– Переоденься, – говорит, – пока не подхватила воспаление легких. С моего мокрого платья срываются ледяные капли, стекают по икрам к босым ступням; ветер продувает насквозь. Пересмешник прав: мне не помешала бы сухая одежда. Но не его же! Новенький по-своему понимает заминку. – Она чистая. – Так и стоит с вытянутой рукой. – Я надел ее перед выходом из барака. Усмехаюсь про себя: вряд ли после Пингвина меня можно напугать грязной одеждой или немытым мужским телом. Разумом понимаю, что снова принимать помощь от одного и того же человека, чьи мотивы мне по-прежнему непонятны, неправильно. С другой стороны – да пошло оно все. – Верю, – бормочу и забираю футболку. Сначала хочу сказать, чтобы отвернулся, но потом решаю, что больше того, что уже видел, Пересмешник не разглядит. Поэтому просто сбрасываю с плеч лямки сарафана и спускаю его вниз. Снимаю через ноги, а не через верх – не хочу выпускать из поля зрения стоящего неподалеку мужчину ни на секунду. Футболка и правда чистая, до хруста хлопковой ткани. Видимо, она досталась ему из партии новых вещей от Тюремщиков, потому что не пахнет ни мылом, ни сыростью, как пахнет почти все на Пандоре. Вообще ничем не пахнет, только свежей тканью. С удовольствием опускаю по телу сухую вещь. Пересмешник крупнее и выше меня, так что короткие рукава доходят мне почти до локтя, а длина выходит до середины бедра (Кайра и платья-то носит короче). Сразу становится теплее. – Спасибо, – бормочу, чувствуя, как кровь приливает к лицу, и радуясь, что собеседник не может этого заметить. – Я не убивал этого парня, – вновь заговаривает Пересмешник так неожиданно, что вздрагиваю. – Я и имя узнал только после его смерти. – Но ты улизнул с праздника, иначе не смог бы стать моим алиби. – Вышел прогуляться. Ясно. Не скажет. А у меня нет ни единого рычага давления. Да и моральных прав что-то требовать тоже нет. Пусть разбирается Филин. Или Кайра. Впрочем, той нужно от Пересмешника теперь кое-что другое, а не ответы. – Пошли. – Ныряю ступнями в оставленные на берегу ботинки и поднимаю с земли свой сарафан. Выжимаю, не переставая боковым зрением следить за темной фигурой слева от себя. Не могу, не верю в бескорыстность. – Замерзнешь, – нахожу причину своей спешки в лагерь, хотя ветер стихает так же резко, как и поднялся – тут так всегда, – и становится теплее. А может, мне просто тепло и уютно в чужой футболке? – Звучит заботливо, – комментирует Пересмешник. Звучит по-идиотски, но не скажу же я в лоб, что мне неловко находиться здесь с ним наедине. У меня уже все мышцы сводит от напряжения, потому как не знаю, чего от этого человека ждать – нападения или очередной помощи. Я и за оказанную ранее теперь по гроб жизни не расплачусь. – Пойдем, – повторяю, игнорируя неудачную шутку. Если это была шутка. Делаю шаг в сторону тропинки, Пересмешник – два широких (все еще слежу за каждым его движением). – Подожди. – Чего? – Тем не менее останавливаюсь. Ветра уже почти совсем нет, только река все шумит, гонит воду. Мужчина подходит еще ближе, но остается на расстоянии. Хорошо. – Эти испытания через четыре дня… А вот мы и подошли к вопросу о стоимости его услуг. – …Мне объяснили правила. Зачем заходить так издалека? Все ведь теперь очевидно. А я-то думала… У меня вырывается грустная усмешка. – Простые правила, – говорю. – На Птицеферме десять женщин, одна из них в преклонном возрасте. Мужчин теперь двадцать шесть. Поединки один на один. Победитель дерется со следующим. И так до конца, пока не остается один. Он выбирает себе женщину первым. Затем остальные – поочередно, по числу побед. В итоге девять победителей обзаводятся парами. Женщин не спрашивают. Все просто. – Я так и понял. Мне показалось или собеседник поморщился? – Поэтому говорю заранее: я намерен победить и выбрать тебя. Я была готова к этому заявлению с начала темы, но все равно надеялась, что ошиблась. Чем ему не угодила Кайра? Или, может, она уже провела проверку после ужина, как с Зябликом, и дала ему от ворот поворот? А это предложение мне – жест отчаяния? – Ты не победишь, – возражаю уверенно. – Момот всегда побеждает. В прошлый раз у него была сломана рука и он не участвовал, но обычно у Момота нет конкурентов. А бьет он так, что его соперники выбывают из борьбы насовсем. А еще Ворон, Ибис, Сапсан, Дрозд, Дергач, Канюк, Клёст, Чекан