— Впечатляет, да? — спросил один из техников, который контролировал работу телеметрии, седоусый мужик лет пятидесяти, — я вот до сих пор восхищаюсь. ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Медик, который пришел на мостик вместе с нами, строго посмотрел на него, и мужик, смутившись, отвел взгляд. — Конечно, — ответил я, — крутая штуковина. А где сам мотор? Какая тут передача? Редуктор внизу, да? — Нет, — обрадовавшись моим вопросам, снова заговорил техник, — мачта закреплена непосредственно на роторе. Прямой привод. А сам движок — это еще два этажа вниз, под землю. Вот морока была, когда его монтировали! — Могу себе представить… Медик распахнул гермодверь кабины, и сделал приглашающий жест. Я двинулся вперед. Кабина показалась мне ужасающе маленькой, почти детской. Внутри был жесткий ложемент-кресло, похожий на металлическую ванночку. Сопровождающие помогли мне занять правильную позу, подключили все разъемы на костюме. Потом врач показал большой палец, и вопросительно указал на люк. Я кивнул, и показал большой палец в ответ. Крышка люка опустилась. Изнутри она показалась мне удивительно массивной, как у батискафа. Я обнаружил, что едва могу шевелить конечностями, настолько плотно прилегал костюм к стенкам испытательной камеры. «Тесно, как в гробу», — совершенно ни к месту подумал я. — Тут жарковато, — сказал я, — можно как-то вентиляцию наладить? — мой голос звучал как-то жалко, и совсем не убедительно. «А что, если эту дверь заклинит? — меня донимали непрошенные мысли, — меня смогут выпилить отсюда? А если нет? Вон, дверь вплотную к ногам прилегает…» Усилием воли, я заставил себя не думать. «Старт через тридцать секунд, — раздался в шлемофоне механический голос; я даже не смог определить, кто именно говорит, — кислородная система, и система охлаждения заработают на старте. Начинаю обратный отсчет. Двадцать… девятнадцать… восемнадцать…» «Значит, сейчас кислород не поступает?» — я почувствовал, как сердце зачастило, и стало тяжело дышать. «А что, если дыхательная система не заработает? А центрифугу остановить не успеют? Я же задохнусь!» Не обращая внимание на отсчет, я попробовал слегка пошевелиться, просто чтобы убедиться, что по-прежнему контролирую свое тело. Но тут послышался низкий гул, проникающий вглубь, до самых костей. Меня ощутимо вдавило в кресло. Почему-то включение машины меня успокоило. Да, перегрузки росли, да на грудь давило все сильнее — но это как раз и значило, что все идет нормально, так, как надо. — Два же, — раздалось в шлемофоне, — Григорий, как себя чувствуете? — Нормально, — ответил я, стараясь, чтобы голос звучал солиднее, — терпимо вполне. — Идем до трех, и для первого прогона будет достаточно, — продолжал голос, — если будут изменения в состоянии — сообщайте. — Принял, — ответил я, и попытался рефлекторно кивнуть; это у меня не очень получилось — не только из-за тяжести, очень мешала накладка системы связи. На трех же приходилось прилагать заметные усилия, чтобы вдохнуть. Но чувствовал я себя вполне нормально. Даже в глазах не темнело — хотя меня предупреждали о таком эффекте. По ощущениям, это продолжалось всего пару минут (хотя на самом деле четверть часа, это я потом уточнил), я даже толком не успел устать от одной и той же позы. На помосте в сопровождении врачей и техников меня встречала Катя. Вид у нее был довольно взволнованный, и она не особенно это скрывала. Увидев меня, она с явным облегчением улыбнулась. — Ну все, переодевайтесь — на сегодня мы закончили. Дальнейшую программу скорректируем после анализа данных телеметрии, — сказал руководитель центра подготовки, седой крепкий мужик, ростом под метр девяносто, — от себя добавлю: держались вы молодцом. Мы ожидали худших результатов. Возможно, из вас действительно получится приличный космонавт. — Спасибо, — кивнул в ответ я и, недоуменно посмотрев на Катю, отправился в раздевалку. Она встретила меня в холле. Мы молча направились в сторону жилого корпуса. Разумеется, без сопровождающих. — Так, что это было? — первым спросил я, когда, по моим прикидкам, мы отошли на достаточное расстояние. — Тюрвинг с тобой? — вместо ответа, спросила Катя. Я хотел в ответ огрызнуться, но она произнесла это таким тоном, что я не стал. — Естественно, — кивнул я, — как договаривались, я даже в туалет с ним хожу. Могу сказать еще раз спасибо ребятам, которые набедренную кобуру соорудили. Дико удобная штука. — И в центрифуге он тоже с тобой был? — Ты меня за идиота держишь? — все-же вспылил я. — Извини, — спокойно ответила Катя, — но я должна быть совершенно уверена. — Он все время со мной. Я понимаю ставки. И я хочу жить. — Гриша, ты в очередной раз молодец, — из ее голоса вдруг ушло напряжение, и