Всю жизнь Виноградов курил нормальные сигареты, никаких облегченных, лайтс, и прочей лабуды. Потом, когда количество выкуриваемых сигарет перевалило за пачку в день, он перешел на облегченные. Через несколько месяцев он выкуривал уже больше двух пачек облегченных — что толку-то, организм не обманешь. Сигареты легче — куришь больше. И вот друзья ему посоветовали «Бенсон и Хэджес» — сотку. Долго планка держалась на полутора пачках, и, когда плотины прорвало и полгода Петр выкуривал по сорок стомиллиметровых сигарет в день, он понял, что надо завязывать. И уж когда это произошло, он твердо себе пообещал, что развяжет только в случае, если произойдет что-то ну совсем грандиозное, типа конца света, когда уже не важно — завязал, развязал… Сейчас, наверное, не пришло еще время развязывать. По крайней мере Петр очень надеялся, что не пришло. Может быть, где-то близко к тому, но все-таки нет. Пока нет. Он открыл верхний ящик стола и с силой швырнул сигареты обратно. Лютый хочет разговаривать с Викой. Что ж, к этому надо отнестись с пониманием. Ну конечно, они друзья, Алексей Игоревич умудрился их сделать друзьями. Эту аристократку-недотрогу с мужицкой хваткой и криминального авторитета, который решил показать всем, что у него теперь чистые руки. А как быть с прошлым? Просто взять и перечеркнуть? Петр вовсе не был таким дураком, чтобы отрицать тот очевидный факт, что в основе любого крупного состояния спрятано преступление. Он никогда не был чистоплюем. Просто ему был известен еще один парадокс — будущее отбрасывает на прошлое тени. А не наоборот. И это уже совсем другой взгляд на вещи. При котором все, что сейчас произошло с Лютым, уже не кажется таким диким. Лютый хочет говорить с Викой. Ну что ж, учитывая все, что с ним случилось в последнее время, это желание вполне закономерно. Пусть говорят, будет ему Вика. Надеюсь, она уже вполне готова к разговору. Даже несмотря на легкие изменения последнего времени, она готова к разговору… Все травмы рано или поздно залечиваются, если организм выживает. И здесь все будет так. Разговор Лютого с Викой — не самая большая проблема. Там еще есть запас прочности и запас времени. Есть проблемы и поважнее. Например, когда ты смотришь в темноту и понимаешь, что там таится что-то… Когда ты рассчитал все и поставил на «зеро» и не забыл про «пятерку» — для страховки, но кто-то в последний момент убрал с «пятерки» твою ставку. Кто-то, прячущийся в темноте. А шарик уже прыгает по колесу рулетки, и если выпадет не «зеро»… вот тогда ты можешь раскрывать пачку сигарет в верхнем ящике стола. И курить хоть по блоку в день, потому что тогда уже будет не важно. Потому что кто-то убрал с «пятерки» твою страховую ставку. …Петр Виноградов постучал в кабинет и приоткрыл дверь. — Вика? — сказал он, почувствовав, что наконец-то за пару последних лет он произносит это имя с тихим наслаждением. — Привет. Можно войти? — Здравствуйте, Петр Андреевич, проходите. — Голос бесцветный. Она стояла спиной к двери, и Петр подумал, что и с волосами — тяжелая волна, рассыпанная по плечам, — у нее также все в порядке. Вика (Вика-Вика-Вика), топ-менеджер, так похожий на топ-модель. Великолепно. Все в порядке. Лидия Максимовна, ас всех секретарей и народов, сидит за своим столом в приемной, смотрит на него и в проем приоткрытой двери смотрит на нее. На ее длинные ноги, упругие крепкие бедра и роскошную задницу, которую лишь подчеркивает этот деловой костюм. Что, топ-менеджер, вышло немножко не по-твоему? Все в порядке. И курить мы пока начинать не будем. — Вам звонил Владимир… как его, словом, Лютый, — произнес Петр достаточно громко. — Он хочет говорить с вами. Петр вошел в кабинет, затворил за собой дверь. — Именно с вами, Вика. Вы же с ним почти друзья. Она стояла посреди своего