А потом, наверное еще в мае, приходили первые, ни с чем не сравнимые летние дни с такими волшебными запахами, с такой же еще волнующе-неокрепшей зеленью и с таким же бездонным небом, как и сейчас. Но невзирая на любое время года и любую погоду, ровно в шесть часов утра на одной из присыпанных гравием дорожек появлялся человек в спортивной форме. Он был уже немолод, и, конечно, никто не ждал от него спортивных рекордов. В зимнее время лишь в совсем уж вьюжную метель он надевал шерстяную шапочку, а летом только в очень сильную жару его благородную седину прикрывал какой-либо головной убор. — Держи живот в голоде, голову в холоде, — любил повторять он. Правда, потом добавлял: — А ноги — в тепле. Его голос был мягким и тихим, глаза добродушно блестели, так же как и обворожительная белозубая улыбка. Утренняя пробежка и последующие физические упражнения занимали ровно пятьдесят минут, и все это время каждому встречному он желал здоровья и хорошего дня. — Доброе утро, Евгений Петрович. Хорошая погодка… — Чудесная, Анечка. Желаю вам здоровья! И он уже неспешной трусцой бежал мимо. Раз-два, раз-два-три… оп-оп-оп… — Здравствуйте, Евгений Петрович. — Здоровья вам, Федор Афанасьевич. Удачи сегодня! — Дядя Женя, какое красивое утро! — Как твои глазки, Настенька. Жениха тебе хорошего, девочка… Он уже бежал дальше. А потом, после завтрака, он каждый день измерял талию шелковой тесьмой, и, если отметка перемещалась хотя бы на сантиметр, это означало строгую диету, правда, в его случае несколько своеобразную — три-четыре чашки кофе и пара шипучих таблеток витамина С. Плюс вода. Именно такая диета являлась чуть ли не ежедневным рационом питания бывшего английского премьера, баронессы Тэтчер. Железная леди. Он очень симпатизировал Маргарет Тэтчер. И очень ее уважал. Даже в то время, когда обе страны были разделены железным занавесом. Быть может, в то время даже больше. После сорока измерять талию нелишне хотя бы пару раз в месяц. Лучше чаще. А уж после пятидесяти это следует делать ежедневно. Что он и делал. Он был из породы красивых мужчин, которые оставались таковыми до глубокой старости, не позволяя себе превращаться в расползшихся по дивану увальней, похрапывающих у телевизора. Был и еще один ежедневный тренинг — партия в шахматы. А его противники кое-что смыслили в этой игре, попадались среди них и гроссмейстеры. Правда, и на его работе порой выпадали те еще шахматные комбинации, и его оппоненты бывали похлеще иного гроссмейстера. Его работа была ему и хобби, и увлечением, и любовью, и верой номер один в жизни. Только он никогда не задумывался об этом, а скажи ему — лишь пожал бы плечами. Правда, хобби у него тоже было. Целых два. Он коллекционировал марки, из-за чего некоторые, любя и не без доли уважения, называли его Филателистом, и еще он коллекционировал африканские маски и иные тотемные предметы. Последнее увлечение осталось от молодости. Очень бурной молодости. Никто ни разу не видел его угрюмым. Он никогда не позволял себе не то что вспылить, но даже повысить голос. Его интонации всегда были мягкими и доброжелательными, а на устах играла словно навечно запечатленная улыбка. В сочетании с прозрачными глазами отшельника, меняющими свой цвет от серых к выцветше-голубым, его можно было принять за монаха. В каком-то смысле он таковым и являлся. В каком-то далеко не привычном смысле это было так. Сейчас он бежал к своему дому с огромным полукруглым окном во всю стену третьего этажа и радостно улыбался яркому утреннему небу и соседям, тем из них, кто не поленился встать в такое прекрасное утро. А они провожали его такими же добродушными улыбками. Всем, всем здоровья в этот солнечный день, который лишь начинается. И всем, всем много счастья. А соседи копались в своих грядках, стригли лужайки перед домами из новомодной немнущейся травы, и уже очень скоро начнется рабочий день, а пока еще есть время поизображать из себя беззаботного дачника. Всем, всем счастья в это солнечное утро. Поселок Гольяново был одним из самых безопасных мест в Подмосковье. Да по-другому и быть не могло. По периметру, значительно превышающему эллипс поселка, среди густых лесов и зеленых полей стоял высокий забор с наклонными штырями по верхней кромке и с мотками колючей проволоки, спущенной кольцами по штырям. Через каждые тридцать метров к забору крепилась табличка «Стой! Запретная зона. Огонь без предупреждения». По