– Это будет самая трагическая любовная история в мире, – говорю я. – Стеснительная лысая зайка отбивает молодого человека у могущественной матери. – А язвительные з-з-з-завистники наблюдают. – С попкорном, – соглашаюсь я. – И аплодируют, – добавляет Райдер. Я немножко слоняюсь по дому, нахожу время разобрать сумку, которая благополучно простояла неделю. «Говори, говори, говори» – внутренний голос не затыкается последние несколько часов. Откуда он взялся, кстати? Я знаю, дорогой, ты прав. Я не люблю советоваться, не люблю делиться, я люблю молчать. Когда я молчу, мне кажется, что проблема пропала. Вместо этого она просто капсулируется, что ли, и капсула падает куда-то внутрь меня. Мне кажется, что у меня там целая полочка для таких капсул – может, поэтому у меня иногда бывает чувство, что внутри осталось очень мало места. *пятиминутка бреда окончена* Мне не то чтобы некомфортно, что мы на целую неделю остаемся с Райдером одни. Вот, кстати, тоже странно – можно сказать «мы остаемся одни», а можно сказать «мы остаемся вместе». Наверное, это все возможно только где-то в другой жизни. Чтобы я нашла себе занятие по душе, делала все настолько классно, насколько бы смогла. Чтобы Райдер по возможности был рядом. Ну и Марс, чего уж там. Я зародыш писателя, личинка недоучительницы. Недолеченная психбольная. Кому такое нужно, спрашивается. Я никогда никому не была по-настоящему нужна. И никто, естественно, никогда мне по-настоящему не принадлежал. Я не знаю, почему я так зациклена на этой идее – просто правда же, никогда нельзя быть уверенной, что кто-то действительно хочет быть с тобой, что его не заставили путем обмана, запугивания и шантажа. А даже если хочет? Может ведь перехотеть. Было бы круто, если бы здесь, а не в другой фантастической вселенной, можно было просто верить, что сейчас вы рядом, и вам здорово вместе, и даже если это когда-нибудь кончится, это будет когда-нибудь. Блин, ну вот кто так делает. Когда Райдера не было, ты складывала в голове печальные песенки о том, как было бы здорово, если бы он здесь был. Когда он здесь, ты думаешь о том, сколькими способами можно будет прикончить ту, с которой он тебе обязательно изменит. Да, он обязательно тебе изменит, хотя между вами еще даже ничего не было. Поэтому ты предпочитаешь сидеть и бояться сделать шаг навстречу – лучше пусть изменит сразу, а? Например, вы пойдете вместе в магазин, и он будет расплачиваться, а ты спросишь у них с кассиршей, давно ли это у них, потому что догадалась ты уже давно. В кино ты будешь думать, не нравится ли ему соседка по другую руку от него. В метро ты будешь представлять тебе, что он внезапно выйдет из вагона и через пару лет напишет тебе письмо, или вообще ничего не напишет. Или нет, вот сейчас он выйдет из ванной и скажет, что он женат и у него трое детей. И это только те, о ком он знает. Невыносимая штука эти ваши отношения. Я вешаю этот пост (легче не стало, но я и не надеялась) и иду читать очередную умную книжку. Мне нужно где-нибудь взять ответ, прямо как в «Трассе 60». Я каждый раз надеюсь, что в комментах кто-нибудь напишет, что мне делать, на что мне надеяться (кто-нибудь по фамилии Кант?) – или что, как минимум, я ознакомлюсь с новой прогрессивной теорией, которая позволяет ненадолго себя одурачить. Все. Я вернулась на круги своя. Завтра я перееду домой, а послезавтра запишусь на прием к новому врачу. Книжка рассказывает о стыде. О том, что с помощью стыда нельзя воспитывать и уж точно нельзя менять в лучшую сторону ничье поведение, разве что только в худшую. Пару лет назад все это было бы как бальзам на душу, но сейчас я вообще ничего не могу почувствовать. Это отвратительно, когда единственный твой ответ на что бы то ни было – «я знаю». Я захожу в блог, сонно соображаю и понимаю, что, видимо, обновилась раньше, чем пост загрузится, и ничего не опубликовалось. Вешаю еще раз и иду делать себе чай. Когда прихожу, поста снова нет. – Да что такое, – сердито говорю я ноутбуку. Ноутбук, слава богу, ничего не говорит. Я решаю проверить, не слишком ли длинный текст (не слишком), и снова зафутболиваю его в блог – мне уже элементарно интересно, чем это кончится. Если вдруг кто-нибудь взломал и развлекается, надо поймать и убить. Я внезапно очень хочу выпить успокоительное, потому что представляю, как кто-нибудь остроумный решил порыться в моем не то чтобы грязном, но оригинального вида белье. Брррр. Убить. Текст висит минуту и исчезает. Еще через минуту он появляется, но я, мягко говоря, его не узнаю. Я написала четыре версии этого поста. Каждая из них длиной приблизительно в километр и состоит из развернутого плана, введения, основной части и заключения, в которых я подробно излагаю, почему не могу оторвать свою прелестную задницу от компьютерного кресла и ближайшую неделю провести в комнате Райдера (по коридору прямо и направо). Список литературы на эту тему могу выслать желающим, но предварительно я все-таки проследую по коридору прямо и направо, чтобы удостовериться, что у Райдера нет жены, детей, любовниц, кассирш, стюардесс, похотливых соседок и бывших одноклассниц с претензиями. Как и сил все это терпеть. Надеюсь, я выразилась понятно. По-моему, успешные девушки в кино только и делают, что убиваются в тренажерном зале. Это, по мнению режиссера, должно символизировать, как упорно они стараются первыми добежать туда, куда добежать в принципе невозможно. Если, конечно, пункт назначения – не сердечный приступ. Я убиваюсь в местном тренажерном зале только потому, что мне нравится потом прийти в комнату в бессознательном состоянии, залезть в душ и рухнуть на кровать. Я не могу заснуть сразу, но какое-то время у меня очень пустая голова, и я чувствую себя здесь и сейчас. Серьезно, все так болит, что думать о той ерунде, о которой я обычно думаю, не получается. Еще, конечно, если я брошу ходить, у меня опять начнет болеть спина. Я в жизни не сидела на одном неудобном стуле по шесть часов подряд. Я так долго не писала просто потому, что не хотелось. Может быть, и нужно было, но у меня на это просто не было времени. Много всего нужно было решать с переездом, много бегать. Я приехала рано утром и сразу с поезда – на пары, не было даже времени отдышаться. Поэтому, как видите, я очнулась только в середине октября. Сейчас, кажется, этот ритм жизни более или менее стал родным, и я понемногу вспоминаю, чем еще можно заниматься, кроме зубрежки и тренировок. Я не писала, чтобы не чувствовать себя больной, вот что. Слишком напоминает о том, как мне (предположительно) было плохо. Я не могу сказать со стопроцентной уверенностью, что сейчас мне хорошо, просто теперь это неважно. Может быть, в этом и заключалось выздоровление. Или я просто переросла, не знаю. Перед тем, как писать это, я честно открыла свои старые записи и обалдела от их количества. По всей видимости, я была какая-то дерганая и очень несчастная. Сейчас все настолько иначе, что я себя там просто не узнаю. По крайней мере, теперь мне… нет, я не могу сказать, что мне спокойнее, просто я тверже стою на ногах и меньше думаю о том, что будет завтра. Как и о том, что было вчера. Вчера, между тем, мне написали, что змея умерла. Я не поехала бы к ней на похороны, даже если бы захотела – не успею вернуться до конца выходных, да и деньги на билеты выкраивать особо не из чего. Марселла пишет, что последние полтора месяца она только и делала, что сокрушалась по поводу