Когда мне будет двадцать лет, Я облечу весь белый свет. Сяду в птицу с мотором И рвану к небесным просторам. Буду парить, витать высоко-высоко, Буду порхать над морем и над рекой. Облако мне сестра, ветер брат мой. Из стихотворения «Сон» Авраама (Абрамека) Копловица (р. 1930). Ребенком он попал в гетто в Лодзи, оттуда в 1944 году с последним транспортным конвоем его отправили в Освенцим-Биркенау, где убили. Ему было четырнадцать. Стихотворение переведено с польского Идой Меретик-Спинкой в 2012 году То, что мне наговорили про упыря, не могло быть правдой. Хлыст, которым орудовал Дамиан, исполосовал спину Алекса, кожа свисала с нее лентами, он был весь в крови. Как мог оживший мертвец без крови истекать ею? Но никого это не волновало. Толпа людей собралась поглазеть на порку, насытиться болью создания, которое причинило им столько бед. Пот блестел на теле Алекса в лунном свете, пленник мучительно извивался, силясь вырваться из сковавших его пут. Горожане плескали водой ему в лицо, брызгали уксусом на раны и посыпали их солью. С неба полетел легкий снежок, припорошил площадь – буколическая открытка, только в центре ее – жуткая сцена. – Пожалуйста, – взмолилась я, прорываясь сквозь цепь солдат, которые сдерживали зрителей, и схватила Дамиана за руку. – Прекрати. – С чего это? Он не прекратил бы. Тринадцать человек погибли. Тринадцать. – Капитан кивнул солдату, тот схватил меня за талию и оттащил назад. Дамиан снова поднял плеть и со свистом хлестнул ею Алекса по лицу. Я поняла, что никого не интересовало, виновен ли Алекс. Дамиан знал, что людям просто нужен козел отпущения. Девятихвостая плетка вспорола щеку Алекса. Лицо его стало неузнаваемым. Рубашка на спине была разодрана в клочья, он упал на колени и выдохнул: – Ания, уходи… отсюда… – Ты ублюдок! – заорал Дамиан и так сильно ударил Алекса кулаком по лицу, что у того фонтаном брызнула кровь из носа и голова откинулась назад. – Ты мог убить ее! – Стой! – взвизгнула я, со всей силы наступила каблуком на ногу солдата, который удерживал меня, и кинулась к Алексу, прикрывая его собой и всхлипывая. – Ты убьешь его. Алекс обмяк у меня на руках. На щеке у Дамиана дернулся мускул, пока он смотрел, как я силюсь поднять почти безжизненное тело. – Нельзя убить то, что уже мертво, – процедил сквозь зубы Дамиан. Вдруг сквозь толпу прорвался какой-то солдат и притормозил на снегу, чтобы отдать честь Дамиану. – Капитан! Произошло новое убийство. Люди расступились, и двое солдат на руках внесли в центр круга тело жены Баруха Бейлера. Горло у нее было перегрызено, глаза широко раскрыты. – Сборщик налогов, он пропал, – сказал один из солдат. Я протолкалась вперед, а Дамиан опустился на колени рядом с жертвой. Тело женщины было еще теплым, из раны текла кровь. На нее напали только что, пока Алекс был здесь и его полосовали хлыстом. Обернувшись, я увидела, что веревки, которые мгновение назад стягивали его руки, валяются на снегу, как змеиные шкуры. В мгновение ока, которое потребовалось толпе на сознание ошибки – человек, которого они наказывали, ни в чем не виноват! – Алексу удалось скрыться. Минка Отец обсуждал со мной детали своей смерти. «Минка, – говорил он в летнюю жару, – позаботься о том, чтобы на моих похоронах был лимонад. Свежий лимонад для всех!» Одеваясь в позаимствованный у кого-то костюм на свадьбу моей сестры, он наставлял меня: «Минка, пусть на похоронах я буду выглядеть таким же щеголем, как сегодня». Это сильно расстраивало мою мать. «Абрам Левин, – говорила она, – из-за тебя девочке будут сниться кошмары». Но отец только подмигивал мне и говорил: «Она абсолютно права, Минка. И запиши, чтоб никакой оперы на моих похоронах. Терпеть не могу оперу. А вот танцы – это другое дело». Меня такие разговоры вовсе не травмировали, как думала мать. С чего бы мне переживать? Ведь я знала своего отца. Он владел преуспевающей пекарней, и я выросла, наблюдая за тем, как он загружает хлебы в кирпичную печь, одетый в нижнюю рубашку, под которой перекатывались упругие мышцы. Он был высокий, сильный и неуязвимый. Настоящий смысл этих шуток состоял в том, что мой отец был слишком полон жизни, чтобы умереть. После школы я сидела в пекарне и делала уроки, пока моя сестра Бася продавала хлеб. Отец не позволял мне работать за кассой, так как считал учебу более важным делом. Он называл меня маленьким профессором, потому что я была такая умная – перескочила через два класса и сдала трехдневный экзамен для поступления в гимназию. Это был шок, когда мы узнали, что, хотя я и