кабинета и смотрела на картину, висящую над ее креслом. Господи, где она отыскала этого сумасшедшего художника и небось отвалила ему кучу денег? Кстати — не ее денег. Девочка явно разошлась. И этот бред, изображенный на картине, — огромная рыба, похожая то ли на средневековую гравюру, то ли на галлюцинацию, плывет по океану, а может, по космосу, а может, по изнанке чьего-то воспаленного сознания… Ладно. Не его дело. Тем более все это скоро должно закончиться. Просто подобный бред выводил Петра Виноградова из себя. А ему не нравилось выходить из себя. Особенно в ситуации, когда музыку заказывал он. Вика начала поворачиваться. Петр услышал, как зашелестели ее волосы, потом увидел ее глаза и ее улыбку… и что-то еще… — Хорошо, Петр, я поговорю с ним, — произнесла Вика. — Уже пора. Волосы качнулись и замерли. И тогда какое-то холодное подозрение кольнуло сердце Петра Виноградова. Он быстро взглянул на Вику, пытаясь понять, что же он только что увидел в ее лице, в ее улыбке, в ее глазах. Боже мой, но это невозможно! Нет, все под контролем. А сердце бешено колотилось, и он с трудом подавил панический крик, прозвучавший, к счастью, лишь в его голове: «Ну-ка, ты, не играй со мной!» Все ли в порядке? После всего что произошло, Петр Виноградов не мог этого сказать наверняка. Теперь вообще сложно было утверждать что-либо наверняка. 5. Снова вести из Батайска Многие считали Алексашку сбрендившим. Ну в общем, все нормально, просто крыша у него немножечко протекает. Лифт не доезжает до последнего этажа, и с этим уже ничего не поделать. Даже в деревне есть свой деревенский дурачок, а в городе, пусть в таком небольшом, как Батайск, своих дурачков несколько. Но бесспорно, Алексашка возглавляет этот любопытный отряд, эту славную когорту тех, над кем можно смеяться, в кого можно тыкать пальцем, но все же побаиваться их влажных, прозрачных и лучащихся то ли добротой, то ли идиотизмом глаз. Да, многие считали Алексашку чуть-чуть того, многие, да не все. А с чего, собственно говоря, людям считать, что он того? Прежде всего потому, что Алексашка был очень добрым и совершенно безобидным парнем. Но на свете, к счастью, еще достаточно добрых людей, много безобидных и неагрессивных. И если исходя из этих качеств пытаться делать такие серьезные выводы, то список кретинов должен был бы возглавлять кто-нибудь вроде Ганди или Папы Римского. Да, Алексашка любовался цветочками, не обижал зверюшек и мог битый час глядеть в одну точку (чаще всего в небо), созерцая что-то, открытое лишь его внутреннему взору. Но подобными вещами промышляют индийские йоги и адепты мудрости Востока, стремящиеся к просветлению, а цветочками любуются девяносто процентов женщин, населяющих планету. В общем-то весьма обширная группа, и делать умозаключение о ее интеллектуальной неполноценности — занятие, мягко говоря, небесспорное. Весьма небесспорное. Зато у Алексашки была феноменальная память. Как у компьютера. С той только разницей, что компьютер запоминает отдельные файлы, а Алексашка — сразу весь массив. Нейроны его мозга устанавливали между собой иногда крайне странные ассоциации, что рождало в его голове не менее странные картинки. Образы, которые иногда требовали дополнения до какой-то целостности, иногда — чтобы Алексашка избавлялся от них, а порой они устанавливали взаимосвязи между вещами, взаимосвязи, остающиеся скрытыми для большинства людей. Алексашка мог запросто поразить вас, сосчитав что-то необычное. Например, (и это самое простое) он мог по стуку вагонных колес определить точное количество вагонов в поезде, по оброненной кем-то реплике — а люди часто, сами того не замечая, пользуются фразами из известных фильмов или книг — мог наболтать целую страницу текста и совершенно точно, хоть на спор, хоть просто так, сказать, откуда