— Ну уж какой есть. — Потому за тебя никто и не вступится перед отцом Питиримом. — Это перед попом, что ли? — Ага, перед ним. — Интересный он у вас какой-то. Явно что-то от меня хочет, а что — не говорит. — А ты не знаешь? — Нет, не знаю. Может, ты расскажешь? — Может, и расскажу. — Так говори… — Некогда мне с тобой сейчас разговоры вести. Вот как повечеряешь, так приходи к крайнему гумну… — А ты придешь? — Может, и приду, коли время будет, — решительно поднялась молодая женщина и, не оборачиваясь, пошагала прочь. День после этого тянулся как густой кисель из чашки, но всё же подошел к концу. Отогнав стадо в деревню, пастухи разошлись по домам. Дмитрий, дождавшись темноты, пошагал к назначенному месту и едва не заблудился. Только народившаяся луна давала мало света, и парень совсем уже было растерялся, когда чья-то рука затянула его в большой сарай. — Вот ведь бестолковый, — досадливо зашептала ему на ухо Дарья, — ты бы еще звать начал! Тот, впрочем, и не подумал оправдываться, а крепко обхватив руками женщину, попытался ее поцеловать. — Не балуй, — вывернулась из объятий молодуха. — А ты не за этим пришла? — Может, и за этим, только все одно — не балуй! Быстрый какой… — А чего время терять, — горячо прошептал ей парень и снова обнял. На сей раз Дарья не стала противиться его ласкам, и скоро они упали в прошлогоднее сено. Поначалу в темноте было слышно лишь шуршание и смешки, затем их сменили звуки поцелуев и, наконец, раздались полные сладострастия стоны и иступлённый шепот: «Шибче-шибче!» Снаружи, прижавшись к стене, стояла Машка и, закусив до крови губу, слушала эти звуки. Ее высокая грудь прерывисто вздымалась, а пальцы скребли по бревнам. Наконец девушке стало невмоготу и, простонав про себя: «Вот змеюка», опрометью бросилась бежать прочь. Занятые друг другом любовники даже не заметили, что кто-то был рядом. Утолив первую страсть, они лежали рядом, обмениваясь время от времени короткими фразами, прикосновениями рук, касаниями губ. — А ты, Митька, не совсем уж пропащий, — прошептала молодуха, прижимаясь к нему, — кое-чего умеешь… — Дима. — Что? — Димой, говорю, зови меня. Бесит этот «Митька» уже. — Ди-мо-чка, — протянула она, как бы пробуя имя на вкус, — сладенько звучит, прям как ты. — Понравилось? — Угу. — Еще придешь? — А ты что, уже прощаться надумал? — Нет, конечно, просто… — Не знаю, Дима. Скоро муж с города вернется, да и тебе недолго тут осталось… — О чём это ты? — А, так ты не знаешь же ничего. Питирим с Кузьмой тебя в рекруты сдадут. — Это как так? — Как-как, сдадут и вся недолга! — Погоди-ка, а если я не хочу? Да и рекрутчину, я слышал, отменили… — Вот-вот, теперь по жребию призывают. — Я никакой жребий не тянул. — А ты тут при чём? Его другой Митька вытянул, а его Питирим отпускать не хочет. — Какой Митька и при чем тут Питирим? — Ой, там дело совсем запутанное да давнее. Батюшка-то наш в прежние времена женат был, да только прибрал Господь и жену его, и детушек, только то давно было. Так он бобылем и жил, думал даже в монастырь уйти. Совсем было ушел, да случился мор. Тут тетка Лукерья и померла, а Митька — сын ее — сиротой остался. Вот он и взял его к себе, заместо своих. Приход ему он, конечно, не передаст, для того к духовному сословию принадлежать надобно, а Митька — сын крестьянский. Но грамоте он его обучил да обещал денег на первое обзаведение дать. И вот случился же такой грех, попал на него жребий! А он только женился… — И что с того, я-то тут каким боком? — Ой, Димочка, до чего же ты бестолковый! Ты Митька и он Митька, ты Будищев и он Будищев, у нас в деревне все такие, понял? — Офигеть! Поп ваш совсем уж берега попутал. Хотя, подожди, видел я этого Митьку, мы же с ним совсем не похожи… — А кому это интересно, схожи вы или нет? Как в бумагах написано, так и будет. Кабы ты местный был али ремесло какое дельное знал, может, за тебя бы мир и заступился. А так кому ты нужен? Разве мне, и то на пару ночей… — Вот, блин! — Ты чего удумал? — Ничего, валить отсюда надо! — Ну, так не прямо же сейчас? — озабоченно спросила Дарья и прильнула к нему всем телом. — Часок погожу, — усмехнулся Дмитрий и, обхватив женщину руками, уложил её на себя. — Хоть час — да мой! — Да и куда тебе бежать без пачпорта, — промурлыкала она, едва отдышавшись после приступа страсти. — Крестьянского труда ты не знаешь, ремесла тоже. Тебе одна дорога — в солдаты. Разве только барыньку какую найдешь или купчиху вдовую и будешь ее ублажать. Тогда прокормишься, а так… — Да, дожил, в альфонсы меня еще не записывали! — Куда? — Да ладно, не бери в голову. Я, когда в больнице попа вашего со старостой слушал, так подумал, что они меня хотят в наследники вашего барина записать. Дескать, единственный сын его, и все такое… — Ох, уморил, — засмеялась молодуха, — да где ты такое видел, чтобы ублюдков в благородные записывали? Коли так, так у нас в деревне да ещё в Климовке с Мякишами от таких дворян не протолкнуться! Да и есть у него дети, у Блудова-то… — Ну да, упорол косяк, вижу. — Что, не хочешь на службу? — Да как тебе сказать, — задумался Дмитрий, — я