лесной закрытой зоне, параллельно большому деревянному забору, в десятке метров от него, шло еще одно ограждение с проволочной сеткой. Внутри этого пространства бегали собаки, которых приучили быть молчаливыми до тех пор, пока не находился кто-то не умеющий читать или кто-то настолько любопытный, что его не останавливала даже колючая проволока. Со стороны поля, открытого пространства, подобная предосторожность не требовалась — по меньшему радиусу, уже внутри ограждения, через каждые пятьдесят метров имелись камеры наружного наблюдения. Плюс контрольно-пропускной пункт, единственный въезд в поселок, где без специального пропуска вам не позволят проехать, будь вы хоть министром, хоть одним из руководителей спецслужб или самим президентом страны. Потому что в этом поселке некоторые люди не только живут, но и работают. Подобное положение дел, позволяющее обеспечивать безопасность и необходимый уровень секретности (шутят, что в окрестных лесах, полных грибов, под каждым белым или подосиновиком прячется десантник с автоматом), доставляло все же жителям поселка определенные неудобства: охранник, знающий вас в лицо и чуть ли не здоровающийся за руку, без пропуска не впустит вас даже в собственный дом. Можно и не пытаться. Не положено. Причем это сообщат с исключающей всяческие шутки непреклонностью. Правда, для самих жителей поселка Гольяново ситуация с пропусками не была проблемой. Другое дело — гости. Пропуска надо было выписывать специально, так что, устрой вы вечеринку, вам придется заранее знать количество своих гостей, никаких экспромтов. Впрочем, в Гольяново жили люди, не склонные к экспромтам. Небольшие поблажки делались для служебных автомобилей постоянных жителей: в принципе, вы могли бы привезти из Москвы на своем служебном автомобиле гостя, пользуясь одним пропуском. Это тоже было не положено, но на это могли закрыть глаза. Если же к вам на личном автомобиле приехала ваша собственная теща, забывшая свой спецпропуск, то придется ей отчалить несолоно хлебавши. Что, впрочем, в ситуации с тещей является не такой уж большой потерей. Это поселок Гольяново. Если вас остановят невдалеке от запретной зоны, то объяснят, что вы заблудились, и крайне вежливо выпроводят вон. Но лучше вам не испытывать эту вежливость. Высший командный состав одной из самых секретных спецслужб страны двадцать четыре часа в сутки находится под надежной охраной. Это — поселок Гольяново. И сейчас — чудесное июньское утро. Шесть часов сорок восемь минут; Евгений Петрович, хозяин дома с полукруглым окном во всю стену третьего этажа, точен как часы. Он заканчивает утреннюю зарядку. Пожелав чуть ли не каждому жителю Гольяново здоровья и удачного дня. Евгений Петрович Родионов был крупным мужчиной за пятьдесят. Несмотря на генеральские погоны, он предпочитал штатское, а при форме появлялся лишь на официальных мероприятиях. В дни бурной молодости и набиравшей силу социалистической системы Евгений Петрович был ведущим специалистом Управления по странам Африки. Он не без гордости считал себя автором четырех удачных вмешательств в дела наших африканских друзей, когда кому-то из руководителей молодых государств неожиданно закрадывались в голову неправильные мысли и их требовалось слегка подкорректировать. Великолепная агентурная работа плюс опора на здоровые силы местного общества позволяли подобным мероприятиям проходить без сучка, без задоринки. И когда в прессе появлялось сообщение об очередном государственном перевороте, для Евгения Петровича не возникало вопросов, какой ориентации будет придерживаться новое правительство. Это было чудесное время, время Большой игры. В этой шахматной партии, доской для которой являлась добрая половина мира, противостояли великолепные и уважающие друг друга гроссмейстеры — простые парни из спецслужб ведущих мировых держав. Славные времена. В память о них у Евгения Петровича и осталась та самая коллекция масок и тотемных предметов, а также четыре блестящие победы — удачных государственных переворота. Иногда он вспоминал эту пору с легкой ностальгией. Но действительно с легкой. В отличие от некоторых своих коллег Евгений Петрович считал, что не стоит жить прошлым. Иные времена — иные песни. Следует лишь не терять тонкости слуха, и вполне возможно, что эта новая музыка окажется не менее привлекательной. Тем более что на покой уходить нам еще очень-очень рановато. Евгений