Тот заметно расслабляется. – Пройдемте со мной. – Он берет меня под локоть. Его прикосновение – это шок. Мы заходим в здание, и пока Адам ведет меня по коридору, я вся дрожу. Он заходит в комнату с правой стороны и закрывает за нами дверь. На столе лежит старуха, голая, накрытая простыней. – Адам, – говорю я и сглатываю. – Она… – Ну она не задремала после обеда, – со смехом отзывается он. – Да ладно тебе, Сейдж. Ты ведь знаешь, чем я зарабатываю на жизнь. – Я не планировала наблюдать за этим. – Это ты придумала уловку с репортером. Могла бы сказать ему, что ты коп и тебе нужно отвести меня в участок. Тут пахнет смертью, холодом и антисептиком. Мне хочется прильнуть к Адаму, но в двери есть окошко, и в любой момент мимо может пройти Роберт или кто-нибудь еще. Адам мнется: – Смотри в другую сторону. Потому что мне нужно вернуться к работе, такая жара стоит. Я киваю и упираюсь взглядом в стену. Слышу, как Адам гремит металлическими инструментами, а потом начинает жужжать какая-то машинка. История Джозефа у меня как сунутый в карман и забытый там желудь. Я не хочу делиться ею прямо сейчас, но и не хочу, чтобы она пустила корни. Сперва мне кажется, что Адам включил пилу, но потом я кошусь уголком глаза и вижу, что он бреет мертвую женщину. – Зачем ты это делаешь? Электрические лезвия с рычанием ездят по подбородку. – Я всех брею. Даже детей. Пушок, как на персике, делает макияж более заметным, а люди хотят, чтобы в памяти у них остался естественный последний образ любимого человека. Меня зачаровывает размеренность его движений, его сноровка – ничего лишнего. Об этой части жизни Адама я совсем мало знаю, а мне важна любая мелочь о нем, которую я могу забрать с собой. – А когда людей бальзамируют? Он поднимает взгляд, удивленный моим интересом. – После того, как приводят в порядок лицо. Как только жидкость попадает в сосуды, ткани затвердевают. – Адам закладывает кусочек ваты под левое веко старухи, а сверху кладет небольшой пластиковый колпачок, вроде гигантской контактной линзы. – Почему ты пришла, Сейдж? Не из-за того ведь, что вдруг страшно захотела стать похоронных дел мастером. Что с тобой случилось сегодня? – Люди говорили тебе когда-нибудь такие вещи, которых ты предпочел бы не знать? – вдруг вырывается у меня. – Большинство людей, с которыми я встречаюсь, уже не могут говорить. – (Я вижу, как Адам вдевает хирургическую нить в изогнутую иглу.) – Но их родственники дуют мне в уши. Обычно они говорят о том, что нужно было бы сказать своей любимой до того, как она умерла. – Он протыкает нижнюю губу под деснами и протягивает иглу через верхнюю к ноздрям. – Полагаю, я для них последняя остановка, понимаешь? Хранилище чужих сожалений. – Адам улыбается. – Похоже на песню группы го́тов, да? Игла проходит через носовую перегородку в другую ноздрю и обратно в рот. – Почему возник такой вопрос? – интересуется Адам. – Сегодня я говорила с одним человеком, и этот разговор просто потряс меня. Я не знаю, что мне теперь делать. – Может быть, этот человек и не хочет, чтобы ты что-то делала. Просто ему нужно было выговориться. Но тут все не так просто. Признания, которые выслушивает Адам от родственников покойных, в основном о том, что надо было бы сделать или что они хотели бы сделать, но не успели, а не о том, что они сделали. Когда вам суют в руки гранату с вырванной чекой, вы должны действовать: либо передать ее тому, кто знает, как ее обезвредить, либо вернуть тому, кто сунул ее вам. Потому что если вы этого не сделаете, то взорветесь. Адам аккуратно завязывает нить, чтобы рот не раскрывался, но выглядел естественно и не выболтал своих секретов. По пути в полицейский участок я звоню Робене Фенетто – это итальянка