она… Но и это было просто. Иногда взаимозависимости оказывались значительно сложнее. Например, между слишком уж легкомысленной женской походкой и опасностью, таящейся в сегодняшней атмосфере, когда прозрачные связи между Землей и Небом становились натянутыми, словно тугие струны. Но это было Алексашкиной тайной. Очень серьезной и страшной тайной. Он хотел бы предупредить, да боялся. А уже по одному тому, что у него имелись тайны, его вряд ли стоило с такой легкостью переводить в разряд идиотов. И у него была еще одна важная тайна. Он слышал. Конечно, все люди слышат, одни лучше, другие хуже, но с Алексашкой дела обстояли по-другому. Он слышал далекие молнии, грозы, которые гремели где-то за сотни километров и приходили лишь через сутки, и еще он слышал голоса. Но это не были голоса, повелевающие шизофрениками. Он слышал голоса тех, кого любил. — Санюш, Алексаш, ну что ты застыл как вкопанный? Все, поздно уже туда смотреть. Нет ее больше… Санюш! Держи! Алексашка вздрогнул и расплылся в улыбке. Перед ним стояла тетя Зина и протягивала ему веерок — грабли. Именно так оно и было, почти слово в слово. Тогда, в пору, казавшуюся теперь такой далекой, когда он еще любил ее, ту, кого тетя Зина за глаза называла гулящей, а иногда и шлюшкой. — Алексаш, ну что ты застыл как вкопанный? — прозвучал тогда ее голос, веселый, чуть с хрипотцой голос. — Это, между прочим, мое окно, чего таращишься? Алексашка так же вздрогнул и покраснел. Было шесть пятнадцать утра, и она должна была спать, и он вовсе не ожидал увидеть ее на улице. — Любопытной Варваре… — произнесла она, поравнявшись с ним, потом весело щелкнула языком, повернулась и направилась в свой подъезд. Алексашка смутился и начал скрести землю веерком — здесь был его участок уборки, — затем все же поднял голову и посмотрел ей вслед. Она была в узких голубых джинсах, ее обтянутые бедра и крепкие тугие ягодицы завораживающе плавно покачивались. Рот у Алексашки приоткрылся, и он не мог оторвать глаз — ничего более прелестного в это утро он даже не предполагал увидеть. С тех пор прошло больше года. Он тогда очень любил ее и всегда слышал ее голос. Всегда, когда смотрел на нее через окно и когда она жила своей другой, запретной жизнью. — Ох, Алексаш! Беда ты моя… В шлюшку влюбился?! Ой, горемыка ты мой! — говорила тетя Зина, дворничиха. Она была добрая. Потом произошло кое-что, с тех пор тоже уже прошло почти восемь месяцев. Точнее — семь месяцев и двадцать четыре дня. Ее голос перестал звучать для Алексашки. Потому что, когда она так напугала Алексашку и смеялась над ним, что-то сломалось внутри его головы и внутри его сердца. В тот день Алексашка перестал любить ее. И теперь для него звучали голоса совсем других людей. И прошло уже семь месяцев и двадцать четыре дня. Тетя Зина была добрая. Только она ничего не понимала. Потому что Алексашка застыл как вкопанный, уставившись на ее окно, совсем по другой причине. У них были одинаковые имена. Ее тоже звали Сашей. Тетя Зина говорила, что она блудит, что она гулящая, но это не мешало Алексашке восхищаться ею. И он всегда слышал ее голос — когда ей было хорошо и когда ей было плохо. Он чувствовал ее. Потом, после того дня, когда она испугала и насмеялась над ним, все это закончилось. Сейчас тетя Зина сказала, что ее больше нет. Поздно уже… Только кое-что не позволяло Алексашке согласиться с тетей Зиной полностью. Он не мог сказать ничего наверняка, потому что ее голос перестал звучать для Алексашки намного раньше, прежде чем с ней случилась беда, но… Сейчас он уставился на окно совсем по другой причине. Тогда он видел убитую женщину в ванной. В числе понятых Алексашка проскочил в квартиру, прошел следом за остальными по длинному коридору и из-за плеча тети Зины взглянул в ванную комнату. Он