Петрович Родионов являлся интеллектуалом высшей пробы. Говорил на четырех европейских языках и двух африканских и понимал еще два, великолепно знал Восток, его философию, искусство и религию, знал Центральную и исламскую Африку, неплохо разбирался в античной и средневековой европейской культуре — но здесь избегал резких суждений, — имел обширную и прочитанную библиотеку, где нашлось место и Тациту, и Бердяеву, Лавкрафту, Якобу Бёме и Гарсиа Маркесу, ценил живопись старых мастеров… И чуть более трех недель назад отдал приказ о ликвидации почти двух десятков человек, лишь семеро из которых знали его прежде. Счастья всем! Однако ситуация несколько вышла из-под контроля. Жертв оказалось значительно больше. Теперь Евгений Петрович знал, что всего в тот день было уничтожено тридцать семь человек, и вот реальной проблемой на сегодня стало то, что ликвидировано должно быть на одного человека больше. Счастья всем! Удачного дня! …Несмотря на увлечение трудами склонных к метафизике авторов, он был далек от разного рода нумерологий и уж тем более от мистического трепета перед цифрами. Однако стоило признать, что тридцать семь — плохое число. Опасное. Их должно было стать на одного больше. Число тридцать семь сложилось так: тридцать человек погибли на свадьбе во время взрыва этого кулинарного шедевра — свадебного торта — и последовавшей за этим перестрелки. Еще один человек был ликвидирован далеко-далеко отсюда, более чем за тысячу километров от места взрыва, и, хотя некоторые были против этого, Евгений Петрович, собственно по натуре человек очень мягкий, все же понял, что складывающиеся обстоятельства потребовали именно такого решения. Еще шестеро как раз были теми, кто знал Евгения Петровича прежде. Да чего там, можно сказать, что они были его парнями, его «детьми», и только Богу известно, сколь мучительно-тяжелым оказалось для Евгения Петровича принятие подобного решения и сколь безмерной была его печаль. Только Богу. Или черту. Здесь уже не разберешь. Они были его парнями, но… его парнями, вышедшими из-под контроля. Самый лучший из них, тот, кто был для него ближе остальных, вывел их из-под контроля и сделал опасными. Нет-нет, пока еще все было в порядке, но Евгений Петрович немало пожил на этом свете и видел некоторые вещи насквозь: он выпустил из бутылки страшного джинна, ему и решать проблему. И может, действительно лишь черту известно, сколь глубока его печаль, но их должно было быть на одного больше. Их должно было быть семеро, его мальчиков, ему предстояло похоронить их всех. И потом уже безмолвно оплакивать. Но вышла проблема. В такой же солнечный день, как и сейчас, чуть более трех недель назад, Евгению Петровичу доложили, что не все пошло гладко. Одному из них удалось уйти. — Кому? — тихо спросил он и после небольшой паузы довел свой вопрос до конца: — Ему? — Так точно, — было ответом. — В самый последний момент он сорвал маску и смешался с толпой. Снайперам пришлось вести огонь по официантам. А это уже было чересчур. На грани провала. — Паршивец, — произнес он с улыбкой и сам удивился неожиданным ноткам облегчения в голосе, — он всегда был умничкой… Тот, кто докладывал о положении дел, лишь пожал плечами. Какое-то хорошее воспоминание осветило лицо Евгения Петровича, и он мягко произнес: — Сколько тебе дать времени, Гринев, на исправление этой ошибки? — Товарищ генерал… Евгений Петрович… — Найди мне его. Обложи как волка. Он один, испуган, ему некуда деваться. Ставь мне здесь жирную точку! — выпалил он быстрым горячим шепотом. — Поставлю, — пообещал Гринев. — И-и, Гринев, я сказал, что он напуган? Но при этом он абсолютно спокоен и опасен вдвойне. Не забывай. — Я все про это знаю, — холодно произнес Гринев. «Злится», — подумал Евгений Петрович. Пускай… Немножко огонька здесь не помешает. Гринев и так имеет холодную голову, иногда даже слишком холодную; наверное, поэтому он и не дотягивается до того, другого, которого теперь ему предстояло превратить в загнанного зверя. — Не злись, сынок, — мягко проговорил Евгений Петрович, — я просто тоже кое-что про это знаю. — Я перережу ему все коммуникации. Куда бы он ни пришел, там уже будут мои люди, я знаю про него все. Ведь в конце концов, он живой человек, а люди обычно после себя следят. Оставляют следы. — Он помолчал, а потом с плохо скрываемой неприязнью добавил: — Даже если их считают лучшими, они оставляют следы. Евгений