Раскаяние может принести умиротворение убийце, но как насчет жертвы? Я, может, и не считаю себя еврейкой, но неужели я все равно несу ответственность за своих родственников, которые были религиозны и погибли из-за этого? Джозеф обратился ко мне, так как считает меня другом. Потому что он в меня верит. Но если просьбы Джозефа оправданны, человек, с которым я подружилась и которому доверяла, – кукла из театра теней, игра воображения. Я чувствую себя глупо, надо было мне лучше разбираться в людях. В тот момент я даю себе обещание: я узна́ю доподлинно, был ли Джозеф Вебер эсэсовцем. И если все-таки был, то, как именно он умрет, решу я сама. Я обману его, как он обманывал других. Я выжму из него информацию и скормлю ее Лео Штайну, так что Джозеф сдохнет в камере. Но ему об этом знать незачем. – Я не могу простить вас, – спокойно говорю я, – пока не узнаю, что вы сделали. Прежде чем я соглашусь на что-нибудь, вы должны как-то подтвердить свое прошлое. На лице Джозефа отображается облегчение, едва ли не осязаемое, почти болезненное. Глаза его наполняются слезами. – Фотография… – Ничего не значит. Насколько я могу судить, на ней вообще не вы. Или она куплена на eBay. – Понимаю. – Джозеф смотрит на меня. – Значит, прежде всего, вам нужно узнать мое настоящее имя. Если Джозефа удивляет, что я вскакиваю и прошу его показать, где туалет, он не подает виду. Спокойно проводит меня по коридору в маленькую уборную с обоями в крупных розах и маленьким блюдом с несколькими кусками фигурного мыла в прозрачных обертках, так и не снятых. Я включаю воду в раковине и вынимаю из кармана мобильник. Лео Штайн отвечает после первого же гудка. – Его зовут не Джозеф Вебер, – задыхаясь от волнения, говорю я. – Алло? – Это я, Сейдж Зингер. – Почему вы шепчете? – Потому что прячусь в уборной у Джозефа. – Я так и думал, что его зовут не Джозеф… – Да. Его имя Райнер Хартманн. С двумя «эн» на конце. И еще я знаю дату его рождения. Двадцатое апреля тысяча девятьсот восемнадцатого. «В один день с фюрером», – сказал он. – Значит, ему девяносто пять, – подсчитывает в уме Лео. – Кажется, вы говорили, для них не существует срока давности. – Верно. Девяносто пять – это лучше, чем покойник. Но откуда вы знаете, что он не врет? – Я этого не знаю. Но вы узнаете. Введите его в базу данных, и посмотрим, что получится. – Это не так просто… – Это не может быть так уж сложно. Где ваш историк? Попросите ее. – Мисс Зингер… – Слушайте, я сижу в уборной у старика. Вы говорили, что с именем и датой рождения карточку легче найти. Он вздыхает: – Посмотрим, что я могу сделать. В ожидании ответа я спускаю воду. Два раза. Я уверена, что Джозеф, или Райнер, или как там его теперь называть, размышляет, не провалилась ли я в унитаз, а может, он решил, что я мою голову в раковине. Минут через десять я слышу голос Лео: – Райнер Хартманн был членом нацистской партии. Я ощущаю странную эйфорию, понимая, что дело пошло, и в то же время свинцовую тяжесть в груди, ведь слова Лео означают, что стоящий за дверью человек замешан в массовых убийствах. Я испускаю глубокий вздох. – То есть я была права. – Его имя нашлось в материалах Берлинского архива, да, но это не означает, что мы можем прижать старика, – говорит Лео. – Это только начало. – А что будет дальше? – Там увидим, – отвечает Лео. – Что еще вы можете узнать? Мне как будто ножом по горлу резанули. Я услышала, как разрывается моя кожа; ощутила, как кровь, липкая и горячая, капает на грудь. Он снова бросился на меня, нацелившись на голосовые связки. А я могла только ждать следующего укуса острых как бритва клыков, зная, что он непременно будет. Мне рассказывали легенды про упырей, которые восставали из мертвых и разрывали свои саваны в поисках крови, которая поддержит их существование, потому что своей у них нет. Они были ненасытны. Я знала легенды, но теперь убедилась, что они правдивы. Он не кусал меня, не пил кровь, а пожирал мою плоть и довел до грани смерти, по которой сам ускользнул в бессмертие. Вот, значит, какой он, ад – протяжный беззвучный крик. Нет сил пошевелиться, нет сил подать голос. Зато другие мои чувства обострились: осязание, обоняние и слух, пока он раздирал мою плоть. Он ударил меня головой оземь: один раз, второй. У меня закатились глаза, и тьма упала, как нож гильотины… Вдруг я резко проснулась и села, обливаясь потом. Щека у меня в муке, я уснула, положив голову на рабочий стол, в ожидании, пока подойдет тесто. Но этот стук все еще звучал у меня в голове. Я схватилась за горло – о, какое счастье! – оно цело, и снова услышала, как кто-то стучит в дверь дома. На пороге стоял мужчина с золотистыми глазами, его силуэт вырисовывался в свете луны. – Я мог бы печь для вас, – сказал он низким мягким голосом. С акцентом. Мне стало интересно, откуда он родом. Я не до конца проснулась и