Он уже отпустил сознание на волю, предоставив ему скользить среди многочисленных существ, скрытых волнистой поверхностью, – от одной искорки к следующей. Это сделалось у него чем-то вроде привычки. Где бы Флакон ни оказывался, он распускал во все стороны щупальца, разраставшуюся подобно корням сеть своего знания об окружающем мире. Без этого ему теперь было неуютно. И однако подобная чувствительность вовсе не всегда казалась даром. По мере того как он осознавал, насколько все вокруг связано между собой, он также все более склонялся к подозрению, что любая из жизней замкнута в своем собственном круге и практически слепа по отношению ко всему внешнему. Дело тут не в масштабе, не в размере претензий тех, кто находится внутри круга, даже не в том, во что они верят, – они кружили там, совершенно ничего не зная об огромной вселенной за его пределами. Сознание иначе не может. Оно не рассчитано на глубину, и даже если ему доведется прикоснуться к чуду, оно соскальзывает, не в силах ухватиться. Нет, нам вполне достаточно щепок, летящих от удара топора, забиваемых гвоздей, семян, что мы сеем, вкуса эля во рту, ощущения любви и желания на кончиках пальцев. В тайнах неизвестного, тем более непознаваемого, покоя не найти. Он – в нашем доме, в знакомых лицах, в прошлом у нас за спиной и в будущем, на которое мы рассчитываем. Это – то, что прочно. То, за что мы изо всех сил держимся. Даже если мечтаем о совсем ином. Неужели дать определение религии столь легко? Мечты об ином. Жажда, подпитываемая верой, которая отображает желаемое через ритуалы. Верой в то, что потребное нам тем самым существует. Что искомое действительно найдется. Что уверовать означает создать, а создать означает обрести. Но не справедливо ли с подобной точки зрения и обратное? То, что отвергнутое нами существовать перестает. Что «истина» рождается самим поиском. Что мы созидаем, чтобы уверовать. А обретаем лишь то, что сами создали. Что чудо существует только внутри нас? Мы создаем богов собственной верой. И точно так же можем их уничтожить. Одной лишь силой мысли. Кратковременным отказом, мгновенным отречением. Не в этом ли и заключается весь смысл грядущей войны? От таких мыслей Флакона пробрала дрожь, он втянул в себя щупальца сознания, отпустив восвояси безразличные ко всему искорки, мечущиеся в речных глубинах. Сейчас ему требовалось что-нибудь более близкое. Более… человеческое. Его крысы в трюме. Смрад кашлянул и кинул в «корытце» пару монет. – Не видать тебе твоей «клети», Горлорез. Сам увидишь, как эти две сейчас в четыре превратятся. Он нахмурился, поднял взгляд. – Ну, чего ждешь, болван? Бросай уже кости! – Шутки шутишь? Эй, Эброн! – Ну да. Он зачаровал «корытце». Горлорез наклонился вперед. – У тебя, Смрад, похоже, возникли сложности – и ты, Эброн, прислушайся, ты ведь у нас тоже маг и все такое. – Эй! Это ведь я тебе только что… – Вот за это, да, спасибочки. Но ты все равно прислушайся. А тебе, Смрад, вот что скажу – может, тебе кажется, что колдовать над костями и безопасно, особенно когда играешь с простачками или с чародеями навроде тебя самого, хотя это одно и то же. Только меня, если ты не забыл, звать Горлорезом. У меня профессия – людей убивать, да такими способами, которых ни один солдат в здравом уме и вообразить-то не посмеет. Чуешь, чем пахнет? Если ты в игре своими талантами пользуешься, может, и мне пора начать? – Нижние боги, – выдавил Смрад, – чего ты кипятишься-то? – Ты жульничаешь! – И что с того? – Используя магию! – На другое я больше не гожусь, ловкость уже не та. Так что я это, может статься, от безысходности, вот. – От безысходности? Эброн мне не даст соврать, если по-честному жульничать, так оно нормально. А колдовать мы не договаривались! Ты, Смрад, прямо-таки напрашиваешься на перо, и не будь я таким щедрым, да вдобавок еще и трезвым достаточно, чтобы не резать собственного взводного целителя без веской причины, уже бы вся палуба в крови была. – Знаешь, Смрад, где-то он прав. Только это я собрался присесть с вами поиграть по-честному… Смрад фыркнул столь выразительно, что Эброн мгновенно заткнулся. – Да ты, Эброн, не успел еще присесть, как все поле чарами окутал. Я за эту твою паутину