– Не трогай ее, Наппет. Наппет шагнул к Ласту. – Посмотрите-ка на нашего деревенщину – нашел себе скотинку, чтобы приголубить. Только квелую какую-то – Бриз, и та куда аппетитней выглядит. – У личинки и оружия-то нет, – сказал Ласт. – Тупая потому что. Я б на ее месте обзавелся топором, и побольше. Для начала тебя бы прикончил вместе с твоей бабой. Потом – толстого Раутоса с его бесполезными идиотскими вопросами. – Первым делом, Наппет, она б тебя зарубила, – усмехнулся Шеб. – Само собой, попыталась бы, поскольку я здесь самый опасный. Но я бы ей башку-то раскроил. – Не самый опасный, – поправил его Шеб, – а самый тупой. Она б тебя чисто из жалости пришибла. – Пойдем лучше готовить пищу, – сказал Ласт Асане, которую продолжал прикрывать массивной мускулистой рукой. – Извини, Наппет, но на тебя у нас добычи не хватит. Наппет шагнул еще ближе. – Только попробуй со мной не поделиться… Ласт резко развернулся. Его кулак врезался Наппету в лицо, сломав нос. Тот отшатнулся, обливаясь кровью. Об пол стукнулось несколько зубов. Кувалда выпала из рук. Следом повалился и Наппет, свернулся в комочек, прикрывая разбитое лицо. Остальные уставились на Ласта. Потом Шеб попытался рассмеяться, но вышло неубедительно. – Пойдем, – повторил Ласт Асане. Они вышли из комнаты. – Я пойду обратно на балкон, – почти сразу же заявил Шеб. Раутос принялся копаться в своем мешке, пока не выудил оттуда какие-то тряпки и флягу. Он подошел к Наппету, присел рядом на корточки и проворчал: – Давай-ка посмотрим, что тут можно сделать. Предательство может казаться мертвым, словно куча остывшей золы, – и в одно мгновение вспыхнуть заново. Что побудило меня устроить резню? Это были мои сородичи. Товарищи. Те, кого я любил. Как я мог с ними так поступить? Жена хотела причинить мне боль – зачем? Что я ей такого сделал? Горимова сестра? Но это же сущая ерунда. Бессмыслица. И вовсе не причина для скандала, как она этого сама не поняла? Она сделала мне очень больно, но я все равно никогда не забуду ее глаз – ее лица – в тот миг, когда ее убивал. И никогда не пойму, почему у нее был такой вид, будто это я ее предал. А не она меня. Сестра Горима – это ж вообще не про нее было. Я не для того с ней связался, чтобы жену обидеть. Просто так получилось. А она мне в отместку все равно что кинжал в сердце вонзила. Сама должна была понимать, что я этого так не оставлю. Я человек гордый. Потому-то им всем и пришлось умереть – тем, кто все знал и хихикал у меня за спиной. Я был обязан преподать им урок, вот только когда все кончилось, понять тот урок было уже некому. Кроме меня, но это было уже не то, поскольку означало совсем уже другой урок. Верно? На равнине ждет дракон. И даже не моргает. Когда он как-то раз моргнул, все исчезло. Все исчезло и все исчезли. Больше он так не будет. Когда ты моргаешь, мгновение исчезает навсегда. Ты даже и не знаешь, сколько времени прошло. Одно мгновение или тысяча лет. Даже не знаешь наверняка, видишь ли сейчас то же самое, что и раньше. Неоткуда узнать. Пусть ты так думаешь, пусть себя в этом убеждаешь. Что перед тобой – продолжение всего того, что было. Что виденное тобой никуда не исчезло. В этом ты себя уверяешь. В такую вот игру играет с тобой твой рассудок. Чтобы не свихнуться. А теперь подумай о том единственном случае – его еще никто не избежал, – когда ты моргнул и все, что ты считал настоящим, вдруг изменилось. От того, что было до, к тому, что было после. С ним приходят дурные вести. С ним приходят горе и ужас, способные раздавить душу. Спрашивается, как долго ты моргал? Нижние боги, да целую вечность, чтоб ее! Глава четырнадцатая Остановите этот безумный удар Все вы, кого я знал, что мотыльками влипли В неподвижную паутину наших юных дней Восстаньте из ярко-белой пены Пока я не успел нырнуть в море Взвойте, чтоб прервать мой дикий бег И дикий блеск глаз – но я слышу зов Прежней жизни, дневной жары Цикад, стрекочущих среди высоких трав Где я ребенком шагал вдоль дороги И лето казалось мне вечным Дни не кончались, и я играл В воинов и дикарей, был героем-гвоздем На который нанизаны трепещущие миры Синие, как новорожденное железо, а соленые ветры Не задули еще, не впились зубами ржавчины В мой прочный хребет, в каленые ребра Что способны нести на себе золотую тяжесть Многотысячных судеб Где вы теперь, лишенные морщин лица Богатых, шепчущих летних дней Когда мы, подобно богам, правили диким Неприрученным миром. Остались лишь оболочки Шелковые нити, что устало тянутся следом И ты, что обрушиваешься на меня в слепой Горячке – твой удар не отвести Море ожидает нас всех, обещая Разъесть, растворить все юные дни, Сломанные гвозди, хрустнувшие ребра Солнечные дни уплывают по нему прочь, прочь Навеки прочь. «Жалоба сломанного гвоздя» Рыбак Откуда-то доносились предсмертные вопли, но к подобным звукам Военный вождь Голл за свою жизнь успел привыкнуть. Он развернул своего коня на проселке, вгляделся – глаза ел плавающий в воздухе дым – и разразился потоком проклятий. Из обнаружившейся в долине деревушки высыпало сразу несколько конных разъездов – пики высоко вздеты, на них подпрыгивают и развеваются окровавленные трофеи. – Колтейн забери этих болванов, да и растопчи напрочь! Джарабб, скачи к их командиру. Я приказываю ему собрать отряд и возобновить разведку на юге – и чтоб больше никаких атак! Скажи придурку, что если он еще раз ослушается, я отберу у него всю добычу, и жены его с дочерьми тоже будут моими, все до единой. Джарабб сощурился. – Это Шелемаса, вождь. – Пусть так. Значит, я заберу ее мужа и сыновей, обращу в рабство и продам кому-нибудь из д’рас. Клянусь сломанным носом Бальта, ей следует получше управлять своими воинами.