и Осоед – отличные бойцы. Не решаясь бросить вызов Момоту и не претендуя на первенство, они будут биться между собой. К моему удивлению, Пересмешник не спорит, не пытается убеждать, что уложит великана Момота одним мизинцем. – Пусть побеждает, – отвечает спокойно. – Сама же сказала: девять призовых мест. – Пингвин намерен меня вернуть. – Это вряд ли. Он бьет как девчонка. А я-то думала, пустой бравады не будет. – Тебе-то откуда знать? – интересуюсь с издевкой. Пересмешник прав, Пингвин – так себе боец. Он тяжелый и крупный, если повалит противника – победит, но сам неповоротлив, и удар у него плохо поставлен, нижняя часть тела как деревянная. Мужчина усмехается, пожимает плечом. – Нарывался сегодня… Вижу, как потирает челюсть. Он что, серьезно? – …Так себе удар. А я недооценила новичка. Пока другие бьют себя кулаком в грудь и обещают своим женщинам, что выиграют право находиться с ними рядом и дальше, он прощупывает почву, изучает противников. Что ж, вынуждена признать, если он сам неплохой боец, у него есть все шансы получить меня в качестве приза – никто, кроме Пингвина, на меня не позарится. Все знают, что я «проблемная», а благодаря Пингвину известно еще и то, что в постели навязанный мне мужчина может получить от меня разве что покорность. – Я «бревно», помнишь? – предупреждаю. Не злюсь, не угрожаю, просто констатирую факт. Но мужчина только отмахивается: – Разберемся. Настолько уверен в своей неотразимости? Он и правда привлекателен, даже для меня, обычно не обращающей на окружающих мужчин внимания. Однако отсутствие выбора убивает… все. На самом деле раньше я даже подозревала себя во врожденной фригидности. Но то видение о ночи с Ником… Меня даже сейчас бросает в жар от одного воспоминания. – Делай как знаешь, – огрызаюсь и разворачиваюсь, чтобы уйти. Пустой разговор. Победит – значит, получит. Испытания в круге – только для мужчин, и там у них есть хотя бы шанс одержать победу. Испытания для женщин начнутся позже, когда их раздадут, как наградные кубки, победителям и им придется молча с этим жить. Выбора нет. Выхода, если хочешь жить, тоже нет. Меня переполняет злость и отчаяние, как и всегда, когда начинаю думать о своей беспомощности и невозможности что-то изменить. Не хочу. Ненавижу это чувство. Поэтому силой воли пытаюсь вернуться к мыслям о Нике. Кем бы он ни был для меня в той прошлой жизни, сейчас – он ниточка, способная удержать меня от безумия. Делаю два стремительных шага к тропинке. Третий – и я на ней… Но не успеваю. Меня обхватывают длинными крепкими руками сзади, прижимают к себе. Спина на мгновение вспыхивает болью, но та быстро отступает. А вот в моем сознании полный диссонанс: прошлое и настоящее снова накладываются друг на друга, и на какой-то миг мне кажется, что это Ник – соответствие полное: примерно тот же рост, то же телосложение, та же дурацкая манера подходить сзади… А когда я осознаю, кто я, где и с кем, меня, приподняв, тащат к стене кустов, туда, где непроглядная тьма. Ни за что! Уже заношу руку, чтобы ударить острым локтем напавшего в живот, как слышу на выдохе в самое ухо: – Тихо, услышат. Кто? Первая реакция: таки ударить и не поддаваться на отвлекающий маневр. Вторая, более верная: переждать – если никто не появится в ближайшую пару секунд, можно бить. Не расслабляюсь ни на мгновение, но и не сопротивляюсь. Мы уже у кустов, сливаемся с ними во тьме и действительно становимся невидимыми для тех, кто решит пройти мимо. Однако уже глубокая ночь, кому взбредет в голову идти к реке в это время? Хруст ветки. Громкий, настолько близко, что его не заглушает шум реки. Потом еще. Напрягаюсь сильнее. Хотя, казалось бы, куда больше? Во все еще держащих меня руках Пересмешника тоже чувствуется напряжение, я крепко прижата спиной к его голой груди. А потом тьму разрезает свет фонаря. Фонаря! Настоящего, а не местного на солнечной батарее. Дыхание перехватывает. Двое мужчин в темной одежде. Тюремщики? Нет, свет от фонарика идущего вторым позволяет разглядеть первого – другая униформа, тоже черная, но не имеющая ничего общего с форменной одеждой Тюремщиков. Луч света выхватывает мой сарафан – выронила его от неожиданности. Мокрый, скомканный, он лежит прямо по ходу движения незнакомцев, выделяется бледно-желтым пятном на темной земле.