семидесяти шести лет, которая, выйдя на пенсию, поселилась в Вестербруке. Хотя у нее нет больше сил работать пекарем полный день, я обращалась к ней пару раз, когда сама валялась с гриппом, чтобы она меня подменила. Я объясняю Робене, какие закваски использовать и где находятся мои таблицы с пекарскими процентами. Это обеспечит достаточный выход продукции, и Мэри меня не уволит. Я прошу Робену сказать Мэри, что задержусь. В полиции я не была с тех пор, как у меня в последнем классе старшей школы украли велосипед. Мать отвела меня в участок, чтобы подать заявление. Помню, в тот же самый момент туда доставили отца одной из самых популярных в школе девиц, он был страшно растрепан, и от него несло перегаром, а было всего четыре часа дня. Этот человек возглавлял местную страховую компанию, и его семья, одна из немногих в городе, была достаточно состоятельна, чтобы иметь на участке собственный бассейн. Тогда я впервые поняла, что люди могут быть вовсе не такими, какими кажутся. Диспетчер в маленьком окошке – очень коротко стриженная девушка с кольцом в носу – и глазом не моргнула при моем появлении. – Чем я могу вам помочь? Представьте, что вы приходите в полицию и заявляете: «Кажется, один мой знакомый – нацист». Не прозвучит ли это бредом сумасшедшей? – Я хотела бы поговорить с детективом, – говорю я. – О чем? – Это сложно. Девушка моргает: – Попытайтесь объяснить. – У меня есть информация о совершённом преступлении. Диспетчер колеблется, как будто взвешивает в голове, правду я говорю или вру. Потом записывает мое имя. – Присядьте. Там стоит ряд стульев, но я не сажусь, а стою и читаю имена уставших от жизни отцов на листовках под заголовком: «Разыскивается»; ими заполнена огромная доска объявлений. Только на одной – сообщение о занятиях по пожарной безопасности. – Мисс Зингер? Я оборачиваюсь и вижу высокого мужчину с короткими седыми волосами и кожей цвета моккачино в исполнении Рокко. На поясе у него – пистолет в кобуре, на шее – бейдж. – Я детектив Викс, – говорит он и на мгновение задерживает взгляд на моем лице. – Не возражаете, если я приглашу вас пройти внутрь? Он набирает код на замке, открывает дверь и ведет меня по узкому коридору в конференц-зал. – Садитесь. Принести вам чашку кофе? – Не нужно, – отвечаю я. Хотя мне и ясно, что я пришла не на допрос, но, когда он закрывает дверь, я чувствую себя пойманной в ловушку. Шею обдает жаром, и я покрываюсь потом. Вдруг детектив решит, что я вру? Начнет задавать дополнительные вопросы? Может, не стоило ввязываться в эту историю. Я ведь на самом деле ничего не знаю о прошлом Джозефа, и даже если он сказал мне правду, что можно сделать, если прошло без малого семьдесят лет? И тем не менее… Когда мою бабушку забрали нацисты, сколько немцев закрыли на это глаза, находя своему бездействию такие же оправдания? – Итак, – произносит детектив Викс. – О чем идет речь? Я набираю в грудь воздуха: – Один мой знакомый, вероятно, нацист. Детектив выпячивает губы: – Неонацист? – Нет, нацист времен Второй мировой войны. – Сколько лет этому парню? – спрашивает Викс. – Я точно не знаю. За девяносто. Подходящий возраст, в общем, если прикинуть. – И какие у вас основания предполагать, что он нацист? – Он показал мне свою фотографию в военной форме. – Вы уверены, что снимок настоящий? – Вы считаете, я выдумываю? – Отношение детектива настолько удивляет меня, что я даже встречаюсь с ним взглядом. – Зачем мне это? – Зачем сотни сумасшедших звонят на горячую линию, которая отображается бегущей строкой в новостях, и сообщают о пропаже детей? – отвечает Викс и пожимает плечами. – Мне человеческую психику не понять. От обиды шрам у меня начинает гореть. – Я говорю вам правду.