прошла испытания успешно, в школу меня не приняли. Туда брали только двух евреев в год. Моя сестра, которая всегда завидовала тому, как все хвалили мои успехи в учебе, сделала вид, что расстроена, но я-то знала: в глубине души она радуется, что теперь я тоже, по ее примеру, займусь торговлей. Однако в дело вмешался один из постоянных клиентов моего отца. Отец был таким искусным пекарем, что, помимо еврейских домохозяек, покупавших каждый день его халы, ржаные хлебцы и белые булки, у него имелись и клиенты-христиане, которые приходили к нему за бабками, маковыми тортами и мазуреками[32]. Именно один из таких клиентов, бухгалтер, и посодействовал тому, чтобы меня взяли в католическую школу. Во время уроков по Закону Божьему и часов молитвы я сидела в холле и делала уроки вместе с другой еврейской девочкой. А после занятий шла пешком в отцовскую пекарню в Лодзи. Когда магазин закрывался, Бася отправлялась к своему мужу Рубину, за которого вышла недавно, а мы с отцом возвращались домой – в квартал, где по соседству жили евреи и христиане. Однажды вечером, пока мы прогуливались, мимо нас строем прошел отряд солдат. Отец затащил меня в углубление перед какой-то дверью, чтобы дать им дорогу. Я не знала, были они эсэсовцами, солдатами вермахта или гестаповцами. Глупая четырнадцатилетняя девочка, меня это тогда совсем не интересовало. Я знала только, что они никогда не улыбаются и ходят исключительно под прямым углом. Отец прикрыл глаза рукой от лучей заходящего солнца и вдруг заметил, что его жест напоминает «Zig Heil!» – их приветствие, тогда он быстро опустил руку вниз и сказал без тени улыбки в голосе: «На моих похоронах, Минка, чтоб никаких парадов». Я была избалована. Моя мать Хана убиралась у меня в комнате и готовила. Когда она не суетилась вокруг меня, то приставала к Басе, почему та до сих пор не сделала ее бабушкой, хотя моя сестра вышла замуж всего шесть месяцев назад за молодого человека, в которого была влюблена с тех пор, как ей было столько же, сколько мне. У меня были подруги среди соседей, и одна девочка, Грета, даже ходила в мою школу. Иногда она приглашала меня к себе домой послушать пластинки или радио, такая милая, но в школе, если мы встречались в коридоре, Грета никогда даже не смотрела на меня. Это было в порядке вещей: польские христиане не любили евреев, по крайней мере, открыто не выказывали своих дружеских чувств, если таковые у них имелись. Супруги Шиманьски – они занимали другую половину дома – приглашали нас к себе на Рождество и Пасху (тогда я набивала живот некошерной едой) и никогда не смотрели на нас свысока из-за нашей религии, но мама говорила: это потому, что пани Шиманьски нетипичная полька, она родилась в России. Моей лучшей подругой была Дарья Горовиц. Мы учились вместе, пока я не сдала экзамены в другую школу, но и тогда мы ухитрялись видеться почти каждый день и рассказывали друг другу обо всех событиях в своей жизни. Отец Дарьи владел фабрикой в пригороде. Иногда мы нанимали лошадь и коляску, ехали туда и устраивали пикник на озере. За Дарьей всегда увивались мальчики. Она была красавица – высокая грациозная балерина с длинными темными ресницами и маленькими пухлыми губами. Я уступала ей в красоте, но рассудила так: не может же Дарья быть подружкой всем мальчикам, которые крутятся вокруг нее. Какой-нибудь неудачник с разбитым сердцем достанется и мне, и, возможно, его так впечатлят мои познания в науках, что он не заметит ни моего кривого переднего зуба, ни слегка выпирающего под юбкой живота. Однажды мы с Дарьей сидели в моей спальне и работали. У нас имелся Грандиозный план, и книга, которую я писала, была его частью. Дарья читала ее главу за главой и вносила исправления красной ручкой, так мы представляли себе работу редактора. Мы собирались вместе уехать в Лондон и снять там квартиру. Дарья пойдет работать в издательство, а я стану писать романы. Мы будем пить коктейли и танцевать с щеголеватыми мужчинами. «В нашем мире, – сказала Дарья, отбрасывая в сторону главу, над которой работала, – не будет точек с запятой». На досуге мы больше всего любили придумывать мир, который под нашим с Дарьей управлением был совершенен: в нем можно было съесть сколь угодно кайзерок[33] и не растолстеть; никто не занимался математикой в школе, а грамматикой пользовались только по желанию. Я подняла глаза от блокнота, в котором писала. – Выглядят какими-то неопределенными, да? Будь уж или точкой, или запятой, решись на что-нибудь. Глава, над которой я трудилась последний час, пополнилась