она снова мне улыбнулась, — сегодня был очень, очень важный день. — Слушай, хватит вокруг да около! Достало уже, вот правда. Что случилось-то? Думаю, после твоего визита весь мой сегодняшний день будут по секундам анализировать, гадая, в чем дело! — Помнишь, ты как-то обмолвился, что не очень лифты любишь? — спросила Катя. — Ну, — кивнул я, — не люблю. И что? — У нас были основания полагать, что у тебя скрыто развивается клаустрофобия. И это могло выплыть именно сегодня, на испытании. Это само по себе поставило бы под угрозу все договоренности, но даже не это было самое страшное. Я промолчал, осмысливая сказанное. — Самое страшное — это твой тюрвинг, — продолжала Катя, — сегодня мне пришлось принести это, — она распахнула полы своего пальто, и продемонстрировала что-то вроде широкого серебристого пояса. — Что за штуковина? — спросил я, заинтересованно, — не опасно ее здесь показывать? — Все в курсе, — ответила Катя, — просто так я бы его на территорию не пронесла. Это фризер. Он бы помог спасти нас всех, если бы твой тюрвинг вдруг решил, что тебе грозит смертельная опасность. — Да с чего бы… — начал я, но Катя перебила. — Во время настоящего приступа фобии, — сказала она, — человеку кажется, что он на самом деле умирает. Мы не знали, как на это может отреагировать артефакт такой мощности, как твой тюрвинг. — А просто поговорить со мной было нельзя? — спросил я, — зачем огород городить? — Это могло спровоцировать приступ, — ответила Катя, — по данным наших психотерапевтов шанс на первую паническую атаку вырос бы процентов на двести. — Ну вы, блин, клоуны, — я покачал головой, и двинулся дальше. — Это еще не все, Гриша, — вздохнув, сказала Катя, — очень часто разные фобии — это следствия психических травм, полученных в детстве. Ты знал, что твои родители — не родные? — Приемные, что ли? — спросил я. — Вероятно, — кивнула Катя, — мы с ними еще не обсуждали эту тему. Но факт в том, что по генетическому анализу ты не можешь их быть сыном. — Я и есть их сын, — ответил я раздраженно, — и чхать я хотел на гены. И на чебурашки тоже. — Гриша… — Катя остановилась, и растерянно заморгала глазами, — ты точно понял, что я сейчас сказала? — Что я — приемный. И что? — Ну… тебя это никак?.. не трогает? Я устало вздохнул. — Слушай, у тебя что, других дел нет? — спросил я, — может, заняться пора? Почему это должно меня трогать? — Ну… обычно это бывает потрясением для человека — узнать, что у него есть другие родители… — пробормотала Катя; выглядела она по-настоящему растеряно, и даже жалко. — Да нет у меня других родителей, — терпеливо, как непонятливому ребенку объяснил я, — откуда им взяться? То, что меня могла родить какая-то девчонка, и потом отказаться от меня в роддоме — вовсе не делает ее моей матерью. Катя продолжала растерянно хлопать глазами. — И что — тебе было бы не интересно с ней познакомиться? — спросила она через секунду. — Не очень, — я пожал плечами, — что бы это дало, кроме взаимной неловкости, и ложного чувства вины? Я вырос в хорошей семье. У меня есть отец и мать. Я их очень люблю. И они меня тоже. Это — реальность. Что может это изменить? То, что я родился не так, как думал вначале? — Это… очень… необычно, — пробормотала Катя. — Ну послушай, — снова вздохнул я, — в детстве у меня был пёс. Родители купили его, когда мне было всего четыре. Доберман, я его Боссом назвал. Так вот — он был самой близкой для меня душой в этой вселенной! А ведь он даже не человек, а вообще существо другого биологического вида. Разве это хоть что-то меняет? — Я… Я не знаю! — Катя смущенно пожала плечами, — я правда не знаю, что сказать. — Вся эта важность кровного потомства — это ведь наследие биологической системы, где мы живем, — сказал я, — это не наше, личное. Это требования биосферы, передать часть генов. Ты же понимаешь, что твой ребенок — это будет совсем не ты, даже не близко! У него будет половина других генов. А это значит, что его генетический код уже будет уникален! Да, чем-то похож на твой — но совершенно уникален! То же самое — у каждого человека. Кроме однояйцевых близнецов, наверное. Близость вот здесь, — я показал на голову, — и вот здесь, — я показал на сердце, — разве не важнее того абстрактного кода, на котором все это работает? И вообще, — я огляделся, и заметил, как в нашу сторону идут двое в зимней военной форме, — мы слишком долго на месте стоим. Внимание привлекаем. Катя посмотрела в ту же сторону. Её глаза расширились; она побледнела, потом рванулась вперед, закрывая меня своим телом. Те двое вдруг резко ускорились, доставая на бегу какое-то оружие. Я рефлекторно потянулся к набедренной кобуре, но Катя успела выкрикнуть: — Не вздумай трогать тюрвинг! И мир изменился. 4