– Постараюсь, – ответила Элизабет. – Ну пожалуйста! – Завтра у меня разговор с полицией штата. Если получится, то приеду. Если нет, то на следующий день. – Обещаете? – Обещаю, – ответила Элизабет, хотя чинить поломанные вещи никогда не умела и даже не пробовала. * * * Забравшись обратно в машину, Элизабет все еще чувствовала себя в полном раздрае, и, как и в другие моменты своей жизни, когда было некуда пойти и нечем заняться, в итоге оказалась возле церкви своего отца – скромного строения, которое узкой и бледной тенью возвышалось на фоне ночного неба. Остановив машину под высоким шпилем, оглядела маленькие домики, выстроившиеся в темноте, словно коробки, и в сотый раз подумала, что вполне могла бы тоже жить в одном из таких домиков. В такой же бедности, где люди работают, растят детей и помогают друг другу. Добрососедские отношения вроде бы большая редкость в наши дни, и она в очередной раз подумала, что многое из того, что делает это место таким особенным, – заслуга ее родителей. Как бы они с отцом ни расходились во взглядах на жизнь и на то, какую именно жизнь следует вести, пастырем он был от Бога. Если людям требовалось найти путь к Господу, то лучшего проводника было просто не сыскать. Доброта. Общность. Фактически только он и поддерживал жизнь в этом районе, но все давно заглохло бы, если б не делалось так, как единолично решил он сам. Элизабет потеряла веру в это, когда ей было семнадцать… По узкой дорожке она прошла под густыми деревьями и оказалась у домика священника, где жили ее родители. Как и сама церковь, он был маленький, простой, и без всяких затей выкрашен белой краской. Она не ожидала застать кого-то бодрствующим, но ее мать сидела за кухонным столом. У нее были такие же скулы, как у Элизабет, те же глубокие глаза – красивая женщина с тронутыми сединой волосами и кожей по-прежнему гладкой, несмотря на долгие годы тяжелой работы. Элизабет целую минуту наблюдала за ней через окно, слыша лай собак, далекий локомотив, плач младенца в каком-то из домов вдали. С момента стрельбы в подвале она старательно избегала этого места. «Тогда почему же я здесь?» Не из-за отца, подумала она. Вот уж нет. Никогда. «Тогда почему?» Но она знала. Постучавшись, Элизабет выждала, пока за москитной сеткой не зашуршала ткань и не появилась ее мать. – Привет, ма. – Девочка моя! – Сетчатая дверь распахнулась, и мать вышла на крыльцо. Ее глаза блеснули в тусклом уличном свете, на лице была написана радость, когда она распахнула объятия и обняла дочь. – Не звонишь. Не появляешься… Произнесла она это легко и беззаботно, но Элизабет сжала ее еще крепче. – Это были очень плохие несколько дней. Прости. Мать отодвинула Элизабет на расстояние руки и изучила ее лицо. – Мы отправляли эсэмэски, сама знаешь. Даже отец звонил. – Я не могу разговаривать с папой. – Что, все действительно так плохо? – Давай просто скажем, что в мой адрес высказывается достаточно суждений, чтобы обойтись еще и без суждений с небес. Это не была шутка, но мать рассмеялась, хорошим, добрым смехом. – Заходи, выпей чего-нибудь. Она провела Элизабет в дом, усадила за маленький столик и принялась хлопотать – принесла лед и полупустую бутылку теннессийского виски. – Не хочешь об этом поговорить? Элизабет помотала головой. Ей хотелось быть честной с матерью, но она уже давно выяснила, что и одна-единственная ложь способна отравить даже самый глубокий колодец. Лучше вообще ничего не говорить. Лучше держать все в себе. – Элизабет? – Прости. – Элизабет опять помотала головой. – Я не хотела быть такой отчужденной. Просто все кажется таким… запутанным. – Запутанным? – Да. – Что за глупости! Элизабет открыла было рот, но мать только отмахнулась. – Да я такого рассудительного человека, как ты, в жизни еще не видела! И ребенка, и взрослого. Ты всегда видишь все гораздо ясней и четче, чем остальные. В этом смысле ты такая же, как твой отец, хотя и веришь в совершенно другие вещи. Элизабет вгляделась вглубь темного коридора. – Он здесь? – Отец-то? Нет. У Тёрнеров опять проблемы. Твой отец пытается помочь. Элизабет знала Тёрнеров. Жена – пьяница, в любой момент готова устроить скандал. Даже покалечила своего мужа однажды, а вызов приняла как раз Элизабет, в свой последний день работы в патрульных. Можно было прикрыть глаза и сразу представить себе узкий тесный домик, женщину в розовом домашнем халате и весом от силы в какую-то сотню фунтов[2]. «Мне нужен преподобный!» В руке у нее была скалка, которой она размахивала в полутьме. Ее муж лежал на полу весь в крови. «Я не буду разговаривать ни с кем, кроме преподобного!» Элизабет приготовилась действовать жестко, но ее отец угомонил тетку, а ее муж – в очередной раз – отказался писать заявление в полицию. Это было несколько лет назад, и преподобный до сих пор занимался их воспитанием. – Он ведь никогда не отступается? – Твой отец-то? Нет. Элизабет посмотрела в окно. – Он говорил что-нибудь про ту стрельбу? – Нет, зайчик. Да и что он мог сказать? Хороший вопрос, и Элизабет знала ответ. Как он отреагировал бы? Да просто обвинил бы ее в этих смертях, в том, что она вообще-то коп, для начала. Сказал бы, что один раз она уже обманула его доверие и что все плохое вытекает из того одного-единственного неверного решения: и подвал, и мертвые братья, и ее карьера… – Он до сих пор не может смириться с жизнью, которую я избрала. – Ну как же не может? Он ведь твой отец, и он тоскует… – По мне? – По лучшим временам, наверное. По тому, что когда-то было. Никакой мужчина не хочет, чтобы его ненавидела собственная дочь. – Я не ненавижу его. – Но и не прощаешь. Элизабет не могла не признать правду. Она держалась на расстоянии, и даже когда они просто оказывались вдвоем в одной комнате, в ней тут же повисал отчетливый холодок. – Ма, как вышло, что вы оба такие разные? – На самом деле никакие мы не разные. – Морщинки, когда вы смеетесь. Морщинки, когда вы хмуритесь. Одобрение. Осуждение. Вы настолько противоположны, что я диву даюсь, как это вы остаетесь вместе так долго! Просто поражаюсь. Правда поражаюсь. – Ты несправедлива к своему отцу. – Да ну? – Ну что я могу сказать тебе, детка? – Ее мать отпила виски и улыбнулась. – Сердцу не прикажешь. – Даже после стольких лет? – Ну, может, с некоторых пор дело уже и не в сердце… Да, он может быть сложным, но лишь потому, что видит мир совершенно четко и ясно. Добро и зло, одна прямая дорога… Чем старше я становлюсь, тем больше спокойствия нахожу в подобной определенности. – Господи, ты ведь изучала философию! – Это была совершенно другая жизнь. – Жила в Париже. Писала стихи.