. Ветер раздул тучи, и сквозь них виднелась полная луна. Они наблюдали за тем, что происходило на бобовом поле, за причудливыми тенями от фонарей, за мужчинами, которые сверху казались очень маленькими. Кристофер показал на двоих, пробиравшихся через грязь с носилками. – Наверное, это она. Один из мужчин, несших носилки, споткнулся и упал на одно колено, и носилки угрожающе накренились. Эмма с Кристофером переглянулись и как-то неловко и смущенно хихикнули. Часы на церкви пробили два. Ребенок закричал во сне, как будто увидел кошмар. Эмма начала дремать и вспомнила, будто сквозь сон, что женщину из полиции звали Кэролайн. Кэролайн Флетчер. Глава четвертая В начале было Слово. Даже будучи подростком, Эмма в это не верила. Как может быть слово, если нет никого, кто бы его произнес? Слово не может появиться первым. Впрочем, ей никогда толком не объясняли эту фразу. Ни на службах, где она сидела с семьей по воскресеньям утром. Ни на унылых вечерних уроках перед конфирмацией. По ее мнению, фраза означала: Вначале была история. Вся Библия состояла из историй. Что еще могло в ней быть? Единственным способом придать смысл ее собственной жизни было обернуть ее в историю. С возрастом вымысел – вымысел ли? – становился все более продуманным. Жила-была семья. Обычная семья по фамилии Уинтер. Мать, отец, сын и дочь. Жили они в симпатичном доме на окраинах Йорка, на улице с мостовой и деревьями. Весной деревья покрывались розовым цветом, а осенью листья становились золотыми. Роберт, отец, был архитектором. Мэри, мать, полдня работала в университетской библиотеке. Эмма и Кристофер ходили в школу в конце улицы. Они носили форму – ярко-красный пиджак с серым галстуком. Повторяя сейчас эту историю у себя в голове, Эмма видела сад перед домом в Йорке. Стена из красного кирпича, вдоль которой росли в ряд подсолнухи. Цвета были настолько яркими, что было больно смотреть. Кристофер сидел на корточках перед терракотовым горшком с лавандой, поймав между ладонями бабочку. Она чувствовала запах лаванды, слышала журчание флейты из открытого окна – играла девочка, иногда приходившая посидеть с Кристофером.