там, у себя, короче, где жил раньше, года не прошло, как дембельнулся. — Чудной ты и говоришь непонятно. Армейская жизнь оказалась совершенно не похожа на то, что себе воображали молодые люди, прежде чем записались в армию. Множество ограничений, бесконечная муштра, неудобная форма и необходимость постоянно козырять всякому, кто по званию выше тебя, чрезвычайно осложняли жизнь двум приятелям — вольнопёрам. Впрочем, Алексею Лиховцеву и Николаю Штерну весьма помогало осознание правоты дела, за которое они выступили, записавшись в армию. К тому же Николаша, как скоро его стали называть все товарищи вольноопределяющиеся, обладал крайне легким характером и совершенно не убиваемым жизнелюбием, так что он и сам быстро вписался в полковую жизнь и умел поддержать друга. По своему положению, они вполне могли проживать на частных квартирах в городе, однако Лиховцев не мог позволить себе подобных трат, а Штерн не захотел оставлять его одного. Поэтому жизнь они вели казарменную и вскоре достаточно близко узнали изнанку «доблестной русской армии». Многие офицеры были людьми крайне ограниченными и не интересовались в жизни ничем, кроме карт, водки и гарнизонных сплетен. На необходимость командования солдатами они смотрели как на неизбежное зло, с которым приходится мириться. Делами службы господа офицеры себя почти не утруждали, а потому заправляли всем в казармах унтера. Причем иногда казалось, что главной заботой этих тиранов, словно вышедших из-под пера Салтыкова-Щедрина, было сделать бытие своих подчинённых совершенно невыносимым. Особенно страдали от их придирок новобранцы. Вчерашние крестьяне, непривыкшие к строгостям военной жизни, они постоянно попадали впросак и нарушали то одно, то другое требование устава, а то и просто неписаное правило, за что тут же получали взыскание. Причем всякое дисциплинарное наказание сопровождалось мордобоем, и наоборот. К счастью, находившихся на привилегированном положении вольноперов это не касалось, но всякому человеку, имевшему хоть немного человеколюбия в душе, наблюдать эту картину было невыносимо. Справедливости ради, следует сказать, что в роте штабс-капитана Гаупта, где они имели честь служить, отношение к нижним чинам было не в пример более гуманным, нежели у других командиров. Владимир Васильевич, в отличие от прочих офицеров полка, весьма дотошно входил во все мелочи, касавшиеся своего подразделения. Сам он никогда не бил солдат и не поощрял этого со стороны унтеров. Излишне мягким, однако, он тоже не был, и за всякий проступок, замеченный им, немедля следовало положенное по уставу наказание. Возможно, поэтому его подчиненные выглядели не такими забитыми, как в других ротах. Но вот старший офицер роты — поручик Николай Августович Венегер — был его полной противоположностью. Нижних чинов он откровенно презирал, а если нечасто бил лично, то не из соображений человеколюбия, а только лишь из брезгливости. Недавно переведенный из гвардии за какой-то проступок, он полагал себя несправедливо наказанным и потому едва ли не карбонарием. По-русски он разговаривал, безбожно грассируя на французский манер, и слыл большим знатоком бильярда, а также бретёром. Полковые дамы были от него в восторге, главным образом оттого, что не знали, как он злословит на их счет, безудержно хвастаясь победами. С Гауптом его отношения явно не сложились, хотя до открытого конфликта пока не доходило. Третьим офицером в их роте был недавно выпущенный из юнкерского училища подпоручик Сергей Александрович Завадский. Молодой человек хрупкого телосложения и невысокого роста, он был чрезвычайно стеснителен, оттого скоро получил от сослуживцев прозвище «Барышня». В тот день их полк должен был получить долгожданное пополнение, после чего сразу же выступить в поход. Обычно в карантин за новобранцами посылали кого-нибудь из батальонных или ротных командиров с унтерами, но на сей раз комиссию возглавил сам полковник Буссе. С собой он взял командира первого батальона подполковника Гарбуза, Гаупта и своего адъютанта поручика Линдфорса, большого приятеля Венегера. Владимир Васильевич, не понаслышке зная о «превосходных» качествах полковых писарей, попросил приятелей-вольноперов, отправиться с ним и взять на себя бюрократическую миссию. Вообще-то он мог, конечно, приказать. Но вольноопределяющиеся люди почти вольные, к тому же Николаша был кузеном очаровательной Софьи Модестовны, и штабс-капитан относился к молодым людям покровительственно. На плацу посреди карантина неровными рядами стояли примерно полторы сотни призванных из запаса мужиков и тоскливо озирались на столпившееся вокруг начальство. — И где только набрали эдакое убожество? — громко фыркнул Буссе. — Скоро выступать, а тут черт знает что пригнали! — Совсем оскудела Русь-матушка, — согласился с ним командовавший карантином майор Смирнов и пьяно качнулся. — Сами видите… — Да уж вижу, — нахмурился полковник и отодвинулся, наморщив нос. — Негодные к строевой есть? — Никак нет, все освидетельствованы нашим глубока… глубоку… тьфу, пропасть, глубокоуважаемым эскулапом. Признаны годными.