увидел женщину с перерезанным горлом. Это зрелище, как боялась тетя Зина, не напугало его, скорее вызвало несколько отстраненное любопытство, как будто Алексашка изучал новый, незнакомый ему объект. — Обнаружено тело гражданки Александры Афанасьевны Яковлевой, — услышал Алексашка. Потом тот же голос произнес: — Выключите эту чертову музыку! Алексашка смотрел на труп. Компьютер в его голове получил громадный массив информации. Нейроны его мозга устанавливали новые ассоциации. Алексашка вспомнил что-то, какое-то несоответствие, хотя с анализом в его голове дела обстояли сложнее. Он смотрел и видел… — Мне было бы жаль резать такое красивое тело, — прозвучал другой голос. Алексашка посмотрел на того, кто это сказал, и понял, что человек этот говорит неправду. Он, может быть, сам не догадывался об этом, но компьютер в голове Алексашки немедленно вычислил его: зрелище красивого разрезанного тела доставляло ему удовольствие. Хотя человек никогда бы этого не признал — лишь профессиональный интерес… Сейчас тетя Зина произнесла: «Все, поздно уже туда смотреть. Нет ее больше…» Возможно, что тетя Зина права. Возможно, что ее больше нет. Однако также возможно, что тетя Зина ошибается. Но сейчас Алексашка слышал совсем другие голоса. И громче всех — голос маленькой девочки, с которой он дружил, хотя они обменялись всего несколькими фразами. А в основном лишь улыбками. Алексашка любил детей и часто слышал голос этой очаровательной кудрявой девчушки. И знал, что день, нехороший день, когда прозрачные связи между небом и землей опасно натягиваются, словно тугие струны, которые вот-вот лопнут, этот день приближался. Девочку звали Алесей Примой. Каждый день в шесть пятнадцать утра Алексашка был уже во дворе — работа дворника заставляла вставать рано. Но после обеда начиналась его настоящая работа, работа, которую он очень любил. Когда-то существовала мощная всесоюзная организация, располагающая огромными средствами и называемая «Зеленстрой». Теперь пришли сложные времена, стало не до озеленения и уж тем более не до Алексашкиной красоты. Не до цветочных клумб, выполненных им в виде ниспадающих фонтанов, не до тихих сквериков с подстриженными в виде шаров, волнистых дорожек или причудливых зверей зелеными кустами. Но несмотря на отсутствие средств, он продолжал наводить свою красоту, только уже в нескольких прилегающих к его дому дворах, в сквере напротив и на территории средней школы, с весны по осень превращенной руками Алексашки в территорию волшебной сказки. И даже местные хулиганы старались не вытаптывать эту красоту, не ломать зеленые кусты, превращенные в гномов, медведей, в мчащийся куда-то поезд, увлекаемый паровозом с огромной трубой. Начиная с обеда и до позднего вечера Алексашка не расставался с садовыми ножницами, и, когда приезжавшая с проверкой комиссия пришла в явный восторг от живых шедевров, когда в ростовской областной газете появилась статья про «батайского зеленого кудесника», местная администрация пришла к выводу, что негоже все это списывать на дело рук городского дурачка. Администрация отыскала совсем небольшие средства, и Алексашка подписал договор, в котором его именовали «художником по озеленению». Вечерами он сидел у себя в комнате и что-то вырезал из дерева. Гномов, медведей, паровозик с огромной трубой… И смотрел в окно напротив. Там жила женщина с розовой кожей, ее тоже звали Сашей. Все соседи шептались и говорили о ней разные гадости, но она была прекрасна. Алексашка наблюдал за ней давно. Он знал, как она просыпалась (к тому времени он уже заканчивал убирать территорию двора и спешил домой попить чайку), как шла в ванную и выходила оттуда, закутанная в полотенце, потрясающе красивая и эфемерная, словно она и не женщина вовсе, а сказочная фея, умытая светом