Петрович выслушал это сообщение, чуть качая головой, а потом почти равнодушным тоном произнес: — Не сомневаюсь, ты знаешь, что делать. В этот самый момент он искренне так считал, но… Тридцать семь — плохое число. Число смерти. С тех пор прошло больше трех недель, а Санчес словно провалился сквозь землю. Залег? В какой-то конспиративной берлоге, известной лишь ему? Но мы освежили все его контакты, рано или поздно он должен появиться. Так он это дело не оставит. И вот в тот момент Евгений Петрович будет обязан находиться на шаг впереди. Или хотя бы на полшага. На маленькую половинку шага. Поступающая оперативная информация показала, что складывающаяся шахматная партия будет, пожалуй, самой непростой в жизни Евгения Петровича. История с Санчесом плюс Попрыгун… Очень неприятный сюрприз с этим неожиданным спасителем Лютого, прозванным ими Попрыгуном. После происшествия в больнице, где Попрыгун спас жизнь Лютому во второй (или в какой?) раз, стало невозможно игнорировать тот факт, что они имеют дело с профессионалом. Дальше было делом техники. Та самая последняя фотография со свадебным тортом за несколько секунд до взрыва — она облетела все столичные СМИ, никто не делал из нее тайны. Что ж, очень удобно. Наш Попрыгун запечатлелся на этой фотографии. Правда, очень смазанным и на заднем плане, его никто бы не смог узнать. Но детальный анализ показал, что этот человек приготовился к разбегу. Попрыгун, так, маленькая размазанная фигурка. Он приготовился к разбегу, чтобы совершить свой спасительный прыжок. После компьютерной обработки фотографии они получили более-менее сносный портрет — модный пижон в солнечных очках. Работали дальше. Попытались «снять» очки. Что-то получили. Дальше действительно было делом техники. В том числе и пробиваться сквозь закрытые досье. Более того, как только столкнулись с закрытой информацией, стало ясно, что напали на след. У Евгения Петровича имелся ключик, который мог отпирать все сейфы с закрытой информацией. Подобное труда не составит, чик-чик — и… Его звали Игнат Воронов. Видимо, за умение устраивать подобные вечеринки, как это было с летающими скальпелями в больнице, он получил служебное имя Стилет. Команда-18, сверхсекретное подразделение, теперь уже несуществующее. Все это было не очень хорошо. Евгений Петрович немедленно затребовал всю имеющуюся информацию. Сейчас Попрыгун числился на должности какого-то водилы в частной охранной фирме. Это что еще за енки-пенки? Полученная о Стилете информация нравилась Евгению Петровичу все меньше. Надо было немедленно действовать. Кто-то из них уже предпринял первые ходы. Санчес? Или этот самый Стилет? Да, получалась непростая шахматная партия. Пожалуй, уровня Большой игры. Только… Все это уже было. Все это мы уже проходили, подобные шахматные расклады. Правда… в то время Евгений Петрович был моложе. Более рисковым, азартным, более сумасшедшим. Все это, черт побери, называется одним словом — он был моложе. И падать ему в то лихое время было не особенно высоко. В восемь пятнадцать утра подали служебный автомобиль, который повез его в Москву, к большим и неотложным делам. Где-то в солнечной глубине этого наступающего дня Евгения Петровича ждала свежая оперативная информация. И когда он ее получит, что-то изменится на доске с шахматными фигурками. Тридцать семь — плохое число. — На кой хер он им сдался?! — проворчит он. Кто-то похитил командира отряда милиции особого назначения. Этого незадачливого командира ОМОНа, Павла Лихачева, похитили прямо средь бела дня, демонстративно, на глазах у многочисленных свидетелей. И все бы ничего, но именно этим подразделением так удачно прикрылся в тот свадебный день Гринев. Его группа снайперов, которая должна была провести зачистку. — На кой хер?.. — повторит Евгений Петрович. — Для Санчеса это излишне, ему и так все… Тот, второй? С какого, спрашивается, рожна? Неожиданно Евгений Петрович почувствует, что больше не опережает события на тот самый маленький шаг. А информация будет поступать. Он будет отслеживать ее и попутно бороться с каким-то странным темным чувством, холодком поселившимся у него в груди. Тридцать семь — плохое число, число смерти. Неожиданно Евгений Петрович обнаружит, что ему не остается даже этой самой маленькой половинки, крохотной, но такой необходимой половинки опережающего шага. Честно говоря, тут было от чего забеспокоиться. Счастья всем, удачного дня!