всего-то только и потянул чуток… Горлорез вытаращил глаза, потом ткнул в сторону Эброна полированной костяшкой: – А вот это видел? Раз уж тебе так нравится колдовать, может, сожрешь ее и не подавишься? А потом другую? Раз уж на то пошло, почему бы тебе их все не съесть? – Вот не хватало мне еще… Горлорез угрожающе нагнулся над расчерченным мелом прямо по палубе игровым полем. Эброн взвизгнул. Дальше дело приняло совсем уже дурной оборот, и крысе Флакона с трудом удалось убраться невредимой. Мертвоголов сидел, завернувшись в одеяло, и взирал на бесчувственную Хеллиан. Та вырубилась прямо посреди любовных игр, что, похоже, было для нее обычным делом. Неподалеку присел еще один солдат, глядя на принца из Семи Городов с понимающим выражением на лице. Впрочем, для молодого человека это было не единственной возможностью обрести нынешней ночью утеху и все остальное, он уже собирался выскользнуть из-под одеяла. По счастью, единоличность притязаний Хеллиан распространялась исключительно на ром и тому подобное. Вот на кувшин в чужой руке она действительно взирала с ревнивой яростью отвергнутой любовницы. Но, пьяница там или не пьяница, дурой Хеллиан не была и всю запутанность желаний Мертвоголова вполне понимала. Нет, дураком в данном случае был как раз тот, кто сидел неподалеку. Сержант Урб, чья любовь к этой женщине поблескивала, словно взбудораженная поверхность родника, бесконечно подпитывающегося из глубинных слоев самой детской веры. В то, что однажды ее сознание прояснится и она наконец-то разглядит того, кто стоит прямо перед ней. И весь дарованный алкоголем соблазн развеется в мгновение ока. Идиот. Но разве мало вокруг идиотов? Бесчисленное множество. Когда Мертвоголов наконец шевельнулся, Флакон выскользнул из крысиного мозга. Подглядывать за подобными делами – занятиями любовью – ему всегда было неловко. И потом, разве бабушка не вдалбливала ему в голову раз за разом, что таланты могут сделать его неисправимым извращенцем? Еще как вдалбливала. Сканароу приблизилась и встала рядом с облокотившимся на планширь капитаном Рутаном Гуддом. – Какая темная вода, – произнесла она негромко. – Сейчас ночь. – Ты, похоже, предпочитаешь простые объяснения? – Потому что, Сканароу, сама жизнь проста. Все сложности, которые нас мучают, мы сами же и нацарапали изнутри собственного черепа. – В самом деле? Вот только менее настоящими они от этого не становятся. Ты согласен? Он пожал плечами. – Что тебе нужно? – Много всего, Рутан Гудд. Он повернул к ней голову – и, похоже, поразился тому, как близко она стоит, ростом почти с него самого, темные глаза уроженки Кана сияют, – но потом снова отвернулся. – И отчего ты решила, что я способен помочь тебе в твоих потребностях? Она улыбнулась, и улыбка, пусть даже капитан ее не видел, была очаровательной. – Кто произвел тебя в капитаны? – спросила она. – Один безумец. – И где это случилось? Он провел пальцами сквозь бороду, нахмурился. – Если не секрет, к чему все эти расспросы? – Знаешь, Добряк был прав. Мы должны помогать друг другу. И я хотела бы побольше о тебе узнать, Рутан Гудд. – Это совершенно незачем. Она тоже облокотилась о планширь. – Ты что-то скрываешь, капитан. Но это неважно. У меня неплохо получается разгадывать загадки. В списке офицеров Четырнадцатой ты в самом начале. А это означает, что на момент ее формирования ты уже был в Малазе и дожидался назначения. И что же это за армии вернулись на остров Малаз в таком состоянии, что их осталось только переформировывать? Восьмая. И Тринадцатая. Обе – после Корельской кампании. Восьмая прибыла как раз к отплытию Четырнадцатой, но с учетом того, как медленно работают армейские бумагомараки, вряд ли ты из Восьмой – и потом, Фарадан Сорт оттуда и тебя не знает. Я спрашивала. Значит, остается Тринадцатая. И это довольно… любопытно. Ты служил под командованием Сивогрива… – Боюсь, ты все перепутала, – перебил ее Рутан Гудд. – Меня, Сканароу, перевели из флотилии Нока. Я и морпехом-то не был… – На каком корабле ты служил? – «Дхэнраби». – Который затонул в Ударной бухте… – Вот именно. – …восемьдесят лет назад? Он надолго уставился на нее. – Не находишь, что подобная память представляется несколько маниакальной?