моего отъезда и повторяла, какая я образованная и талантливая. Да, она свела меня с Марселлой, но попутно лечила мою предполагаемую звездную болезнь и ничегошеньки не сделала, когда меня выгнали. И, видимо, она даже не знала, что это было нехорошо. И да, пожалуй, я могу еще раз десять повторить себе, что если бы не она, может быть, я бы тут сейчас не сидела. У меня бы не было своей комнаты, новых вкусно пахнущих книжек и окна, из которого я вижу старинное здание своего факультета. Но это один из тех вопросов, которые мой мозг не умеет решать однозначно и тяжело переваливается с полушария на полушарие. Так можно бесконечно оправдывать одно другим, и никто никогда не будет виноват, потому что в конце концов все было хорошо. Написала бы что-нибудь пафосное на тему «я не умею прощать», но это как-то даже некрасиво. Я просто предпочла бы, чтобы змея не обращалась со мной так, как она это делала. И чтобы после всего этого она вообще обо мне не говорила, потому что я не люблю, когда обо мне врут. Исправить это уже нельзя. Вот и вся проблема. Само собой, у меня возникает идиотская мысль о том, что это все, должно быть, символично. Вещи здесь вообще складываются довольно странно – даже как-то страшно об этом думать. Я могу лениво подумать о чем-то, не найти ответа и услышать его через минуту в коридоре, когда его кто-нибудь проорет на весь факультет. Или по радио. На меня сыплются люди, разделяющие мои вкусы. Я думаю о том, что следующая книга в списке литературы идиотская, и нам внезапно заменяют ее на другую. Я думаю о том, что мне не нравится кто-то на факультативе, и этот кто-то выбирает другой факультатив. Если бы Марселлины письма с берега не продолжали связывать меня с действительностью, я бы подумала, что я как-то самопроизвольно попала в рай. FAQ Насчет Райдера – у нас с ним тайная связь. Он предложил считать, что все предыдущие годы она тоже существовала. Я думаю, это затем, чтобы люди не считали нас законченными дебилами. Хотя ирония в том, что раз связь тайная, это и оценить-то некому. Кроме вас, драгоценные читатели моего блога. Да, у меня по-прежнему немного звенит в голове, когда я об этом думаю, но у меня сейчас этап, которым стоит наслаждаться. Чего и вам желаю. Поверьте, у вас так быстро пройдет эйфория, если вы влюбитесь по-настоящему, что вам каждую минуту стоит бить себя по голове и говорить – время подходит к концу, поэтому сделаем еще один бульк в эндорфиновый бассейн. Я очень боюсь выгореть, если честно. Это со мной тоже случалось. Все равно что маниакально истратить все семейные сбережения за пятнадцать минут и ближайшие месяцы сидеть на хлебе и воде. Если говорить о Райдере, я сейчас чувствую так много, что для меня это даже слишком. Такое впечатление, что я могу все. Может быть, в этом году Новый год даже будет на что-нибудь похож. Я еще не вполне отошла от прошлой зимы, когда нас завалило снегом, как муми-троллей – но местные говорят, что здесь такое в порядке вещей. Снег выпадает рано, лежит долго, зима не клинически холодная, но длинная. Это определенно делает меня счастливой. Там, откуда я родом, можно было по два-три месяца собираться купить себе новую шапку, но так и не покупать, с удивлением наблюдая, как вокруг становится все теплее и теплее. Зима с дождями и непролазной жидкой грязью – это почти самое отвратительное, что может быть в природе. По части праздников я конформист. Если уж Новый год, то давайте мне елку, снег и подарки. И, возможно, даже семейные посиделки – хотя в этом году получится вряд ли, и я не знаю, радует меня это или нет. Мои родители несколько дней как уехали. Еще два-три месяца друг без друга с терапевтической точки зрения будут полезны. Да, серьезно, мои