распустившихся цветов. Алексашка смотрел, как она завтракала, он любовался тем, как она ест, как пьет крепкий, без сахара кофе, как причесывает свои волосы, ниспадающие волнами; он видел, как она танцует в одиночестве, включив музыку, а потом надо было спешить на работу. Утром ощущение от нее было совсем другое, словно она являлась существом бесплотным, почти ангельским. Вечером и ночью дела обстояли иначе. Иногда она задергивала занавески, и за ними были силуэты ее гостей, смех, музыка, а потом приглушенные стоны… Алексашка знал, что там происходит. Но образ утренней девы, существа почти ангельского, от этого почему-то не разрушался. Она была недоступна, она была частью взрослого мира, куда Алексашка, наверное, так и не ступил, оставаясь со своими кустами и радуя детишек сказочными гномами. А однажды она обнаружила, что он за ней наблюдает. Была осень, когда начинали дуть пронизывающие ветры, но этот вечер оказался на редкость тихим. Она, как обычно, вышла из ванной комнаты совершенно обнаженная. Полотенцем обмотала голову и встала перед зеркалом. Потом нагнулась, надевая шерстяные носки. Алексашка почувствовал, что у него перехватило дух. Он припал глазами к стеклу. Она поднялась и посмотрела в зеркало, подняла руки к волосам и сняла полотенце — мокрые волосы рассыпались по плечам; она повернулась к зеркалу боком, разглядывая себя, потом приподняла руками грудь. Алексашка ощутил, как к горлу подкатил огромный ком и в его паху затрепетало. И тогда она его увидела. Алексашка смертельно перепугался. Первое, что ему взбрело в голову, — это немедленно присесть, спрятаться. Света в Алексашкиной комнате не было, лишь в коридоре, и поэтому она могла увидеть только его силуэт, но все равно Алексашка смертельно перепугался. Его сердце бешено колотилось, и вряд ли он мог с точностью сказать, сколько просидел вот так, у подоконника. Потом он приподнялся и снова посмотрел в окно. Топили у них в ту осень почему-то нещадно, но по лбу Алексашки бежали капельки холодного пота. Она сидела на стуле. Голая. Намазывала тело кремом. Потом она взяла черные трусики и начала их медленно надевать. Затем усмехнулась и начала снимать их… Алексашка почувствовал, что вот-вот потеряет сознание, в его паху все мучительно болело — сейчас она была вовсе не его утренней девой. Она знала, что за ней наблюдают, но не подавала виду, а может, ей было все равно. Она вывернула трусики с изнанки и быстро надела их, приподнявшись на стуле. Тело Алексашки дрожало. А потом она подошла к окну, и быстро запахнула занавески. Алексашка почувствовал, что находится в точке, близкой к критической норме восторга. С тех пор она знала, что Алексашка наблюдал за ней, но никогда сразу не задергивала занавески. И он изучил каждый миллиметр ее тела. Она просто играла с ним, и, быть может, в ее игре была издевка, может быть, она посмеивалась над дурачком или испытывала по отношению к нему нечто вроде жалости, а может, ей было просто все равно. Но вряд ли она предполагала, что дурачок Алексашка может любить ее. И слышит ее голос, ее подлинный голос, который не издевался и не смеялся над ним и который тоже умел любить. Она была недоступна, она была из того взрослого мира, куда Алексашка, наверное, так и не вступил, и она была Ангелом. Узнав об этом, она, наверное, сильно бы удивилась. А может быть, даже почувствовала бы нечто совсем другое… Ведь где-то существовал мир, пусть это даже иллюзорный мир внутри головы дурачка Алексашки, где гражданка Александра Афанасьевна Яковлева была Ангелом. Хотя, быть может, существовало другое объяснение. Быть может, ей была отвратительна эта любовь — она продавала свое тело и мечтала о том, что когда-нибудь все в ее жизни переменится. В эту картину мира дурачок Алексашка со своей любовью явно не вписывался.