всего парой предложений. Мысли не шли в голову, и я знала почему. Творить мне не давала усталость. Вчера вечером родители поругались и разбудили меня. Я не слышала всего спора, но речь шла о пани Шиманьски. Она предлагала спрятать меня и маму, если понадобится, но не могла взять нас всех. Я не понимала, чем так расстроен отец. Мы же с мамой не собирались бросать его. – В нашем мире, – сказала я, – у каждого будет автомобиль с радио. Дарья плюхнулась на живот, глаза ее сияли. – Не напоминай мне. На прошлой неделе мы глазели на машину, которая подъехала к «Водопаду», модному ресторану, где я однажды видела кинозвезду. Когда шофер вышел из машины, мы услышали игравшую внутри музыку – она просачивалась наружу и висела в воздухе, как аромат духов. Вот чудо – иметь с собой музыку во время путешествия! В тот день я заметила на ресторане новую табличку: «Psy i Żydzi nie pozwolone!» – «Собакам и евреям вход воспрещен!» Мы слышали рассказы о Хрустальной ночи. У кузины моей матери сожгли дотла магазин в Германии. Один из наших соседей приютил у себя мальчика, родителей которого убили во время погрома. Рубин умолял мою сестру уехать в Америку, но Бася не хотела бросать родителей. Когда она посоветовала им перебраться в еврейский квартал города, прежде чем ситуация ухудшится, отец сказал, что она слишком чувствительная. Мать указала на красивый деревянный буфет, который весил, наверное, не меньше трехсот фунтов и принадлежал моей прабабке. – Разве можно упаковать в чемодан свою жизнь? – спросила она мою сестру. – Ты оставишь за спиной все воспоминания. Дарья тоже помнила ту табличку на ресторане. – В нашем мире не будет немцев. – Она засмеялась. – Ах, бедная Минка! Ты выглядишь так, будто тебя может стошнить от одной мысли об этом. Ведь в мире без немцев не будет герра Бауэра. Я отложила блокнот и придвинулась к Дарье: – Сегодня он вызывал меня трижды. Я единственная, кого он просит отвечать на вопросы больше одного раза. – Вероятно, это потому, что ты все время поднимаешь руку. И верно. Немецкий давался мне в школе лучше других предметов. Мы могли выбирать, какой язык учить, – немецкий или французский. Французский преподавала мадам Геньер, старая монахиня с огромной бородавкой на подбородке, из которой торчали волоски. А учителем немецкого был герр Бауэр – молодой человек, немного похожий на актера Леона Либгольда, если прищуриться или сильно замечтаться, к чему я была склонна. Иногда, когда герр Бауэр склонялся над моим плечом, чтобы исправить какую-нибудь ошибку в согласовании родов в моей работе, я представляла, как он обнимает меня, целует и говорит, что нам нужно бежать вместе. Как будто такое могло произойти между учителем и ученицей, между христианином и еврейкой! Но на него, по меньшей мере, было приятно смотреть, и я хотела, чтобы и он обратил на меня внимание, поэтому посещала все его уроки – немецкую грамматику, разговорный язык, литературу. Я была его звездной ученицей и встречалась с ним даже во время перерыва на обед, чтобы попрактиковаться. – Glauben Sie, dass es regnen wird, Fräulein Lewin?[34] – спрашивал он. – Ach ja, ich denke, wir sollten mit schlechtem Wetter rechnen[35]. Иногда он даже тайком шутил со мной по-немецки. – Noch eine weikere langweilige Besprechung![36] – с милой улыбкой говорил герр Бауэр, проходя мимо меня в коридоре следом за отцом Янковяком, зная, что священник ничего не поймет, но я понимала. – Сегодня я заставила его покраснеть. – Признание в шалости вызвало у меня улыбку. – Сказала, что пишу стихотворение и спросила, как будет по-немецки: «Он обнял ее и задушил поцелуем». Я надеялась, может, он покажет мне, а не просто скажет. – Брр! – Дарья передернула плечами. – От мысли о поцелуе с немцем у меня мурашки бегут по коже. – Зачем ты так. Герр Бауэр, он другой. Никогда не говорит о войне. Он слишком ученый для этого. Кроме того, если ты слепишь их всех в один комок только потому, что они немцы, чем тогда будешь отличаться от них? Они ведь тоже сваливают нас в одну кучу просто потому, что мы евреи. Дарья взяла книгу с моей тумбочки и проворковала: – О, герр Бауэр, я пойду за вами на край света. В Берлин. Ах, погодите, это не одно и то же? – Она поднесла книгу к губам и изобразила, что целует ее. Во мне вспыхнуло раздражение. Дарья была милашка с длинной шеей и телом танцовщицы. Я не смеялась, когда она кокетничала одновременно с несколькими ухажерами, которые толпились вокруг нее на вечеринках и соперничали за честь принести ей бокал пунша или что-нибудь сладкое.