не поняла его. – Меня зовут Александр Лубов, – произнес мужчина. – Я видел вас в деревне. Я знаю о вашем отце. – Он посмотрел поверх моего плеча на багеты, завернутые в полотно, стоящие, как солдаты в строю. – Днем мне нужно следить за братом. У него с головой непорядок, и он может навредить себе, если останется один. Но мне нужна работа, которую я мог бы делать по ночам, пока брат спит. – А когда будете спать вы? – задала я первый вопрос, который стрелой пронзил туман в моей голове. Он улыбнулся, и у меня от этого перехватило дыхание. – А кто говорит, что я сплю? – Я не могу платить вам… – Я возьму то, что вы можете мне дать, – ответил он. Тут я поняла, как сильно устала. Подумала, что сказал бы отец, если бы я пустила в пекарню чужака. Вспомнила Дамиана и Баруха Бейлера и то, чего они оба от меня хотели. Говорят, безопаснее с бесом, которого знаешь, чем с незнакомым. Мне ничего не известно об Александре Лубове. Так зачем соглашаться на его предложение? – Затем, – сказал он, будто прочел мои мысли, – что я вам нужен. Джозеф Я не отзовусь на другое имя. Этот человек – мне хотелось бы думать, что я никогда им не был. Но это неправда. Внутри каждого из нас сидит чудовище, внутри каждого – святой. Вопрос в том, кого из них мы больше пестуем, который из двух сразит другого. Чтобы понять, кем я стал, вам нужно знать, откуда я родом. Моя семья, мы жили в Вевельсбурге, это часть города Бюрена в районе Падерборн. Мой отец был механиком, а мать – домохозяйкой. Мое самое раннее воспоминание о том, как отец и мать ссорятся из-за денег. После Первой мировой цены росли не по дням, а по часам. Сбережения, которые они усердно откладывали долгие годы, внезапно обесценились. Отец только что забрал из банка деньги, которые копил десять лет, а теперь этой суммы не хватало даже на то, чтобы купить газету. Чашка кофе стоила пять тысяч марок. Буханка хлеба – двести миллионов марок. Мальчиком, помню, я бегал вместе с матерью встречать отца в день получки, а потом начиналась бешеная скачка по магазинам за продуктами. Часто там было пусто. Тогда нас с Францем, это мой младший брат, посылали в сумерках в сады фермеров трясти яблоки с деревьев или воровать картошку с полей. Разумеется, не все так пострадали. Кто-то успел вложиться в золото. Кто-то спекулировал тканями, мясом, мылом или продуктами. Но большинство обычных немецких семей, вроде моей, потерпели полный крах. Веймарская республика, воссиявшая после войны, как новая звезда, оказалась катастрофой. Мои родители все делали правильно – упорно трудились, накапливали сбережения, и чего ради? Выборы за выборами, и никто, казалось, не мог дать ответа. Я рассказываю вам это, потому что все вечно спрашивают: как могли нацисты прийти к власти? Как мог Гитлер так свободно править? Что ж, я скажу вам: отчаявшиеся люди часто совершают такие вещи, которых при обычных условиях не совершили бы. Если вы обратитесь к врачу и он скажет, что у вас неизлечимая болезнь, то вы, вероятно, покинете его кабинет сильно подавленным. Но если вы поделитесь этой новостью с приятелем и он скажет вам: «Знаешь, у меня есть друг, которому поставили такой же диагноз, и доктор Х поднял его на ноги», то я могу поспорить, вы мигом кинетесь звонить ему, хотя, может, он величайший шарлатан, этот доктор Х, или берет по два миллиона долларов за консультацию. Не важно, насколько вы образованны, не важно, какой чушью это кажется, вы ухватитесь за лучик надежды. Национал-социалистическая немецкая рабочая партия была таким лучиком надежды. Ничто больше не могло исправить положение дел в стране. Так почему бы не попробовать это? Они обещали дать людям работу, избавиться от Версальского договора, вернуть утраченные после войны земли, снова поставить Германию на достойное место. Когда мне было пять лет, Гитлер попытался захватить власть в пивной – Мюнхенский путч – и с треском провалился, по мнению большинства. Но он понял, что совершить переворот нужно не насильственным путем, а законным. И во время процесса над ним в 1924 году каждое его слово попадало в немецкие газеты, что стало первым пропагандистским натиском Национал-социалистической партии. Вы заметили, что я ни слова не говорю о евреях? Это потому, что большинство из нас не были знакомы ни с одним. Из шести миллионов жителей Германии только пятьсот тысяч были евреями, и даже они называли себя немцами, а не евреями. Но антисемитизм процветал в Германии задолго до того, как Гитлер обрел влияние. Нас учили в церкви, что две тысячи лет назад евреи убили нашего Господа. Нелюбовь к евреям отражалась и в том, как мы относились к их способности с выгодой для себя вкладывать деньги во время экономического спада, когда ни у кого больше средств на инвестиции не было. Внедрить в головы людей мысль, что во всех бедах Германии виноваты евреи, было нетрудно.