родители приезжали. Видимо, они решили, что сама я не приеду (я действительно не приеду, и не потому, что не хочу, а потому что не вполне в настроении сутки трястись в поезде ради двух дней дома, в комнате, которая мне не нравится). Когда я хочу написать, что они тут вспоминали молодость среди эпически опупительной архитектуры, у меня складывается впечатление, что они древние. Или такие себе стереотипные «родители средних лет» – средних по сравнению с чем? Мне как-то внезапно пришло в голову, что они еще вполне молодые, раз мне только недавно исполнилось восемнадцать. Мне интересно, почему они не завели еще детей. Еще интересно, что было бы с этими другими детьми. Мы бы все вместе бегали по докторам? По крайней мере, это могло быть весело. Короче, на самом деле я не хочу думать ни про докторов, ни про других детей, но привычка постоянно тянет меня в сторону псевдопсихологической дури, которой я увлекалась раньше. Серьезно, я больше не думаю об этом – по крайней мере, сознательно. Это все было хорошо до тех пор, пока это хотя бы немного меня спасало, а сейчас, кажется, временно можно перестать спасаться. Мне мало что снится, меня не тянет перечитывать свой старый блог, хотя комментарии туда приходят исправно. Я по-прежнему бегаю из библиотеки в тренажерный зал с редкими остановками в столовой – у меня такое впечатление, что я не сплю и не ем, а только читаю и качаю пресс. Я здорово похудела, и теперь на мне все висит, но я себе почти что нравлюсь. Хотя сегодня утром, например, какой-то человек в столовой купил бутерброд и отдал его мне, и я теперь пытаюсь понять, не попала ли в секту образца «заплати другому». Может, мне теперь нужно купить еще три бутерброда и отдать их жаждущим? Или страждущим? Или как там это вообще у вас все работает? Мне уже интересно, насколько обросла Марселла – не люблю разговаривать по скайпу, поэтому фактически мы не виделись уже почти полгода. Она два месяца провела в метаниях непонятного рода. Я догадывалась, что появилось у нее на уме после смерти змеищи, и ждала, пока она сама до чего-нибудь не дойдет – в итоге вчера ночью она сообщила мне, что переводится в мой нынешний университет. Забавно, но это значит, что она будет учиться на курс старше меня. – Ну ты же точно думаешь на эту тему что-то глубокое и неожиданное, да? – спрашивает Райдер, когда я рано утром тщетно пытаюсь заставить себя поверить, что у меня нет первой лекции, и лежать дальше. – Неа. Я почему-то хочу, чтобы у нее здесь все было круто. То есть… ну, мне нравится представлять, что она приедет вся из себя лысая, бледная и эльфийская, и будет рвать на части семинары по поэзии романтизма. – Не очень она уже и лысая, – говорит Райдер. – А ты сама что-нибудь рвешь на части? – Я об этом не думаю, – отвечаю я. – У нас пока в основном лекции были, а на семинарах я не успеваю встревать. – Лиииииис. – Что Лис? Слушай, мне хорошо. Я… да, я, наверное, хочу тоже кого-нибудь рвать на части, но не сразу. Я пока не знаю, достаточно ли я хороша. – Ну я так и знал. – Неа, Райдер, – говорю я, и мне становится очень печально. – Ты опять себя не видишь со стороны. А я вижу, что ты там ходишь в своих крупногабаритных вещах бомжа, худая и прекрасная, с впалыми щеками и жалобным взглядом. «Покормите меня или хотя бы дайте пропуск в библиотеку». – Ты поэт. – Блин, – говорит Райдер. – Ты ничего не поняла. Почему я должен работать всепонимающим другом-геем? Я слышу гудки и еще какое-то время с интересом смотрю на телефон, чувствуя, что пора бы пойти поесть. Я больше не люблю Райдера. Просто потому, что невозможно любить часть себя. Он та часть меня, которой я завидую, которую не могу выпустить наружу. Его всегда все любили, и