– Надеюсь. – Наглость какая. Ведь он почти ничего для нас не сделал. – Не будем его злить, – сказал я. – Не волнуйся, Бейзил. – Мы ведь все равно ничего не можем сделать? – Да, ничего. Солнце опускалось, и в окно светили последние лучи. Внизу Билли и Вера разговаривали. Я слышал их голоса, доносившееся через половицы. – Что ты еще делала? – Да ничего особенного, – сказала она. Что-то в голосе Мэй заставило меня спросить: – Что ты имеешь в виду – «ничего особенного»? – Да ничего! – Ну скажи мне, – попросил я. Ее щеки стали еще краснее. – Я убрала твои книги, Бейзил. – Что? – Мне пришлось! Я едва могла пройти. Не говоря уже о том, чтобы сесть. – Так что ты сделала? – Некоторые я убрала под крышу, другие – в сарай. Остальное сложила в кучу. Не сердись на меня. – Я не сержусь, – сказал я. Да я и правда почти не сердился. Почти. Мэй опустилась на середину кровати. – Матрас так себе, – сказала она. – Слишком мягкий. Особенно здесь. – Нормальный. Она провела рукой по вязаному покрывалу. – Тебе это ничего не напоминает, Бейзил? Я рассмеялся. Конечно, напоминает. Когда я только ухаживал за Мэй, как-то вечером мы договорились встретиться у Рикинг-Холла. Мы собирались сесть на автобус до Стоумаркета, чтобы посмотреть кино. Мэй специально связала платье. Оно было по последней моде, чуть выше колена. Но по дороге туда ей пришлось идти через поле. Трава была мокрой, и шерсть напиталась влагой. К тому времени, когда она добралась до места встречи, платье опустилось ниже лодыжек. – Выглядела я наверняка чудесно? – Ну, я не жаловался, правда? – Даже не знаю, что стало с тем платьем. – Его ты, наверное, тоже убрала, – сказал я. Мы сидели на кровати, а свет вокруг нас угасал. Сгущался сумрак. Воздух как будто натерли углем. – Как ты думаешь, Бейзил, сколько ты еще здесь пробудешь? – Может быть, еще три недели. Или месяц. – Так долго! Я скучаю, когда тебя нет дома. Особенно сейчас. – Иди ко мне, – сказал я. – Так я и так у тебя. – Поближе. Она придвинулась по матрасу ко мне. Я начал гладить ее по спине, чувствуя, как из-под одежды, словно пуговицы, выпирают косточки. Потом я положил руку ей на плечо. Но тут она отстранилась. – Бейзил, я не могу. – В каком смысле? – Старик Миддлтон сказал, что я должна быть на Орфордской дороге в девять, если хочу, чтобы он подвез меня обратно. – Но я не хочу, чтобы ты уезжала. – Я тоже не хочу ехать, Бейзил. Но ты же сам все понимаешь. Она встала и начала надевать шляпу. Через некоторое время я тоже встал. Когда она разобралась со шляпой, то наклонилась и посмотрела на себя в зеркало. – Будь осторожна со стариком Миддлтоном, – сказал я ей. – Что ты имеешь в виду? – Ты поняла. – Не говори глупостей, Бейзил. Его же не зря называют стариком Миддлтоном, ты же знаешь. Ты ведь не ревнуешь? – Нет, – сказал я. – Может, совсем чуть-чуть. – Иногда ты говоришь всякую ерунду. – Да? – Не то чтобы я против. Приятно чувствовать себя желанной. – Так и должно быть, – сказал я. – Что должно быть? – Ты должна чувствовать себя желанной. Она засмеялась. Затем Мэй провела пальцами по моей щеке. – Смотри аккуратнее здесь. – Хорошо. – Не работай слишком много. И, Бейзил, не вздумай терпеть глупости от этого Рида-Моира. На следующее утро я закончил вскрывать линию песка, которую нашел накануне. Она проходила прямо поперек ладьи, почти от одного борта до другого. Через час Джон Джейкобс обнаружил еще одну. Еще одна линия, проходящая через весь корабль. Эта вторая линия, однако, была менее четкой, чем первая. Она больше напоминала слабую нить, проходящую сквозь землю. Мы измерили расстояние между двумя линиями – восемнадцать футов. Чем больше я об этом думал, тем больше мне казалось, что это остатки стен погребальной камеры. Когда я рассказал об этом миссис Претти, она сказала, что хочет взглянуть. Я придерживал ногой нижнюю часть лестницы, чтобы она не упала, и помогал ей спуститься вниз ступенька за ступенькой. Она встала на кусок брезента и осмотрела обе линии. – Думаете, что это то самое, мистер Браун? – Не знаю, – сказал я. – Не уверен. Но возможно, что да. Весь день мы расчищали участок в центре ладьи, снимая песок потихоньку, слой за слоем. Во время работы я обнаружил третью линию окрашенного песка. Она оказалась намного короче остальных – едва ли четыре фута в длину, и шла вниз и наружу к планширу. Сидя на краю траншеи, я пытался понять, что могут означать эти линии. Лучшее, что я смог придумать, – первоначальная погребальная камера, вероятно, находилась в днище корабля со скатной крышей, как у Ноева ковчега в детской книжке со сказками. Осебергская камера, похоже, была построена именно так, насколько я мог судить по иллюстрациям в книге Мэйнарда. Но на каком-то этапе крыша, видимо, провалилась внутрь. Скорее всего, из-за веса грунта. Падение, несомненно, привело к смещению содержимого камеры. Я набросал эскиз, как могла выглядеть камера, настолько близко к масштабу, насколько это было возможно. Я смотрел на набросок, когда появился Мэйнард. Я сразу понял, что что-то не так. Он и в лучшие времена вечно беспокоится. А сейчас он был как никогда раздражен. Вместо того чтобы спросить, в чем дело, я решил подождать, пока он сам мне расскажет. Ждать он себя не заставил. – Бейзил, – сказал он, – боюсь, я совершил глупость. – Что такое? – Я не хотел, честное слово. Думал, как лучше. Хотел убедиться, что мы – вы – на правильном пути. Я написал Мэгоу с острова Мэн. – Мэгоу? – Да, в тамошний музей. Я знал, что у него есть записи о захоронениях, которые были найдены на острове. Записи, которые могли бы быть очень полезны, чтобы определиться с периодом, к которому относится ладья. Ну и, – сказал он более резким голосом, – откуда мне было знать, что он учился в Кембридже с Чарльзом Филлипсом? Не успел Мэгоу получить мое письмо, как он связался с Филлипсом и все ему передал. По телефону, – добавил он, будто этот факт еще больше усугублял дело. – Теперь, похоже, все знают о раскопках. Уже поговаривают, что Британский музей подключился. И министерство.