особенно мои родители. Он всегда был свободен и болтался где хотел. Я тоже могу так делать, я тоже могу быть любимой и даже иногда ею бываю, но пока я рядом с Райдером, я ничего из этого делать не смогу. И еще я, кажется, просто перегорела. Невозможно так долго поедать себя изнутри. Тащить за собой детскую, юношескую любовь, с одними и теми же страхами, с одними и теми же идиотскими страданиями. Может быть, я взрослею. Но я реально хочу кому-то что-то отдавать, радовать кого-то. Мне раньше как-то эгоистично хотелось, чтобы сбывались лично мои мечты, чтобы развлекали меня. Но блин, этого не будешь делать ради человека, которого по-настоящему не любишь. А меня, по всей видимости, никто по-настоящему не любил. Поэтому и я перестаю любить не по-настоящему. Я перестаю, черт возьми, ныть, жаловаться, верить в чудо, верить в то, что однажды кто-нибудь прозреет. Я перестаю надеяться на то, что любви ждать целесообразно, потому что пока я влюблена не в человека, а в собственные комплексы, пытаться быть счастливой бесполезно. Я понятия не имею, что я буду делать вместо этого всего, но я так больше не могу. Завтрак – отдельная песня. Он настолько прекрасен, насколько вообще может быть прекрасна еда. Там всегда пятнадцать тысяч блюд, включая блинчики, варенье, мед, творог, идеально круглую яичницу и так далее – я не в состоянии все это перечислять и не хотеть есть. Когда я не в столовой, я вечно хочу есть. Вообще не помню, чтобы раньше со мной такое происходило. Еще, по идее, мне нужно купить новые линзы, потому что я плохо отличаю симпатичных парней от несимпатичных, и всматриваюсь во всех без разбора – со мной даже нервно здороваются из-за этого. Глупо, но одна из прелестей университета для меня в том, что никто не пишет на доске. А если и пишет, то гигантскими буквами, которые увижу даже я. В школе у меня вечно раскалывалась голова, потому что, согласно медицинскому заключению, мне можно было сидеть хотя бы за третьей партой (где я провела какое-то время), но я и оттуда ничего не видела. Вы сейчас будете смеяться, но окулист мне не верил и считал, что у меня дефицит внимания. Я не видела и не вижу таблицу для проверки зрения – я наивно думала, что учить ее наизусть или угадывать буквы глупо, потому что мы тестируем не память и не интуицию. 1) Маленькой мне было всегда страшно идти на проверку, потому что с каждым походом я видела все хуже и хуже, и мне казалось, что я плохой ребенок и подвожу доброго врача, который старается мне помочь. Добрые врачи думали, что я выделываюсь, и пытались кормить меня конфетами, чтобы я называла правильные буквы. 2) Лет в четырнадцать, когда меня решили освободить от физкультуры (я не увижу хренов мяч, если он будет лететь мне в лицо!), старый дедушка-врач заявил, что: а) мне еще рожать, б) я могу не пытаться его обмануть. Я не знаю, как одно связано с другим. 3) В университете я попробовала новую стратегию – я честно пыталась называть якобы те буквы, которые я якобы вижу (было как-то странно, что вся таблица состояла из Ш и Ь). Здесь пожилая женщина сурово сказала: «Ничего ты не видишь» – и отправила меня за «отвечающей действительности» справкой в мою больницу. То есть к дедушке, который считает меня не желающей размножаться лгуньей. 4) Пока они разберутся, кто прав, я ослепну, решила я и больше ни к кому из них не ходила. В моей куриной слепоте меня действительно беспокоит, пожалуй, всего одна вещь – я не здороваюсь с семьюдесятью процентами людей, которых знаю, потому что слишком поздно успеваю их рассмотреть. Приходится делать вид, что я опасный мизантроп – но в случае с преподавателями может выйти боком (потому что среди них попадаются действительно опасные мизантропы).